Братишка

Юнги сидел за столом и курил. Перед ним лежали две пачки сигарет – его собственная, как оказалось, почти полная, и мятая, с двумя сигаретами, Хосока. Намджун вытащил одну сигарету, покрутил в пальцах. Юнги чиркнул зажигалкой. – Ну, и что это было? – Что? Намджун понимал, о чем спрашивает Юнги: так бездарно просрать предложение работы нужно еще суметь. Но упасть на четыре лапы у Намджуна действительно никогда не получалось. Он попробовал затянуться и закашлялся. Юнги подождал, пока приступ прекратится, и отобрал у Намджуна сигарету. Затушил в пепельнице: – Что за херня со шрамом? – Ты его видел? – Ну, видел, – запрокинув голову, Юнги выпустил струйку дыма вверх, к потолку. – Шрам как шрам. Что с ним не так? – Такой шрам должен быть у моего брата. – У тебя есть брат? – Долгая история. Тебе на работу… Юнги позвонил секретарше и поставил ее перед фактом, что сегодня его не будет. Секретарша, по всей видимости, потребовала объяснений, и тогда Юнги заявил, что у него понос, и он намерен страдать дома, а если какая гнида положит сервак, то он все-таки придет, и тогда им же будет хуже. На памяти Намджуна Юнги ни разу не прогуливал работу: заспанный, с бодуна или в соплях, но админ приходил всегда. На удивленный взгляд Намджуна он только пожал плечами: – Давно хотел так сделать. Повода не было… Ну, все, давай. И теперь можешь с подробностями. Из Намджуна лилось часа два. С самого начала, с детства. С того, как выбегал к отцу на сцену, и как тот поднимал его на плечи под рев толпы. Как маленький братишка написал ему на майку, и как хоронили мать. Как бабка уничтожила отцовскую скрипку и все гитары и как не дала Намджуну учиться в музыкалке. Как он годами рассматривал малышей, потом мальчишек, а потом и взрослых парней и как испугался, что Джерри и в самом деле окажется его братом. Как мышонок в розовом капюшоне рассказывал про своего лучшего друга и как обижался, что Намджун не захотел его трахать. Как старательно Намджун собирал крупицы сумасшедшего бреда, и как из случайного набора фантазий больного ребенка складывалась биография его брата. – Вот скажи мне, как оно все могло так сойтись? Ебучий случай, да? Шрам и все остальное… Он как будто знал, что говорить… – Со шрамом тебе, конечно, повезло, как утопленнику. А в остальном… Обычное дело... Ну, придумал пацан друга, вряд ли у него реально был хоть один. Люди с психами не связываются. И биографию себе поправил: постарше, покруче, без отстойной школы и надоевших родаков. На его месте я бы тоже что-нибудь похожее набрехал. Что он там рассказывал про Джина в подвале? Хотелось бы тебе, чтобы у тебя был такой папаша? – Да понял я, он через этого Джина на свою жизнь жаловался. А я еще думал, что Джин – просто неблагодарная скотина. Школа ему не та, учиться не хочет, отца довел… – Ну, в принципе, и довел… Жалко их, конечно, – сказал Юнги. – В наше время еще ничего было, а сейчас пиздюкам совсем тяжко. Что они видят, кроме зубрежки? Вот и едут крышей, придумывают себе херову романтику: свобода, ебля, друганы в Таиланде... Скажи спасибо, что он не вообразил себя киллером. – Интересно, откуда все-таки трава? Трава-то настоящая… Не сам же я себе дело нарисовал? – Расслабься. Может, спер у кого-нибудь. Для, так сказать, правдоподобия. – Что ж он тогда презиков не надыбал? Для правдоподобия. – Ты сейчас серьезно? – Юнги недоверчиво повел бровью. – Не знаю… Не нравится мне это… – Что? – Почему отец про шрам не ответил? Чего он взбеленился? – Так. Стоп. То есть из-за того, что какой-то псих угодил своими глюками в концепцию твоих страданий, ты готов предположить, что он реально твой брат? Слушай, еще одно слово, и я поверю, что шизофрения заразна. Намджун молчал, ответить было нечего. Из новых деталей старой картинки не получалось. Мальчик со шрамом чисто теоретически мог оказаться его братом. Но какова вероятность того, что богатый мужик усыновит ребенка, когда у него уже есть сын? Да еще и незаконно? Да еще и изменит ему возраст? А какова вероятность того, что этот ребенок поедет крышей в нужную сторону? Единственным более-менее правдоподобным объяснением было бы то, что господин Чон усыновил не малыша, а уже подростка – психически больного, действительно выросшего в борделе с ненастоящей мамкой и вывалившего на Намджуна свои детские травмы. Только в такую мелодраму не поверила бы даже его бабка, не то что Намджун. Он просто не хотел отпускать Джерри. Да, мальчишка в щепки разнес его жизнь, но в эпицентре взрыва он оставил себя – чудом найденного брата. А без него пустота стала абсолютной. Намджун злился, чувствовал себя обманутым, преданным, оплеванным… Некого было обвинять, некому помогать, не для кого строить новую жизнь. Не у кого спросить, почему он плакал после их сомнительного секса… – Давай начистоту. Какова вероятность того, что твой брат в принципе жив? Намджун грустно улыбнулся: Юнги тоже озаботился теорией вероятности, но начал с нужного конца. – Думаешь, его убили? – Скорее всего. Деньги они получили, какой смысл рисковать? Или вернули бы, или… Даже от трупа избавляться не нужно: три кило, отдал собакам... – Юнги не стал договаривать, прикурил новую сигарету. – Классный из тебя психотерапевт. – Зато бесплатный. И вообще, представь, ну, нашел бы ты брата, и чё? Дал бы ему денег, пристроил учиться, а потом бы увидел в его телефоне: гондон-хён, – Юнги даже хохотнул над собственной шуткой. – Я тебя уверяю, Чонгук от счастья кипятком ссытся. Шрам наверняка они же сами и организовали. Сегодня могли и еще штучку организовать. Догадайся с трех раз, как сильно батька хочет, чтобы это говно наружу выплыло? «Глава фармконцерна изуродовал своего больного ребенка!» Юнги тоже изобразил пальцами кавычки, и Намджун поморщился от боли воспоминания. – А ты заметил, как они похожи? Папаша с Чонгуком. А Хосок на них – нет. – Все, сдаюсь, я понял. Ты тоже ебанулся… О’кей, как там называлась эта школа? У вроде бы нелюдимого Юнги оказалась куча знакомых и несколько фейковых аккаунтов в сетях. Через полчаса он смог выйти на девушку из этой школы, которая не сидела на уроках, а ехала на какие-то соревнования или олимпиаду. Юнги представился ей обеспокоенным папашей соблазненной Хосоком малолетки, что было не так уж далеко от истины, и вскоре девушка перезвонила. Она узнала Чон Хосока только два года назад, но в средней школе вместе с ним училась ее подруга. Ничего особенного в мальчишке не было, учился как все, разве что любил рисовать карикатуры на одноклассников и иногда «подрабатывал» клоуном. В старших классах бешеным усердием не отличался, а выезжал за счет сообразительности и хорошей памяти. Если бы он относился к учебе серьезнее и не витал в облаках, то вполне мог быть в топе. Но Хосок катастрофически не умел удерживать внимание на том, что было ему неинтересно, а потому постоянно заваливал «скучные» тесты, даже если они были рассчитаны на полных дебилов. У него действительно не было друзей, и не только из-за зависти к большим деньгам его отца: Чон Хосока всегда считали довольно безобидным, но не совсем нормальным. Особенно же утвердились во мнении после того, как год назад, прошлой весной, Хосок исчез примерно на полтора месяца, а вернулся с почти не работавшей левой рукой, худой, бледный и необычайно тихий. – Как мертвый. Мы тогда сразу поняли, что он лечился. – Но точно ты не знаешь? У него не спрашивали? – Да у него бесполезно спрашивать, – ответила девушка, и Намджун так и не понял, что почувствовал в ее голосе: отстраненное равнодушие или едва заметную теплоту, – он всегда что-нибудь придумывает. Ну, сказал бы, что летал на Луну, или охотился на тигров. Или, что брат запер его в подвале и потерял ключ. У него уже давно никто ничего не спрашивает… Но вы не беспокойтесь, он тогда быстро отошел. Недели две – и снова стал чудить, как всегда. Наверное, там ничего такого уж серьезного… Последний раз Хосок был в школе в тот самый четверг, когда попросил у Намджуна телефон. Ближе к вечеру за ним приехал брат – раньше, чем обычно приезжал шофер. И все. И все… Новую картину не нужно было складывать из старых деталей. Из новых она складывалась сама. А через пару минут появилась и рамка с петелькой: девушка прислала им несколько фоток с первого курса. На одной из них мальчишки играли в баскетбол, и на руке Хосока ничего не было – ни родинок, ни шрама. – Весеннее обострение, – поставил точку Юнги. – Подлечат твоего братишку, еще на годик хватит. Потом снова в Таиланд соберется. По монитору забегали чуваки с рогами и базуками. Юнги счел проблему решенной. А Намджун сидел и тупо пялился в потолок, по которому расползались розовые и фиолетовые пятна: без брата катастрофа его жизни стала полной и окончательной. – Можно у тебя перекантоваться? – спросил он у Юнги. Тот взорвал стену, выбрался на оперативный простор и замочил какую-то нечисть: – Если ты обещаешь не приставать… *** Несколько дней Намджун жил у Юнги – нюхал за компанию сигаретный дым, который теперь казался особенно противным, восторгался удачными выстрелами, в которых ничего не понимал, и слушал недовольный бубнеж про долбоеба-шефа, которого хотел бы как можно скорее забыть. Они много пили, потом два-три часа спали, и Юнги шел на работу, а Намджун догонялся в одиночку, чтобы уснуть еще на два или три часа. В понедельник его вызвали в полицию, где, скрипя зубами, извинились: из записей многочисленных камер наблюдения вышло вполне приличное кино, реабилитировавшее Намджуна во всем, кроме «нападения» на охранника. Овечьи какашки оказались не гашишем, а каким-то жутко редким лекарственным растением, привезенным прямо из тибетских предгорий. В сопроводительном письме значилось, что сей образец любезно предоставляется уважаемому главе «ФармСтарз Корпорейшн» в надежде на долгое взаимовыгодное сотрудничество. Почему найти переводчика и отсмотреть записи с камер нельзя было побыстрее, Намджун так и не понял, но возмущаться не стал – ему хватило и того, что обвинение в нападении на охранника тоже замяли, а адвокат показал детективам ту самую неприличную комбинацию из пальцев. Правда, через закрытую дверь. Счет обещали разблокировать в течение месяца, машину вернули с помятым крылом, никаких загадок в деле «братишки» больше не осталось. Мышонок Джерри, рожденный перепутавшимися нейронными связями в мозгу семнадцатилетнего сына фарммагната, бесследно исчез вместе с детской порнографией, всеми своими убийцами и фантомным другом по имени Джин. *** В тот же день Намджун вернулся к бабке с дедом, признавшись им, что расстался с Чисон. Он аккуратно замазывал блекло-зеленые остатки фингала на лбу и изображал занятого человека, уезжая из дома рано утром и отсиживаясь в квартире Юнги до позднего вечера. Редкие собеседования результата не приносили, резюме Намджуна никого не интересовало, но Юнги довольно быстро задолбался делиться хатой с алкоголиком и решил эту проблему сам. Он свел Намджуна со своим знакомым, который как раз начинал самостоятельный заплыв в море бизнеса и не стал отказываться от халявной помеси бухгалтера и аналитика. Намджун согласился: символическая зарплата и туманные перспективы были все же лучше, нежели полное отсутствие и того, и другого. Потом позвонила Чисон, долго извинялась и оправдывалась, но Намджун только расспросил девушку о ее последнем визите. Увидев своего любовника мирно спящим, а также якобы пропавший чемодан и наглого парня с мокрой головой и в ее халате, Чисон подумала, что Намджун оказался пидором, захотел жить с мужчиной, а от нее банально отделался, наврав про потерю работы и проблемы с законом. Она почувствовала себя оскорбленной таким способом расставания и не сдержалась. Намджун прекрасно ее понимал, но… С Чисон они больше не встретились. Общение с Юнги тоже как-то незаметно сошло на нет: Юнги не проявлял инициативы, а Намджун не хотел навязываться – он и так слишком долго испытывал терпение друга своим нытьем и пьянством. Теперь Намджун пил в одиночку: не очень много, чтобы не вызвать подозрений у стариков, но каждый вечер. Без подобного снотворного он до утра мучился от бессонницы, пытаясь смириться с неизбежным, но дальше «гнева» так и не продрался. Как разумный человек, Намджун понимал, что ребенок, в силу болезни не отвечающий за свои поступки, не может быть виновным. Виновны были двое – господин миллионер и сам Намджун. Папаша должен был признать сына нуждающимся в присмотре и как-то ограничить свободу его действий. А Намджун должен был не искать в случайном пацане брата, а трезво оценить его поведение, критически отнестись к рассказам, проанализировать все несоответствия. Намджуну нестерпимо хотелось опоздать на самолет из Осаки, уехать из аэропорта на такси, или заметить, что трещины на телефоне ненастоящие, и таким образом избежать катастрофы. Как можно было так глупо проколоться? Каким надо быть кретином, чтобы пустить этого ненормального в свою жизнь, поить его чаем, позволить спать в своей постели? Теперь, «после драки», из всех щелей лезло множество подсказок: неадекватное поведение, резкие, спровоцированные сущей ерундой перепады настроения, дикое нагромождение бреда про жизнь без документов, проституцию и бандитов. И это только по-крупному, а сколько еще разных мелочей! Ну как, например, не ходивший в школу сопляк мог вникнуть в суть японских отчетов? Там и для Намджуна-то половина текста носила чисто орнаментальный характер, а мальчишка понял, что случились «разборки» с поставщиками! А чего стоит реакция на слово «доктор»! «Я! Не! Больной!» – каждую ночь кричал юный псих, и Намджун чувствовал отчетливый запах зубной пасты из его рта. Но злость на себя и даже на папашу – ничто по сравнению со злостью на самого мальчишку. Да, это было тысячу раз глупо, только справиться с этими эмоциями Намджун не мог: гнев становился лишь сильнее. Намджун мечтал найти Хосока, посмотреть ему в глаза, высказать все, что думает о нем и его семейке, ударить, повалить на землю и душить, душить, душить – до тех пор, пока тот не лишится своей никчемной жизни, или пока папашин охранник не пристрелит Намджуна, чтобы больше не мучиться вопросом о том, что делать дальше. Уснуть без вечерней порции соджу нечего было и думать, и даже с ней Намджун полночи перетягивал одеяло сам с собой, а потом днем натыкался на углы и безбожно косячил в расчетах. Все рабочие документы вдруг стали казаться ему «сраными бумажками», он постоянно подвисал, отвлекался и вскоре практически утерял самый необходимый на работе навык – удерживать внимание на том, что было категорически неинтересно. Дважды исчезнувший – и как Джерри, и как Хосок – мальчишка продолжал дразнить и издеваться. Хосока напоминало все и везде. Намджун стал покупать другую зубную пасту, намеренно «забыл» у Юнги тот белый свитер, но жизнь явно дружила против него, то и дело подсовывая махровые халаты, бухло в коробках и телефоны с трещинами на экране. Любое изображение самолета напоминало о последней командировке. Любая черная машина – о внедорожнике Чонгука. Любая занавеска – о занавеске, жалюзи – о том, что они не занавеска. Даже новый шеф своей вздорностью постоянно напоминал Хосока. Это казалось особенно отвратительным, и шефа Намджун почти ненавидел. В быстро растущей фирме было самое время делать карьеру, но Намджун теперь работал без энтузиазма и за считанные дни зарекомендовал себя полным мудаком. Работа ему не нравилась и приносила удовлетворение исключительно фактом своего наличия. В личной жизни тоже не везло. Согласившаяся на свидание девушка предложила пойти в бар, бар напомнил Намджуну о Джерри, он разозлился и, накатив чуть больше, чем нужно, спросил у своей спутницы, считает ли она его красивым. Девушка сначала растерялась, а потом выдала, что подбородок, конечно, кривоват, но если чуть-чуть поправить нос и сделать побольше глаза, то в принципе… может быть… ну, в общем… В общем, Намджун обиделся и задал контрольный вопрос: хочет ли она с ним переспать? На этом и свидание, и дальнейшие попытки завязать какие-либо отношения закончились. Жизнь стала особенно пресной и бесцельной. И хотя Намджун и раньше не обольщался на ее счет, сейчас это буквально выводило его из себя. Он как будто искал, в чем еще можно обвинить несчастного Хосока, чтобы замкнуть порочный круг усиливающейся злости. Но единственное, в чем Хосок действительно был виноват, так это в том, что Намджун больше не пытался искать брата. Лето выдалось жарким, люди ходили по улицам чуть ли не голышом, а он принципиально не смотрел на их руки: он потерял и надежду, и желание, и привычку. Зимой случилась еще одна беда: бабушка Намджуна серьезно заболела, а у деда от переживаний обострились сердечные проблемы. Пролежав несколько дней на разных этажах одной больницы, оба умерли – тихо, незаметно, вместе – так же, как прожили всю свою жизнь. Нельзя сказать, что горе Намджуна было невыносимым, существование в одной квартире со стариками его если и не тяготило, то, как минимум, утомляло. Но все же он их любил и уважал, а теперь обнаружил, что остался совершенно один – без навязчивой, но такой привычной заботы, без стимула жить и без железобетонных рамок и шаблонов. Тогда же Намджун впервые серьезно задумался и об отце. История с Чон Хосоком научила его верить в «ебучий случай», и Намджун ощутил потребность хоть что-нибудь узнать и… простить. Что, если отец тоже стал жертвой обстоятельств, глупой шутки судьбы, того самого случая? Может быть, его обманули или подставили? Даже для поисков утешения в алкоголе и наркотиках у человека могли быть причины – что-то такое уже подсказывал Намджуну его собственный опыт. Чувство вины перед мертвыми стариками обострилось, но их скорбь и ненависть больше не давили на психику. Намджун прочитал сотни страниц заброшенных форумов, отсмотрел кучу старых записей и все-таки нашел концерт с участием отца. Качество было плохое, да и гитариста брали крупным планом только во время соло, но Намджун, по крайней мере, его вспомнил. А когда вспомнил, тут же машинально отметил, что Хосок совершенно на него не похож. Это было глупо. Но Намджун вообще стал делать много глупостей. Внезапное одиночество застало его врасплох и показалось свободой, словно специально предназначенной для того, чтобы доказать, что ненормальный мальчишка соврал и Намджун не зануда. Но запоздалые попытки стать не таким, как все, были заранее обречены на провал: словно пес, всю жизнь проживший на цепи и вдруг случайно с нее сорвавшийся, Намджун не знал куда бежать, боялся незнакомого мира и только метался от забора к забору, стирая в кровь лапы и обдирая бока. Он проник на несколько полулегальных концертов и сомнительных тусовок, но был там белой вороной и ни с кем не смог свести знакомства. Он накупил хипповских шмоток, но чувствовал себя в них коровой под седлом. Он связался с проститутками, но вынес из этого опыта только то, что никакие профессионалки минету Хосока не учили. В остальном опыт оказался неудачным: на настоящих блядей, да еще по пьяни, у Намджуна не вставало. Он обошел с десяток музыкальных магазинов и облапал сотню гитар, но, когда один из продавцов, наглый навязчивый мужик в татухах, предложил помочь с выбором и стал задавать вопросы, Намджун понял в них лишь союзы и предлоги. Сказать мужику, что последний раз играл на гитаре в восемь лет, Намджун не смог, и вместо гитары вновь была куплена водка. Свобода, которой он столько времени чурался, и сама его не принимала. Злость и разочарование погружали в еще более глухое пьянство, а алкоголь, в свою очередь, толкал на еще более глупые поступки. В надежде встретить и придушить виновника всех своих несчастий, Намджун уже давно при любой возможности проходил или проезжал мимо дома семьи Чон и главного офиса «ФармСтарз Корпорейшн». А весной, на волне своего идиотского эпатажа, и вовсе принялся следить за домом и несколько выходных дней провел в своей машине, припаркованной недалеко от бело-зеркального особняка. Хосок не входил и не выходил. Намджун пошел дальше и добрался до школы, где узнал, что мальчишка туда больше не возвращался и выпускного экзамена не сдавал, а потом в каком-то интервью господина владельца «ФармСтарз Корпорейшн» промелькнуло, что его младший сын в данный момент учится в Штатах. Это разочарование стало самым жестоким и ударило по Намджуну настолько сильно, что он сделал еще один глупый поступок: позвонил Юнги. Они встретились. С того апрельского дня, когда Намджун привел к нему уставшего, довольного и не подозревающего о подставе Джерри, прошел ровно год. В квартире Юнги абсолютно ничего не поменялось, на экране застыли те же самые рогатые чуваки, а в кладовке валялся белый свитер Намджуна. Юнги снова нажаловался на долбоеба-шефа, они выпили, и пьяное дежавю вывернуло Намджуна наизнанку. Он вывалил на Юнги все, что скопилось за год, что некому было рассказать, в чем было страшно признаться даже самому себе, – вывалил честно, как перед всевидящим оком страшного суда, и до мельчайших и самых отвратительных подробностей. Несчастный Юнги уже второй раз оказался той помойкой, куда сливают все дерьмо подряд. Он такой стриптиз не заказывал, психологом не нанимался и вообще все это время с остервенением расстреливал своих монстров, но Намджуна эти мелочи не смущали: по тому, как админ брезгливо кривил губы, Намджун видел, что он слушает и все слышит. Поэтому, когда Юнги, наконец, соизволил дать комментарий, у Намджуна отвисла челюсть. – Пить бросай, – спокойно сказал Юнги. – Что? – Что-что… С водярой, говорю, завязывай. Намджун с трудом удержал в руках бутылку соджу. Он впервые в жизни настолько сильно рвал душу, пытался передать словами то, что чувствует, героически переступал через страх, гордость и отвращение, а Юнги свел все к такой банальности? – То есть ты считаешь, что я обыкновенный алкоголик? – Ну что ты! Необыкновенный. С функцией самоуничтожения, – на экране знатно бабахнуло, и Юнги поставил игрушку на паузу: – Когда оказываешься в яме, первым делом нужно перестать копать. Ну, проебался разок, бывает. Не помер же? Не помер. В тюрягу не попал. Работа и жилье у тебя есть – разве этого так уж мало? Почему нельзя просто жить как раньше, как ты привык? Чего ты дергаешься? Нахуй тебе этот пацан? Он же дурак, он тебя даже не узнает! – Почему не узнает? – испугался Намджун. Сердце ухнуло в пустоту: как же так? Уничтожить жизнь Намджуна – и забыть?! Растоптать его доверие, опозорить, довести до края – и не вспомнить?! И даже не понять, за что будет наказан?! Юнги закатил глаза, потом с тоской посмотрел на застывшую на мониторе картинку: – Потому что у психов в голове полный трэшак. Что, думаешь, он реально в Штатах? Не смеши, там своих дураков хватает. Наверняка сидит в какой-нибудь элитной больничке и воображает себя внебрачным сыном Ким Чен Ына. Намджун таращил глаза и дергал челюстью, как выброшенная на берег рыба. А Юнги, не замечая его невменяемого состояния, продолжал методично добивать: – Мне показалось, или ты реально ненавидишь Хосока не за то, что он попортил тебе жизнь, а за то, что отнял Джерри? Ты мне сейчас про двоих рассказывал, понимаешь? Это какой-то новый вид шизофрении что ли? Их не двое, Намджун, опомнись, он один, и он псих! Ты хочешь к нему? В дурку? За компанию? Так недолго осталось! Никакого Джерри не существует, и никогда не существовало. У тебя крыша встает дыбом на того, кого не-су-ще-ству-ет! Порнуха с твоим Джерри тебе еще не снится? В Таиланд с ним не собираешься? С Джином не разговариваешь? Нет? Странно, но ничего, скоро и до Джина допьешься! Позвонит, блять, не сомневайся! Намджун, пойми, есть безумства, а есть безумие. Ты скоро перейдешь эту грань, только дурка будет не элитная, а в лучших традициях, с колючей… – Он меня узнает! – заорал Намджун, окончательно потеряв самообладание. Недопитая бутылка все-таки упала на пол. Встреча закончилась дракой. Если, конечно, можно назвать дракой один неумелый удар Намджуна и тут же прилетевшую ответку: дохляк-задрот приложил его так, что он с трудом поднялся на ноги. По дороге домой Намджун купил еще бутылку и выпил ее прямо на улице. Перед подъездом наблевал на клумбу, еле заполз в лифт, а как оказался дома, уже не запомнил. На следующий день, едва разлепив глаза, он написал коллеге, что сегодня не придет. Он ждал вопроса о причине и собирался, как когда-то Юнги, наврать про понос, но сообщение от соседа по столу содержало только лаконичное «ок». Что случилось с Намджуном, и почему этот мудак не сможет выйти на работу, никого не интересовало. Он стащил с себя заблеванные вчерашние шмотки, попытался почистить зубы и тут же наблевал снова: запах пасты – той, которую он покупал вместо напоминавшей ему о Джерри, – был омерзителен. И сам Намджун тоже был омерзителен. Увидев в зеркале свою небритую и опухшую рожу, он услышал: «Ты красивый», – и, наконец, все понял: тот, кто это сказал, и в самом деле был психом. В этот раз Намджун ударил самого себя, потому что смотреть на эту «красоту» оказалось выше его сил. Зеркало разбилось. Безумства стали безумием. Он снова напился до состояния животного. Явь смешивалась с галлюцинациями, воспоминания – с бредом. Намджун восьмилетним мальчиком отлетал к стене от удара огромного бандита, но оказывалось, что это бил Юнги. Отец срывал овации гитарным соло, а татуированный мужик из магазина орал, что так не играют. Джерри трахал себя пальцами, а руки Намджуна тянулись к его горлу и душили, душили, душили… А потом ему позвонил Джин.