Братишка

В Бангкоке их встретила девушка с табличкой «007» и оглушающая послеполуденная жара. До клиники ехали около часа, и все это время Намджун был вынужден держать лицо. Он попытался подкидывать девчонке «безопасные» вопросы, но Хосок все равно ее не слушал – всю дорогу жался к Намджуну и не выпускал его руку. Разговор заглох сам собой. Намджун включил телефон, получил приветствие роуминга, очередной джоб оффер от шефа, на сей раз с числом «+20», и три сообщения от Сынхи: «ну ты и сволочь», «я тебя обожаю» и «у некоторых, между прочим, стоит всегда». В другой раз Намджуна бы это позабавило, но сейчас он только с горечью отметил, что Чонгуку повезло больше, чем его брату. Чонгуком займется Сынхи, которая «знает, как лучше», и точно сможет вытащить этого тонущего идиота на берег. «А смогу ли я вытащить Хосока? Заслуживаю ли его доверия? Имею ли хоть какое-то право брать на себя ответственность? Я, человек, который постоянно все портит? Который не сумел выпрыгнуть из дерьма, даже взлетев на десять тысяч метров? Имею ли я право барахтаться дальше, или все равно утоплю нас всех – Хосока, Джина и себя? Наверное, не имею, но ведь выбора-то все равно уже нет…» Хосок тихонько вздохнул и прижался щекой к его плечу, словно понимал, что с Намджуном творится что-то нехорошее. *** Джина разместили в отдельной палате на третьем этаже. Хосоку выдали маску и, под обещание сидеть от пациента как можно дальше, разрешили бежать прямо туда. Намджун должен был присоединиться позже – сначала ему хотелось поговорить с врачом и детективом, чтобы не наделать новых ошибок. Клиника называлась Европейской, а врач Джина, несмотря на заковыристое и вроде бы тайское имя, выглядел шаблонным итальянцем из голливудских комедий и сносно говорил по-английски. Американец же, которого Намджун почему-то представлял лысым коротышкой, оказался сутулой двухметровой шпалой с по-обезьяньи длинными руками и кудрявой рыжей бородой. Эти двое были хорошими знакомыми, часто подбрасывали друг другу клиентов, и такая ситуация абсолютно устраивала Намджуна. То, что он задумал, было полнейшей авантюрой. И сомнения всех мастей душили его, топили, били по голове. Может ли он вмешаться еще в одну жизнь? На каком основании? По праву силы? Так он не сильный. По наличию денег? Так их скоро не будет. Искупить вину? Но не чистый ли это эгоизм? *** Джин сидел в кровати, до пояса укрытый одеялом, а на его плечи был наброшен плед – белый, с дурацкими голубыми облачками. Джин рукой держал его изнутри, как будто в палате было холодно. Увидев вошедших, он дернулся встать, но врач его остановил. А Хосок, естественно, нарушивший все обещания и расположившийся чуть ли не на коленях у друга, все-таки вскочил и прилип к Намджуну. Намджун не постеснялся прижать его спиной к себе и обнять. Желая исключить возможные неловкие ситуации, он сразу сказал и врачу, и детективу, что любит мальчика. Здесь это никого не удивило. Врач разыграл свою роль, как по нотам: он наговорил Хосоку, что, если тот собирается часто сюда приходить, то ради безопасности Джина нужно сдать кое-какие тесты. Намджун попросил хотя бы минимально обследовать Хосока, но реакция на такую подлянку вполне могла быть в стиле «я не больной», поэтому потребовался предлог: «ради Джина» Хосок даст сделать с собой что угодно. К тому же, Намджуну нужно было остаться с Джином наедине. Когда закрылась дверь, парень снова собрался встать, но Намджун сказал: «Не надо», – и сам уселся на кровать – свободного места в ногах было достаточно. Джин чуть поежился и сильнее стянул на груди плед: – Спасибо… – тихо сказал он и замолчал. Намджун кивнул. Какое-то время они рассматривали друг друга, хотя, кроме глаз над масками, рассматривать было особенно нечего. Потом Джин чуть не раскашлялся, но как-то сумел остановиться. Отдышался, снова заговорил: – Спасибо. Я не знаю, как вас благодарить за все это, я… – Можешь не благодарить. Ты же понимаешь, что я сделал это ради Хосока. – Я понимаю, да, но все равно… я не понимаю, зачем все это… То есть… не подумайте, я вам очень благодарен, но я… – Ты хочешь сказать, что не понимаешь, почему понедельничная бессердечная скотина в пятницу становится Санта-Клаусом? Какого черта этот извращенец тратит на тебя столько бабок и не собирается ли сделать с твоим другом что-нибудь плохое? Не стесняйся, я бы на твоем месте тоже об этом задумался, так что спрашивай, я отвечу на любой вопрос, и не бойся, это никак не отразится на твоем лечении. – Вы не так поняли, я не боюсь… Даже если отразится... Я уже свыкся с тем, что не выкарабкаюсь, и если честно… я просто не знаю, что мне делать с этой жизнью… И как отплатить за ваше участие. Зря вы это все… – Зря? А как же Хосок? Ты так за него бился. Даже в Сеул собрался, да? Кто бы мог подумать, что медицинская маска может быть настолько выразительной? Намджуну казалось, что за ее почти незаметным шевелением и голубоватыми заломами просвечивает даже не лицо Джина, а его душа. Маска виновато опускала края – Джин понимал, что если бы не поспешил рвануть в полицию, сильно удешевил бы Намджуну его «участие». Маска проваливалась и надувалась вслед за тяжелым дыханием и дрожала под правым глазом – Джин еще долго не оправится от длинных двух лет, проведенных в аду, а возможно и от какого-то другого ада, о котором Намджуну только предстоит узнать. – У Хосока теперь есть вы, он только о вас и говорит. Столько всего хорошего… Даже если что-то немножко нафантазировал или приукрасил, все равно… И я, правда, не думаю о вас всего того, что вы сказали. Вы добрый и смелый. – Однако, в понедельник ты был обо мне не столь лестного мнения, разве нет? – То было в понедельник, а сегодня уже пятница, – Джин поддернул свой детский плед еще выше к горлу: в его взгляде не проскользнуло ни тени насмешки или неискренности. «Действительно, целых пять дней! Почему бы мудаку и скотине за пять дней не произвести полную инвентаризацию собственных убеждений?» От человека, побывавшего в аду, можно было ожидать более критического подхода к людям. Но Джин был странным: словно пережив весь ужас реальности, повзрослев и состарившись, он снова стал ребенком, прячущимся от ночных чудищ под обыкновенным одеялом. Под белым пледом с голубыми облачками. С детской наивностью он полагал, что чудищ больше нет. Он не видел в Намджуне человека, который может обидеть или причинить зло. Не хотел видеть. Или настолько устал и выдохся, что просто не мог. Его слепая вера металась где-то между самовнушением и мольбой: из-за Хосока он еще как-то держался, но теперь, когда другу ничего не угрожало и за него можно было, наконец, порадоваться, Джин понял, что свободен. Намджун бы на его месте почувствовал себя ненужным и обиженным, но для Джина это было освобождением. Ему больше не нужно было выживать, страдать и мучиться от боли. Он больше не видел смысла в собственной жизни: то, ради чего он до сих пор не умер, уже свершилось. Джин относился к этому очень спокойно, без трагедии и пафоса: реальная вселенная успела научить его тому, что он никто, что его жизнь сама по себе никакой ценности не имеет. Наоборот, он всерьез не понимал поступка Намджуна, который выложил за эту жизнь кучу денег. Маска дернулась вниз, на миг сложилась линией, попав между закушенных губ – Джин, давным-давно оплакавший свою судьбу, был смущен и растроган тем, что кто-то вдруг не поставил на нем крест. Это было страшно. Намджун начинал понимать его иррациональный оптимизм. Не понимал только, насколько он сознателен. Кто такой Джин – просто ли странный парень, на чью долю выпало слишком много дерьма, или парень, который этого дерьма не вынес? Почему Хосоку с ним так легко – потому ли, что он неглуп и обладает задатками психолога, или потому, что выдуманная вселенная Джерри стала хорошим убежищем и для его психики тоже? – Джин, ты ведь знаешь, почему полиция пришла в ваш салон? – Почему… что? – сбитый с толку резкой сменой темы, Джин вздрогнул и посмотрел немного испуганно. – Н-не знаю… не повезло… Здесь так бывает… – А ты помнишь, когда это случилось? – Конечно. В тот же день… То есть, в ту же ночь, после того, как мы разговаривали с Хосоком… с вашего телефона… – Джин чуть свел брови и стал похож на озадаченного ребенка. – Вы хотите сказать, что есть какая-то связь? – А ты не видишь? Меня арестовали в аэропорту, с двумя брикетами подозрительной травы, и приняли за курьера, который полчаса отчитывался по телефону об удачном рейсе. Дебилизм, конечно, да копы и сами потом во всем разобрались, но успели связаться с Бангкоком. Ну, а здесь просто не могли не отреагировать. Дури, может, и не нашли, я не знаю… но не зря же пёрлись, да? Понимаешь? Все эти два года тюрьмы и… все, что ты пережил… – Намджун не понимал, как обозначить те пытки, о которых прочитал в отчете. К тому же он подозревал, что свидетели-насильники отнюдь не были склонны преувеличивать свои «заслуги», а значит, все могло быть гораздо хуже. Слова не подбирались. Намджун лишь аккуратно положил ладонь на лодыжку Джина, поверх одеяла. Несильно, но нервно, не зная, как еще выразить сожаление, сжал: – …Все это было из-за того, что один мудак не сумел съебаться от копов. Вот так… Тишина длилась всего несколько секунд. Намджун был готов принять любые проклятия в свой адрес, но неожиданно встретился со страхом: – Господи… пожалуйста… – Джин задыхался, выплевывая в маску по одному слову. Кашель скрутил его, заставил оторваться от подушек и скрючиться, наклониться почти к ногам, но парень упрямо смотрел Намджуну в глаза, как будто цеплялся за него в надежде выплыть: – Пожалуйста… Вы же не скажете… Хосоку… об этом… Не скажете?! – Почему? – Намджун спросил от неожиданности: минуту назад он и сам собирался умолять Джина, чтобы тот как-нибудь сгладил остроту этой неприятной правды. Намджун боялся, что, объяснив Хосоку все причинно-следственные связи, станет для мальчика если не врагом, то разочарованием. Он хотел попросить Джина о том, о чем Джин сейчас просил его сам. – Потому что он-то будет считать виноватым себя! – выпалил Джин и закашлялся уже безостановочно. Смотреть на него было мучительно. Намджуна очередной раз уничтожало собственное бессилие: все, что он мог, – просто ждать, пока Джин справится сам. Джин справился, отдышался, продолжил – его голос был едва слышен: – Это же мы начали, а не вы. Это из-за меня Хосок попросил у вас телефон… При чем здесь вы? Намджун попытался объяснить, как видел ситуацию сам: – Я напугал его и взял его вещь. Я погнался за ним и напугал его снова. Я не хотел ему зла, все получилось случайно и глупо… Но он был ребенком, а я взрослым, значит, это я должен был думать о последствиях. Это я виноват, а не он. И перед тобой, и перед остальными, и перед Хосоком тоже. Джин только в изнеможении покачал головой и откинулся на подушку: – Нет, Хосок вас оправдает, а виноватым будет считать себя. Так что молчите, ради Бога, а то сделаете только хуже… Надо что-нибудь придумать… Вы ведь не говорили ему о тюрьме, я правильно понимаю? – Правильно. Я слышал ваш разговор в машине. Решил, что тебе виднее, когда и как ему сказать. – Спасибо. Я рад, что вы понимаете. И вообще… Хосок в вас не ошибся. Берегите его... И не переживайте – это было просто стечение обстоятельств. Мы все виноваты. Все, втроем. Не думайте, что вы виноваты больше, только потому, что меньше пострадали. Вам ведь тоже досталось, да? Я помню, что вы говорили... От воспоминаний обо всех упреках, брошенных Джину, у Намджуна запылали уши. Как всегда у него все пошло не по плану. Он боялся, что Джин согласится с его виной и откажется молчать, обозлится, соберется выдать его Хосоку. Намджун не мог этого допустить, он был готов умолять Джина, ползать перед ним на коленях, каяться и рассказывать, что уже научился съебываться от копов. А если бы у него не получилось, он бы в обмен на молчание предложил Джину свое дальнейшее «участие». Потому что свобода и первый этап лечения от туберкулеза – или чего он там еще нахватал? – это много, но это не спасение. Допустим, через две-три недели Джин перестанет кашлять и выйдет из клиники, но он останется в том же аду, где и был, – недолеченным инвалидом с судимостью и без документов. Намджун еще в самолете решил, что должен помочь Джину по максимуму, не останавливаясь на полпути. Он сделал бы это из чистого желания искупить вину и порадовать Хосока, но, при неудачном раскладе, был готов выдать и за товар. А себя – за подлеца. К счастью, последнее не понадобилось: Джин избавил Намджуна от этого кошмара, но взамен заставил чувствовать себя еще более виноватым – уже в том, что так ошибся в оценке этого парня. Хосок еще два года назад сказал ему, что Джин – «лучший человек на свете». Но ненависть и ревность мешали Намджуну поверить в правду. – Джин, ты уже достаточно намучился, но я хочу попросить тебя потерпеть еще немного. Ради Хосока. Сможешь? – Конечно, что нужно сделать? – Нужно согласиться на тот план лечения, который предложит тебе врач, и кое-кому немножечко наврать. – Я не понимаю, простите… Какой план? Меня же уже лечат. – Я о другом. Давай, подробности тебе расскажут медики, я не владею терминологией, я могу передать лишь суть. У тебя проблемы с обеими ногами и левой рукой – это ты и сам знаешь. Получится ли их решить полностью, еще вопрос, но мне сказали, что шансы есть. Лечение долгое – операции, возможно, не по одной, плюс некоторое время в гипсе или в каких-то аппаратах, я не знаю. В принципе, можно было бы заниматься всем по очереди, но мы решили начать все сразу. Джин молчал, его лоб перерезала складка удивления и как будто даже страха. То ли сама мысль о том, что кто-то согласится потратиться на его ноги и руки, казалась ему абсурдом, то ли он уже представил себе, насколько тяжелым будет это лечение – особенно, «все сразу». Врач показал Намджуну снимок левой руки Джина: если не знать, что это человеческий локоть, то и не угадаешь. Намджун совсем не хотел затягивать разговор и держать Джина в неведении, потому он обозначил и цель, ради которой придется страдать: – Мне нужно, чтобы ты месяца полтора пребывал в состоянии полной беспомощности и своим видом мог разжалобить камень. – Подождите… Вы же не миллионер, вы… Вы и так сделали для меня очень много, вы не обязаны… Это очень дорого, а я вам совсем чужой, зачем? Судя по выражению глаз, это был не вопрос, а робкая попытка сопротивления: Джин переживал и стеснялся намного больше, чем сам Намджун. Если бы Джин понимал в происходящем хоть немного больше, если бы не находился в зависимости от Намджуна и не боялся его обидеть, он явно попытался бы отказаться. Он всерьез стал бы убеждать Намджуна использовать эти деньги более разумно – на себя или Хосока. «Как же ты смог, чуть не потонув в дерьме, остаться чистым? Кто тебя вырастил таким бесхитростным и неколебимо порядочным? Как?» Родителям Джина явно нужно было поставить памятник, хотя… Судя по всему, где-то памятник у них уже был – вряд ли при живых родителях парень мог попасть в такой переплет. – Во-первых, я уже сказал – из-за Хосока. По-моему, ему не в кайф будет знать, что ты с трудом поднимаешься по лестнице, а по ночам орешь от боли. – Вы ему не скажете… – Может, и не скажу. Просто слегка тебя пошантажирую – так легче? Джин, я его люблю, но этого мало. Один я его просто не вытяну. Ты ведь понимаешь меня, да? Понимаешь, что ему нужен не только я, ему нужна эта ваша долбаная секта фантазеров и оптимистов! Он живет в мире полуиллюзий, а я так не умею, я мудак и реалист… Как ни обидно было это признавать, но возле Джина Хосоку достаточно было просто находиться, и он становился дьяволенком с автобусной остановки. А присутствия Намджуна для этого не хватало. Чтобы в глазах мальчика плескалась жизнь, Намджуну приходилось постоянно напоминать ему о своих чувствах. Как угодно: объятиями, поцелуями или просто словами – неважно, но как можно чаще. Без этого дьяволенок поджимал хвост, забивался под лавку и лишь изредка выглядывал оттуда – с тоской и упреком. Он не переставал любить, но переставал верить в любовь. Намджун понимал, что безоговорочного доверия он и недостоин, поэтому свою обиду держал при себе. Он и так получил больше, чем заслуживал, и его дело теперь – заслужить остальное. – Итак, первый пункт мы не обсуждаем, о’кей? Можешь считать, что, оплачивая твое лечение, я просто делаю подарок своему любимому человеку. Намджун перевел дух: – Переходим к пункту номер два. Давай сразу договоримся: я не буду лезть в твое прошлое, не буду выяснять, как ты сбежал из Сеула и почему. Я так понимаю, причина у тебя на это была, – узнав Джина чуть ближе, Намджун в этом уже не сомневался. – Ответь мне только на один вопрос: верно ли, что ты либо не хочешь, либо не можешь подтвердить свою личность, как гражданина Кореи, и копы тоже не могут этого сделать? Намджун очень тщательно подбирал слова: задевать, унижать Джина или касаться каких-либо неприятных для него тем, ему больше не хотелось. Этот несчастный паренек достоин того, чтобы разные полузнакомые «Санта Клаусы» не копались в его ранах. – Верно, – просто ответил Джин. Когда того требовала ситуация, он соображал очень быстро и не рассыпался бисером ненужных извинений и благодарностей. – Отлично. Значит, и второй пункт мы тоже не обсуждаем, потому что он касается лично меня, моих шкафов и моих скелетов. По определенным причинам это нужно мне. Джин, я хочу, чтобы ты стал моим братом. – Да вы и так мне как брат. Даже больше. Для меня никто еще столько не делал, как вы и Хосок. Я никогда не смогу вас… Конкретика закончилась, начались благодарности. Намджун даже улыбнулся. – Джин, ты не понял. Еще раз повторяю: я мудак, а не романтик. Я говорю о формальностях. У тебя нет документов. А у меня когда-то очень давно был брат. Он пропал, его не нашли, дело закрыли… Намджун проговорил это максимально сухо и быстро, чтобы очередной раз не сковыривать болячку, но вдруг понял, что ему не так уж и больно. То ли он окончательно смирился, то ли убедил себя, что, помогая брату названому, сможет искупить вину перед настоящим. Или же, наконец, отмасштабировал свои надуманные проблемы относительно не своих, но реальных? – Недавно я получал наследство и узнал, что он признан умершим. Но можно попробовать разворошить этот улей. Я пойду в посольство и заявлю, что нашел брата, ты прикинешься не помнящим ничего до того момента, как оказался в Бангкоке. Не беспокойся, тебе объяснят, как себя вести, и диагнозами обеспечат. Поскольку мой брат был рожден гражданами Кореи и на ее территории, тебе должны без оговорок предоставить гражданство. Тем более, существует такое понятие, как воссоединение семьи. А чтобы никому не пришло в голову тащить тебя ради этого на родину – ты в нетранспортабельном состоянии. Естественно, начнется какое-то расследование, естественно, нам с тобой крепко попортят нервы. Если будут тянуть – будем давить на жалость, подключим блогеров, СМИ. Заново получить корейское гражданство, имея судимость, очень сложно, но с близким родством шанс есть. Теперь понимаешь? Давай попробуем, корейский паспорт – хорошая вещь. – Вы это всерьез? Не подумайте, что я вам не верю, я вам верю, просто это как-то слишком все хорошо, так не бывает… – Да, знаешь, я тоже отнюдь не уверен в удаче, – вздохнул Намджун. Он специально сделал вид, что не понял смысла высказывания. Он опять боялся заставить Джина чувствовать себя еще более обязанным. Намджуну было проще свести разговор к подобию делового. – Я ничего тебе не обещаю, потому что все мои планы обычно идут вкривь, вкось и через жопу, но я хочу попробовать, иначе всю жизнь буду об этом жалеть. По крайней мере, это шанс. Это было не шансом, а скорее авантюрой. Но маленький интернациональный совет, состоящий из детектива, врача и аналитика, пришел к выводу, что другие варианты еще хуже. – Но родство как-то нужно будет доказать… – Генетический тест. Мои родители давно умерли, других родственников у меня тоже нет, так что тест будет на родственные отношения между нами. Я здесь, ты здесь, а у наших с тобой друзей есть лаборатория, где нарисуют то, что нужно. Ну, согласен? Или еще подумаешь? Я не тороплю, я понимаю, тебе придется очень тяжело... – Мне не нужно думать, я сделаю все, как вы скажете. С-спасибо… Джин часто заморгал, и под маску одна за другой побежали слезинки. Намджуну тоже захотелось расплакаться, но он сдержался, кивнул, еще раз осторожно похлопал Джина по ноге и встал: – Ну, тогда отдыхай… братишка.