космический шаманизм в запястьях

Изнеможение упало на заснеженную землю янтарным солнцем — ярким, но жестоко холодным. Это размыло грань между зыбким сном и реальностью, а свет выцепил за плечи и выдернул из бессознательной неги. Спасение было иллюзией — каждое утро было бездумной копией предыдущего. Хёнджин нехотя приоткрыл глаза. Янтарь тут же залил зрачки, отдался жжением в глазницах и растекся по сонному ослабевшему телу. Под черепом запульсировала тяжесть. Угрюмо уткнувшись в подушку в попытке спрятаться от нового дня, Хёнджин прислушался к пространству. Феликса рядом не было, но, кажется, с кухни доносился едва слышный шум. Так непривычно для этой пустой квартиры и так напоминало детство. Какое-то время своей жизни шаманы мало чем отличались от обычных людей. Рождались в разных семьях, учились в школе, дружили и влюблялись, ведь в основном память полностью возвращалась к двадцати, а значит и жизнь до этого момента была вполне обычной. Хёнджин помнит, что его мама в этой жизни всегда вставала рано утром, чтобы порадовать его вкусным завтраком. Тогда он ещё был по-детски наивно счастлив и верил, что его ждет невероятное будущее. Но чем взрослее становилось его тело, тем больше на плечи давили воспоминания. Они восстанавливались словно пазл: всплывали видениями, полу-забытыми языками и событиями, сводили с ума, вызывая бессонницу и панические атаки. Он видел, как горел. Как тонул. Как его резали, ломали, разрывали и умерщвляли сотней способов и это, пожалуй, было слишком. От этого выворачивало наизнанку и не хотелось жить. Хёнджин ненавидел переживать этот процесс из раза в раз, когда и без путаницы всевозможных времен в голове каша из гормонов и ожиданий родителей. У шаманов были человеческие тела. Были семьи. У Хёнджина были родители. Это всегда представляло определенную проблему. Смертные души не помнят прошлого, у них есть только одна жизнь и один шанс, они подвержены предрассудкам и манипуляциям, с которыми бывает непросто справиться. И по мере того как восстанавливается память Хёнджин все больше и больше отдалялся от тех, кого полюбил. Это было одним из проклятий — терять близких. Его мама беспокоилась за него, а ему было больно жить и страшно убить себя, его разум был в агонии. К шестнадцати он исхудал, под глазами залегли темные круги от бессонных ночей, а психиатр написал в заключение: «клиническая депрессия» — ему хватило ума не рассказать, что он видит прошлые жизни, что это из-за них ему плохо. К восемнадцати он вспомнил почти всё, окрестил свое состояние словосочетанием: бесконечная тоскливая усталость, прекратил принимать медикаменты, собрался и сбежал. Попросил лишь не искать его, не пытаться связаться. Так будет лучше. Феликс обнаруживается на кухне в окружении пакетов доставки. Он — маленькое солнце среди бесконечной зимы в сердце умирающего шамана, — кутается в вязаный кардиган, пряча пальцы в длинных рукавах, и тихо напевает незнакомую мелодию, варит кофе в турке. Аромат, витающий в воздухе, согревает. Хёнджин подходит тихо, остается незамеченным, пока не утыкается подбородком в плечо. Феликс вздрагивает от неожиданности и затихает, цепляясь за руки на своей талии. — Солнце, — тихо пробормотал Хёнджин, — что это за мелодия? — Не знаю, — так же тихо отвечает Феликс, — мне снилось дерево, я услышал ее там. Доброе утро. — Только из-за тебя доброе, — вздыхает Хёнджин и отступает назад, падает на стул, забираясь на него с ногами. Он наблюдает в тишине, отмечает красивые плечи, скрытые вязаным полотном, и дрожащие руки, когда Феликс наливает кофе в небольшую кружку. Одну. А на вопросительный взгляд только пожимает плечами и произносит: — Не люблю кофе, он горький. Так вот, возле дерева появилось поле. Оно теплое и выглядит как… вуаль? Но коснуться его нельзя, рука будто сквозь проходит и ничего не задевает. Я кое-что узнал о своей силе. Феликс вынимает из пакета одноразовые контейнеры с едой и отдает один Хёнджину. Следом из пакета появляется яблоко. Под заинтересованным взглядом Феликс заключает яблоко в ладони и прикрыв глаза шепотом произносит несколько слов. Хёнджин разбирает только слова «время» и «смерть» на языке, что передавался у шаманов из воспоминаний в воспоминания испокон веков, но он никогда не встречал новорожденных, кто смог бы овладеть им за считанные дни, а может и часы. Без наставника. Феликс был словно на порядок выше, будто бы и вовсе не человеком и то, что Хёнджин видел — пугало его. За считанные секунды яблоко сморщилось, превратилось в гниль и в итоге обратилось пылью, что просыпалась между пальцев. Феликс тяжело выдохнул, глядя на свои руки и перевел взгляд на ошеломленного Хёнджина. Тот пару раз моргнул, потер переносицу и прокомментировал: — Жутенько. Назад сможешь? — Пока нет, — разочарованно покачал головой Феликс, стряхивая последствия своего представления в раковину. — Осторожнее с этой силой, — предостерегает Хёнджин, открывая коробочку с сэндвичем. Он был ещё теплым, видимо, доставку привезли совсем недавно, и безумно вкусным. Впрочем, человеческому телу, которое не ело пару дней всё что угодно покажется вкусным. — Норны мне вчера сказали, чтобы я не лез в чужие судьбы, — признается Феликс, садясь напротив. — А ты лез? Когда успел? — Я сказал Минхо, что его возлюбленная душа хочет умереть. Мне показалось это хорошей платой тому человеку за своё спасение, но это сейчас не так важно. Думаю, теперь Минхо о нем сможет позаботиться и всё будет хорошо, дело не в этом. Норны, — Феликс торопливо вдохнул, нервно сцепляя руки замком, — их сила пугает, они всюду и нигде одновременно, но если ты их находил, значит… у них есть физическая форма? — Есть, — кивает Хёнджин, отпивая кофе и в наслаждении прикрывая глаза. У Феликса получилось сварить нечто утренне-колокольное, обжигающее бодростью. — Они, если можно так выразиться, близнецы, но каждая выглядит на то время, за которое отвечает. Хочешь найти их? — Хочу выбраться отсюда… с тобой. Они сказали, что теперь я принадлежу им и этому миру, а значит есть и другие. Надо лишь найти, чем торговаться. — Жалость какая, — устало бормочет Хёнджин. Он не хочет ни новых миров, ни старых. Столь переполнен чувствами, что более не может ощущать. Всё превращается в тяжелеющую мутную пустоту и давит в области сердца. Ломает. — Давай попробуем найти ответы? Сходим ещё раз к дереву? Вместе. — Нет, — не терпящим возражений тоном отрезает Хёнджин. — Ты видел, мои амулеты не работают, вряд ли я теперь способен на что-то… шаманское. Слишком опасно, а я видел шамана, который застрял там. Душой. Делай что хочешь: медитируй, во снах туда попадай, но я больше не буду проводником. — Ты так и не понял, что у тебя мало силы из-за того, что ты не пользуешься своими настоящими способностями и проворачиваешь мелкие фокусы ради заработка? — У меня мало силы, потому что я умираю, а не потому что не меняю судьбы. Они буравят друг друга злым взглядом несколько долгих секунд пока Феликс со вздохом не сдается первым. — Давай попросим Минхо? — Минхо? — давится Хёнджин. — Он не проводник, а травник. Как ты себе это представляешь? — Он ведь участвовал в тех… «научных» экспериментах… я уверен, то место затерялось в лесах, но осталось целым. Мы могли бы попросить его отвезти нас туда. — Я ведь согласился, да? — после недолгого молчания мрачно уточняет Хёнджин, сцепляя руки замком и устраивая на них голову. — Ты уже видел это место… Феликс виновато улыбается, разводя руками. — Я чувствую, что могу больше и верю, что ты тоже можешь. Место это вспомнил, когда смотрел на тебя утром, но не вспомнил, как до него добраться. Думаю, потому что со мной там ты. Все связанные с тобой воспоминания в будущем… — Феликс задумчиво нахмурился, — у тебя очень запутанная судьба. Когда я касаюсь людей, то вижу их жизни, как на ладони. Когда я коснулся Минхо, то увидел многое, но ты совсем другой. Я не вижу и половины того, что происходит с тобой, с нами. — И ты бы в самом деле хотел видеть все? — вдруг интересуется Хёнджин, заглядывая в темные глаза. Под ними едва заметно пролегли синяки. Феликс плохо спал, плохо ел… Хёнджин был прав и знания не даровали успокоение. Только больше вопросов. — А разве ты бы не хотел найти ответы, за которыми так долго гонялся? Или знать наперед каждый шаг, каждую мелочь? Уметь менять время, судьбу и свою жизнь? Узнать о себе… или обо мне? В конце концов, узнать откуда мы. Этот мир не наш, разве не чувствуешь? Феликс раздраженно постукивал по столу пальцами и Хёнджин, покачав головой, накрыл его руку своей, сжимая. — Разве это даст тебе что-то? Видя краткосрочное счастье, ведущее к горькому концу — ты бы отказался от него? Смог бы, зная, что самое твое наивысшее счастье и чувство закончится трагедией — отказаться от него, чтобы избежать боли? Феликс хмурится, закусив губы. Эти вопросы… к чему бы они не вели, ощущения от них горькие, а слова Хёнджина стынут солью в лёгких. От холода и темноты там скоро вырастут сталактиты и проткнут насквозь. Он не готов ответить, не готов принять решение. — Я… — выдыхает он тихо, рассматривая поцарапанный стол, — не знаю. Не думаю, что смог бы не выбрать тебя, если бы знал о чём-то… плохом? Знакомая боль простреливает виски неожиданно, вынуждая сжать их, зажмурившись, Феликс видит время, оно струится золотом внутри шершавых корней, вросших в основы вселенной. В темноте этого неизвестного ему места пахнет смертью, кровь обжигает стены и скулы, в груди горит страх. Но всё такое мимолетное, охватывает вспышками пока боль раскалывает череп до нехватки кислорода. — Надо к дереву, — хрипит он, жмурясь и безвольно заваливаясь вперед. Только торопливо подставленные ладони не дают удариться головой. Хёнджин морщится, когда костяшки впечатываются болью в столешницу и вздыхает. — Дурной, — шепчет он, подавляя испуг. Перенести Феликса в спальню не оказывается большой проблемой. Тот болезненно лёгкий, за него страшно и от этого щемит в сердце. Хёнджин пугается этого чувства сильнее всего остального, дрожащими руками укрывает одеялом и садится с краю, чтобы взять за руку. Он привязался. Так быстро и беспомощно, что не успел себя остановить. Почувствовал тепло впервые за долгое время холодного одиночество и тут же отдал всё в себе без остатка. То, что Хёнджин ощущает рядом с Феликсом — спокойствие. Но вместе с тем это страх, что он не может и не сможет защитить его от жизни. И этого он боится больше всего. Потому что терять любимых больно и от этой боли всегда хочется панически скрыться, не привязываться или оттолкнуть первым. Лишь бы не чувствовать ничего и ни к кому. Феликс приходит в себя через долгие полчаса, сжимая ответно руку, сплетая пальцы. Лежит, прислушиваясь к тишине и слабой боли в затылке, вдыхает едва прохладный воздух, кажется, Хёнджин приоткрыл окно и приоткрывает глаза. — Прости. Я напугал тебя, — слабо улыбается он — И часто такое происходит? — хмуро спрашивает Хёнджин. Феликс отрицательно мотает головой, садясь в постели, тянет Хёнджина поближе к себе и обнимает, устроив тяжелеющую голову на плече. Мигрень будет. Как в прошлый раз. — Кажется, когда вижу что-то, приходящее извне — голова начинает болеть. В этот раз поток был слишком сильный, даже не успел запомнить. Наверно, мозг не может обрабатывать столько информации, — устало говорит он. — Я должен был поехать домой, надо было поработать… но теперь… можно я останусь? — Оставайся, — коротко отвечает ему Хёнджин, успокаивающе поглаживая спину. — Тебе надо научиться тормозить. Мне не нравится, что сила причиняет тебе боль, так не должно быть. — А твоя сила? — Она тихая и спокойная, созидательная, мне от нее не больно. Если только от последствий в следующих жизнях, — хмыкает Хёнджин. — Отдохни пока, я найду одно место и свожу тебя туда, не против? — Мне все равно, — сонно бормочет Феликс, кутаясь в одеяло. Хёнджин нависает над ним, чтобы запечатлеть мягкий поцелуй на лбу. — Поспи.