Ген убийцы

      – Я пытаюсь задержать дыхание. Пусть все останется, как есть, пусть этот момент не заканчивается…       Пустая бездушная кукла не может петь, пластик не оживает от резонанса звука – если в нем нет души. Люси Циммерман, девочка, которая занималась музыкой и пела на школьных концертах, всегда хотела стать звездой – и у нее это получилось.       Чтобы стать известной, нужно быть заметной. Чтобы стать заметной, надо отличаться – и постоянно держать планку. Родители Люси поддерживали ее в музыке, они отдавали ее лучшим преподавателям, они берегли ее золотой голос – а когда она не занимала призовые места даже на проплаченных конкурсах – поджимали губы и говорили, что музыка – очень конкурентное поле.       Никого не интересует, что у тебя на душе – всех интересует, что снаружи, потому что если ты не можешь показать свою ценность снаружи, и душа у тебя обыкновенная. Дружить нужно только с успешными, равняться только на лучших.       Звезда должна сиять. Звезды не плачут – а если плачут, то только на сцене.       – Ты оживил во мне мечту, и она становится все громче. Ты слышишь эхо? Возьми меня за руку. Ты разделишь этот момент со мной? Потому что, любовь моя, без тебя…       Свет софитов жжет глаза, свет софитов ослепляет – давно ослепил – и выжег детскую наивность, девичью невинность, а то, что тлеет внутри – под называнием душа – эксплуатируется, надрывается, чтобы играть драму, играть трагедию, играть любовь… «Девочка, которая поет» давно уже умерла, на ее месте та самая дива и стерва, которая еще в школьном возрасте красила свои темные прямые волосы в блонд, делала по утрам укладку волнами, всегда мечтала, чтобы ее разрез глаз был не азиатским, раскосым, а распахнутым, европейским и открытым. Чтобы как артистки, ее кумиры, хлопать ресницами, чтобы глаза было видно со сцены издалека.       Только спустя двадцать лет музыкальной карьеры – двадцать гребаных лет – Люси Циммерман поняла, что счастливым можно быть, только когда ты в согласии со своей душой. Десятилетняя девочка со звонким, как колокольчик голосом, радость ее родителей, таскавших ее как занятную куклу по музыкальным мероприятиям, показывали ей только один пример – «ты то, что ты собой представляешь». Она мастер, она сделала себе имя, она добилась этого сама – опираясь на имя родителей, ни разу ей так и не сказавших, что она может выбирать песни, выбирать стили, выбирать, что надеть на номер, как накрасить глаза.       – …света тысяч софитов, всех звезд, украденных нами с неба никогда не будет достаточно, никогда не будет достаточно.       Пластиковая кукла не может петь, если в нее не вложили душу. Если в человеке есть душа, он не пластиковая кукла. Если в человеке есть душа, он может петь… Ее творческий вечер – манифест ее перерождения, ее осознания, что можно, наконец, отделиться, перерезать пуповину, теперь выбирать самой. Ее сольная программа, робкие попытки говорить языком музыки, магической силой звука голоса, наконец, обрели жизнь – превратившись из стихов и песен, которые она годами прятала в заметках на телефоне, в рассказ о любви.       Не той, которая кричит из каждого плеера, из каждой колонки, из каждой радиостанции; не той, которая на каждом экране кино и сериалов, в каждом видеоклипе каждого певца… Не искусственные цветы, не бутафорские яблоки – а вывернутая наружу изнанка, проданная за пилюлю от любого недуга, белые нитки искусно шитого плацебо и невидимого платья короля.       Люси Циммерман двадцать девять лет шла к музыке, и только последний год она шла к себе – потому что вдруг поняла, что музыка и ее душа это было одно и то же, просто звук искажался помехами, просто кривые зеркала сбивали с толку. Ее толкали к успеху, она сама толкала себя к успеху, но в глубине души она знала, что только успеха не достаточно.       Ее рассказ – о любви к себе, о пути к себе настоящей. Она протягивает руку не Уильяму Густавссону, не лирическому герою и напарнику дуэта, она протягивает руку своей душе.       – Золотые башни по-прежнему не достают до неба, а руки могли бы объять весь мир, но мне этого никогда не будет достаточно, никогда не будет достаточно.       Дети, особенно подростки – жестокие существа. У них нет стоп-крана, они по-детски не сдерживают импульс – но импульс этот взрослый, дикий, жадный до власти. Силы в подростках в несколько раз больше, навыков контроля никаких. Они подвержены влиянию авторитетов, хотят быть сами себе авторитетами – создают себе кумиров и их же низвергают в пропасть, разочаровываясь в них.       Люди меняются, люди могут ошибаться и расти – если у них есть душа. Воплощение – цель, вектор долгого пути тех, кто способен эволюционировать. Итог того, что заложено генами, можно видеть только спустя время – когда уляжется шторм, когда на ровной пустой земле можно будет начать строить белый замок.       Циммерман – человек под маской чудовища. У нее есть сердце – если она так поет. Она живая – а он бы наверняка убил ее, не в следующий раз, так позже – потому что он помнил их всех. Их ключи у него в сундуке – вместе с маской Дракона, деревянной поделкой, копией той, что он смастерил в девятом классе и по глупости притащил в школу.       Он не оставлял важные для себя вещи дома – потому что бабушка могла их переложить или выбросить, солгать, что ничего не видела, ничего не трогала, а потом обвинить его, что у него в комнате беспорядок.       Эверглейд отобрал тогда маску – и потом постоянно таскал с собой, говорил всем, что сделал ее сам. Маска была из дерева, покрытая красным лаком, с прорезями для глаз, рогами и с острыми зазубринами зубастой пасти. Дилан делал ее несколько месяцев – потому что долго не мог найти нужный лак, подобрать идеальную форму выступов и впадин, так чтобы она походила на то, что он воображал в голове.       Проклятый вор… Дилан тогда не мог ничего сделать, он просто стоял и смотрел, как последний трус – потому что он и был трусом. Ему, кажется, никогда в жизни не было так обидно – что мир несправедлив, что все, что он делает хорошего, достается кому-то, что то, что он сделал, отбирает тот, кто сильнее, тот, кто не боится и остается безнаказанным, тот, кто просто не способен чувствовать, не способен сотворить сам.       Он должен был убить Эверглейда – а не Бэнкс, Крейн и Нолан. Еще тогда, в школе… А потом убить себя – потому что из него все равно ничего путного бы уже не получилось.       Уильям говорил, что Мелоди Нолан была нормальной. Она была человеком… Дилан не знал об этом. Теперь он понял, что Уильям имел в виду… Дилан ошибся.       Он не сразу понял, что внутренности сжимает спазм, что диафрагма скачет в животе, как будто наружу вот-вот прорвутся рыдания. Ему было тошно, ему было страшно, его спасло то, что никто не смотрел на него – потому что все смотрели на сцену.       Циммерман и Густавссон в дуэте – а в зале серийный убийца, которого испепеляет свет искусственного солнца в наказание за то, что он сотворил. Его разрывало на части изнутри, это было почти физически больно, он просто бросился вон из зала, мимо Александры, которая даже не успела схватить его за руку – которую он высвободил – выдернул – из ее ладони.       Он бежал вниз по лестнице особняка Мэриленд Клаб, он зажимал рот ладонями, он пулей вылетел на улицу, он задыхался и уже ревел. Так вот оно какое – чувство вины. Выжигающее грудь, вылезающее наружу сдавленными воплями, проливающееся из глаз слезами.       Он добежал до парковки на перекрестке, он залез в вэн, он не мог попасть ключом зажигания в замочную скважину.       Пассажирская дверь распахнулась.       – Уходи! – заорал он.       Александра опешила – но если на ее побледневшем лице и был испуг, то он быстро прошел. Она забралась на переднее сиденье, Дилан закрыл лицо руками.       – Я убил их! Я убил их!       – Ну и что!       – Что – ну и что?! Что если я ошибся?!       Он вытаращился на нее, он вцепился в руль – чтобы не царапать себе щеки.       – В чем ошибся?       – Они были живые! Живые!       – Ты тоже живой!       – Я…       – О себе думай! О себе!       – Нолан была живой!       – Ты не мог тогда этого знать!       – Бэнкс могла быть живой! Крейн!       – Крейн была тупой сукой! Просто мясом!       – Я не могу так!       – Как?       – Так!       – Ди!       Он вновь зажимал руками рот, чтобы перестать орать, дышать было тяжело, он хотел просто разрыдаться, размазывать сопли, жалеть себя – и вопить так, чтобы весь Балтимор знал, как ему больно.       – Ди, посмотри на меня.       Александра развернула его к себе за плечи, прикосновения были уверенными, но осторожными, ее ладони легли ему на щеки, он моргал, потому что глаза щипало, он шмыгал носом.       – Значит, так нужно было. Ты сделал так, как считал нужным.       – Я не буду больше это делать. Я не буду.       – Я знаю.       Она смотрела ему в глаза, он только сейчас понял, что она держит его лицо в ладонях, что это даже не переплетение пальцев – как в зале в полумраке, на концерте Циммерман.       – Мы накажем этого ублюдка. Он за все ответит. Это его вина. Не твоя.       Он покачал головой, он не знал, как быть дальше – потому что то, что она предлагала, было так же фантастично, как и то, что он напредставлял себе об их отношениях.       Даже теперь он думает не о том, как спасти свою задницу, а о том, куда деть свой член. Дилан отстранился, засопел, Александра убрала руки и села прямо.       – Я еду домой, – сказал Дилан.       – Я тоже.       – Один.       – Нам по пути.       – Возвращайся на вечер.       – Я видела достаточно.       – Я хочу побыть один.       Она вздохнула – и потянулась к дверной ручке. Когда Александра исчезла, на спинке сиденья остались блестки. У нее блестки на открытой спине, на плечах, на бедрах и голенях – он видел их через высокие разрезы черного платья.       Дилан посмотрел на свои руки. Затем он посмотрел в зеркало заднего вида – и увидел Александру, стоящую позади вэна в нескольких ярдах, спиной к нему.       Он открыл дверь и выглянул наружу.       – Поехали.