Ген убийцы

      У него было ощущение, что он попал на тринадцать лет назад – на выпускной бал, лютый кошмар его детства – на который он, к счастью, не пошел. Ему хватило вручения аттестатов, с дурацкими синими мантиями, актовым залом, рукоплесканием толпы – словно каждый выходящий по очереди выпускник совершил великое открытие и получал Нобелевскую премию.       Дилан уже тогда хотел, чтобы его одноклассники получили премию Дарвина – потому что у них были все шансы. Уже тогда он прекрасно понимал, что их всех ждет блестящее будущее – из-за мамаш и папаш, социальных связей, симпатичных лиц и самоуверенности. Каждый его одноклассник выходил на сцену с видом суперзвезды, каждый принимал поздравления так, словно они были правдивы и искренни.       Театр лицемерия, сад пластиковых апельсиновых деревьев с «Весны» Боттичелли, очередное жестокое напоминание ему о том, что его жизнь бессмысленна и бесперспективна. Дилан не собирался поступать ни в колледж, ни в университет, он не пережил бы очередной коллектив вот таких вот холеных выскочек, еще порцию лет унижений и борьбы за право просто быть.       Он будет работать – где угодно и кем угодно, заработает на операцию по исправлению заячьей губы, он будет бороться, потому что ему больше ничего не остается. Каждый день пытка и борьба – и этому нет конца.       Призраки прошлого ожили в особняке Мэриленд Клаб, призраки прошлого улыбались, пили вино, собирались стайками и обсуждали достижения друг друга, призраки прошлого были такими же искусственными куклами… Он только сейчас начал понимать, почему он это делает. Ему стало жутко от осознания, что выбор жертв не случайный, способ убийства не случайный, и что это месть, а не спор с самим собой, выдержит ли он отвратительный акт поедания человеческого сердца.       Они все – его одноклассницы, они все – творения пластического хирурга, у которого он после совершеннолетия исправлял себе рот. Они все – напоминание о его унижениях, они все хихикали, визжали, когда Эверглейд, Нолан и Эванс сдергивали с него штаны, засовывали за шиворот мокрую тряпку, разбивали его лицом зеркало в туалете, отбирали и портили вещи, высмеивали его походку, его речь, как он сидит, как он дышит… Он боялся даже дышать. Двенадцать лет он боялся дышать, каждый раз переходя порог школы.       Ему не было жалко жертв, ему не было дела до их тел, с одинаковыми губами, с искусственной грудью под тонким слоем ткани дорогой одежды, ему никогда не хотелось их трахать – ему хотелось убедиться, что у них внутри ничего нет, что он был прав, они лишь куски мяса.       И сердце у них ненастоящее, мышца, мерзкая и вовсе не вкусная. Акт самонаказания – и мести. Он мстил и им, и их мужьям, и самому себе – за трусость.       То, как его вышибали из ума похоть, голод, эта затягивающая на дно безумия бездна, тоже объяснимо… Александра все объяснила, она поняла его раньше, чем он понял себя сам. Рот и руки. Все так прозаично и просто. Рот и руки.       Ему было плевать, как это называется – оральная фиксация или как-то по-другому, – ему была важна суть. Ощущение безопасности и наполненности, что-то теплое, обволакивающее изнутри рот, пищевод и желудок, что-то, заменяющее близость. От того, что он заполнял себя сердцем убитых женщин, ему хотелось сдохнуть от омерзения. Смысл этого он понял недавно, он надеялся, что больше он такого делать не будет – потому что вовсе не так он хотел бы испытывать близость.       Ему не на что рассчитывать. Ему другого не дано. Жалкий извращенец.       С ощущением скользящих теплых внутренностей под пальцами рук, с тактильным голодом, Александра тоже была права. Вместо того чтобы совать руки в женские гениталии, он совал руки в женские грудные клетки. Если бы она об этом не сказала, он бы ни за что не догадался – хотя это было очевидным.       Он ненавидел себя всего. Свои руки он ненавидел так же сильно, как волчью пасть. Неопрятные из-за незаживающих ранок от содранных заусенцев, всегда с покрасневшими костяшками от стирок обоссанных простыней, от мытья посуды, с ссадинами, шрамами от стамески или ножа, которым он делал поделки.       Бабушке не было никакого дела, что он много часов в одном положении сидел в дедушкиной мастерской на первом этаже. Он вырезал из дерева, мастерил из картона, бумаги, из всего, что попадалось под руку, он сублимировал в творчество – но никогда не называл это творчеством. Ему просто надо было чем-то заняться, он выключал голову, он переставал существовать… И потом забывал, где находится, не слышал, как бабушка подходит к нему, вздрагивал, пугался, потом не мог ходить, потому что от сидения в одном положении затекали ноги.       Бабушка часто била его по рукам, запрещала трогать свою тарелку, когда он подавал на стол, утверждала, что у него руки такие, потому что он постоянно трогает себя за член. Логика была непостижима умом, Дилан даже не дрочил никогда, сексуальный интерес или возбуждение всегда были редкими, неуместными. Он не успевал сообразить, как оно уже исчезало, оставив постыдный белый след на одежде. Ему было не до мастурбаций, у него до взрослого возраста даже не было возможности этим заниматься, потому что не было места, где уединиться. Все детство на двери его комнаты с петель была снята дверь, после окончания школы он отвоевал себе право вернуть ее на место – заявив, что так он не будет мешать бабушке, когда возвращается домой после работы, вечерней смены в архиве Пибоди. В душе он только мылся – и собственное тело ему было омерзительно всю жизнь, даже после того, как он стал заниматься в зале, перестал быть сутулым псом с кривыми плечами и тощей задницей.       В кровать он перестал ссаться в двадцать три, когда у бабушки случился инсульт – и она больше не пугала его по ночам, заглядывая в комнату, чтобы проверить, не обоссался ли он, и он, конечно же, просыпался в ужасе в мокрой постели.       Тело бодибилдера далось ему непросто. Он начал качаться в двадцать пять, после смерти бабушки, он изучил, что есть, как заниматься, он пошел в местный фитнес-клуб, а не оборудовал место дома, только чтобы не иметь ассоциаций – и не программировать себя на неудачу. Он переучивался жевать, переучивался сидеть, он переучивался ходить, он переучивался дышать – с новым телом, без злобного ненавидящего надзирателя за спиной.       Он постоянно хотел есть, у него была и белковая депрессия от однообразного рациона, и головная боль от недостатка углеводов, но никогда не было срывов. Когда метаболизм выровнялся, ему стало легче. Он был роботом, он просто делал, у него была цель – стать как все, чтобы не выделяться, чтобы со стороны казалось, что он нормальный.       Чтобы ему дали просто жить. Просто быть.       У Кристофера и Александры есть любимая фраза: «Самосаботаж – мое второе имя». Дилан не думал, что это и про него тоже – потому что убийства были как раз тем самым самосаботажем, который перечеркнул весь прогресс, всю его жалкую жизнь, в которой, как он полагал, все, наконец, наладилось. Он винил в этом соседей – но они были ни при чем. Это был повод доказать себе, что он чудовище – потому что ему столько лет – всю жизнь – об этом твердили.       Доказал. Теперь он не знал, что делать дальше. Сдаваться полиции он не собирался – потому что это означало бы, что он сдается.       Александра на его стороне, она такая странная… Если она извращенка, то очень адаптированная – потому что ее это вовсе не смущает. Ее ничем не удивить, она смотрит ему в глаза, говорит все прямо, называет вещи своими именами – но не теми формулировками, какими бы он описал эти вещи сам.       «Ну, значит, так надо было» стало объяснением всему, что он делал – и он, наконец, присвоил это себе. Он выследил, задушил, распотрошил, сожрал, кончил в штаны, ушел, как ни в чем не бывало, переодевшись в чистую одежду, принял дома душ, наорал на соседей. Потом сжег окровавленную одежду. Сегодня он сжег и ботинки. Он решил, что больше не будет убивать – хотя Александра ни разу не сказала ему прекратить.       Она сказала, что они сделают так, чтобы о нем никто не узнал… Как наивно! Нейронка нашла все взаимосвязи, которые были известны Дилану, Александра нашла все объяснения, которые он сам себе не смел делать видимыми… То, что о нем никто не знает – вопрос времени.       Вино на голодный желудок было резким, терпким, после него хотелось есть. Он приехал на творческий вечер Циммерман один, но знал, что встретит тут своих соседей – потому что он, наконец, согласился принять их помощь. Они продолжают искать убийцу – среди тех, кто убийцей не является… Дилан принял странность как данность, он ничего не отрицал, он был готов делать что-то иначе.       Нет, он просто хотел видеть ее каждый день. Расследование тут вовсе ни при чем.       – Вонючка, ты ли это?       В последнее время ему трудно сдерживать импульс, каждый стимул вынуждает реакцию тут же вырываться наружу, проявляться, проходить полный цикл от возбуждения, напряжения до расслабления.       Если бы он разбил бокал о голову Эверглейда, он бы не удивился – но многолетний опыт абсолютного контроля не пропьешь. Александра называла его за глаза человек-айсберг… Она была права.       Дилан промолчал, он обернулся не сразу. Эверглейд не собирался проходить мимо, он скривился, подошел ближе, встал напротив, разглядывая бывшего одноклассника оценивающе.       – Боже, на кого ты похож? Как тебя сюда пустили, ты убил охранника? Скажи, где из тебя сделали подобие человека?       Подобие человека… Еще месяц назад Дилан поверил бы ему на слово. Сейчас он лишь стиснул зубы от досады, что не может свернуть Эверглейду шею у всех на виду – потому что он его почему-то уже не боялся.       Дилан ничего не отвечал, он просто смотрел на Эверглейда. Тот продолжал.       – Молчишь, как всегда. Разговаривать ты так и не научился. Ну так что ты тут делаешь? Да ладно, в чем секрет, где здесь фея-крестная, которая сутулому псу сделала новое тело?       – Эверглейд! Я все думала, откуда говном воняет! Так это от тебя!       Александра появилась из зала патио, Дилан ощутил ее приближение кожей, но надеялся, что она не заметит их и пройдет мимо. Она подошла быстро, она взяла Дилана под руку, он не успел даже опомниться, он лишь сжал пальцы на ножке бокала и сделал глубокий вдох. Прикосновение обожгло даже через рукав рубашки, Александра держала его за локоть крепко.       Глаза Эверглейда округлились.       – И ты здесь! – ахнул он. – Бешеная сука.       – Чтоб ты сдох, – ослепительно улыбнулась ему Александра.       – Я думал, меня уже ничего не удивит. Волчья пасть и сбежавшая из дурки англичанка. Ну так кто вас сюда пустил?       – Нас здесь ждут, в отличие от тебя, сраный подражатель.       – Сраный у тебя рот, которым ты член вонючки сосешь.       – А тебе член никто не сосет, потому что его найти не могут даже с увеличительным стеклом.       – Коза, ты нарываешься.       Александра его вовсе не боялась, но Дилан чувствовал ее напряжение. Сам он был в бешенстве, он сдерживал себя только для того, чтобы ничего не испортить. Вот кого надо было убивать – а не этих пластиковых куриц!       – Отойди, Эверглейд, – сказал Дилан.       – Надо же, оно все-таки разговаривает.       – Отойди, или разговаривать перестанешь ты.       – Что ты там мямлишь? Что он там мямлит?       Правый локоть по-прежнему держала Александра, в правой руке был бокал красного вина. От удара левой рукой Эверглейд бы не увернулся – если бы Дилан целился ему в голову. Кулак промелькнул у уха, чтобы напугать, Эверглейд дернулся, он отпрянул, он выпучил глаза, он даже не сообразил, что произошло – но на лице было ошеломление.       Александра рассмеялась, она поглаживающим, оставляющим полыхающие следы на коже движением вынула из руки Дилана бокал, переплела пальцы, сцепив их ладони, потянула его прочь. Когда они проходили мимо ошарашенного Эверглейда, она небрежно опрокинула бокал тому на штаны.       – Что же ты так, Эверглейд, зачем ты обоссался?       Уже совсем скоро Эверглейд придет в себя, возможно, захочет отомстить, возможно, закатит скандал… Но они уже отошли в сторону и затерялись в толпе гостей. От живота к конечностям разливалось приятное тепло – как от детской шалости. Хотелось торжествующе хохотать, Дилан улыбался и даже не сразу сообразил, что улыбается.       Они по-прежнему держались за руки, Александра избавилась от пустого бокала и теперь привлекла его к себе второй рукой за локоть, их бедра и бока соприкасались. Он невольно наклонился к ней, когда она задрала голову, чтобы что-то сказать на ухо.       – Ты думаешь о том же, о чем и я?       – Надеюсь, нет.       Он думал о том, что хочет ее, прямо на этом столе с закусками, в этом зале, он забыл бы, где они, что с ними происходит, что на них кто-то смотрит… Ее рот улыбался, ее глаза улыбались, она смотрела ему в лицо, она была так близко.       Нет, она вовсе не об этом спрашивает. Дурак.       – Он сраный подражатель. Убить его было бы приятно, но убить, к сожалению, можно только один раз.       Дилан моргнул. Он смотрел ей в глаза, его зрачки были расширены, он смотрел на ее губы, он не сразу понял смысл сказанных ею слов.       – Он был клиентом Коэна, он ходит в фитнес-клуб, он твой одноклассник, он гребаный психопат и наверняка дрочит на Чесапикского Потрошителя.       Похоть и влечение никуда не исчезли, пусть и мысль его отрезвила. Это слишком просто, чтобы быть правдой. Это слишком страшно, чтобы быть правдой.       Если бы она знала, насколько она вновь оказалась права… Дилан сглотнул, у него пересохло во рту, он перестал улыбаться, видя, как улыбка сходит с лица Александры.       Эверглейд столько лет рыл себе могилу своей ложью – Дилан, наконец, понял, зачем это все было нужно. Эверглейд украл у него кое-что шестнадцать лет назад – и теперь его можно было за это наказать.       Беспокойство отступило, теплое, тянущее влечение вновь стали заполнять его изнутри. Он облизал губы.       – Он не только подражатель, но и вор. У него моя маска чудовища. Это больше чем совпадение.       Они стояли слишком близко, он, наверное, поцеловал бы ее, если бы со сцены их не отвлек голос ведущего, объявившего о начале концерта.