Братишка

День «икс», а за ним и день «игрек» обрушились на Намджуна, как снег на голову. Джин хорошо реагировал на лечение. Намджун заскакивал к нему каждый вечер – забрать Хосока – и отметил, что больше не слышит кашля. Врач тоже удивлялся: пациент до маниакальности четко выполнял все инструкции и уже через неделю был физически готов к любым издевательствам над своим телом. А морально был готов и раньше. Намджун столь быстрого развития событий не ожидал. Дела не клеились. Он так и не смог снять приличный домик или квартиру, и они с Хосоком просто переселились в другую гостиницу – более дешевую, подальше от больницы. Хосок все равно целыми днями тусовался у Джина, а в номер приходил только во всех смыслах спать – и это было единственной радостью в безумном забеге Намджуна: он еще никогда в жизни не занимался любовью так часто и с такой отдачей. Он даже похудел, скинув с боков жирок, осевший там за год жизни без стрессов и тренажёрки. Впрочем, сомнительно, чтобы в этом был виноват только секс, потому что Намджун частенько забывал пообедать, постоянно переживал по поводу заканчивающихся денег и целыми днями что-то судорожно делал. Нормальной работы он пока не нашел, но перехватил пару разовых заказов и надеялся показать себя фрилансером, а попутно переписывался с десятком потенциальных работодателей и готовился к визиту в посольство. Он не терял ни минуты, иногда работал и по ночам, но все равно реальность подкралась слишком быстро: прочитав сообщение врача о том, что завтра Хосоку в больнице делать будет нечего, Намджун понял, что боится. Джина оперировали долго и сразу два хирурга: местный «делал» ноги, а на руку пригласили какое-то светило из Бангкока. Все прошло штатно, если не считать того, что «светило» было не слишком довольно результатом. Да, болеть не будет, но борьба за подвижность руки может затянуться. Намджуну поплохело: у него осталось чуть больше двадцати тысяч долларов. Он уже внес значительную предоплату и рассчитывал на то, что этой двадцатки хватит на остальное, а теперь окончательный счет мог превысить ожидания. И что тогда? Намджун стал ловить себя на том, что жмётся на совершенно идиотских мелочах. Ноутбук так и остался его единственной крупной покупкой, он даже телефоны своим пацанам взял на барахолке – простенькие и подержанные. И в гардеробе у них с Хосоком прибавились разве что резиновые шлёпки. Как экономист, он прекрасно понимал, что это попытка купить ламборгини, сэкономив на школьных обедах, но страх был сильнее. Правда, на следующий день пришлось взять себя в руки: Джина вернули в его палату, и вид похожего на мумию «братишки» мог разжалобить не то что камень, а даже прихуевшего от безнадёги Намджуна. Сжав зубы и ментально зажмурившись, он попёр в атаку на посольство. Там тоже, мягко говоря, прихуели и, ввиду необычности ситуации и интеллигентных намеков просителя на возможность скандала, пустили дело особым порядком. В клинику приехали представители посольства и под видом задушевной беседы учинили Джину натуральный допрос. Джин то ли сильно перепугался, то ли безупречно отыграл роль, но по его ответам вполне можно было заключить, что парень слегка не в себе. Впрочем, медицинская сторона вопроса корейцев почти не заинтересовала, они лишь предположили, что Намджун не откажется взять на себя опеку над братом, если того вдруг признают недееспособным. Ну, и, понятно, если вообще признают. Потом из Сеула полетели ответы на запросы. Да, о человеке с такими отпечатками пальцев никакие ведомства не знают. Да, ребенок был похищен, не найден, признан пропавшим без вести, позднее – погибшим. Да, дело закрыто, в архиве, если сильно надо – попробуйте написать требование об изъятии. Да, других родственников у Намджуна нет – его родители были единственными детьми в своих семьях, все соответствует заявлению Намджуна. Да, если родство подтвердится, Джину предоставят гражданство, но… Как и предполагал Намджун, нервы им потрепали. В основном, естественно, ему. Он чуть не каждый день мотался в Бангкок, чтобы подписать разные, часто противоречащие друг другу бумажки: то заявление на пересмотр дела, то, наоборот, отказ от претензий к полиции за херовое расследование, то – это уже был просто шедевр - о том, что в случае признания Ким Сокджина гражданином Кореи и попытки последнего получить долю в наследстве, Намджун обязуется урегулировать данный вопрос в частном порядке. Намджун бесился, но цеплял на рожу глупую улыбку и шел подписывать и кланяться. В бессмысленной возне прошла неделя. Гипсовая повязка на левой ноге Джина закончила выполнять свою основную задачу. Фактически, это была страховка, потому что все, что переломали в ходе операции, было собрано на болты и пластины. И компания заговорщиков не знала, что делать: врач, естественно, советовал снимать гипс и начать разрабатывать ногу как можно скорее, детектив просил потянуть еще хотя бы пару дней, а Намджун был той обезьяной, что не знает, к умным ей или к красивым. Три недействующие конечности в случае проблем с посольством понравились бы публике гораздо больше двух, но и затягивать реабилитацию было плохо со всех сторон: и для Джина, и для кармана Намджуна. В общем, настало утро, когда медицина победила. Гипс сняли. И по закону подлости Намджуна тут же поставили перед фактом: в клинику к Джину выезжают люди из посольства и сотрудники некой бангкокской лаборатории, чтобы «произвести и юридически зафиксировать забор генетического материала». И отправить материал на анализ собственно в Бангкок, в ту самую лабораторию – единственную, чьи результаты будут признаны Республикой Корея. Так что Намджуну тоже предлагалось прибыть в клинику, чтобы вышеозначенной комиссии не пришлось собираться во второй раз. Как там говорил Джерри? Пизда? Пизда. План рухнул. Номер со своей лабораторией не прошел. Переваривая поражение, Намджун так долго пялился в стену, что напугал Хосока. Слава Богу, просьбы своего любовника мальчик выполнял без разговоров: заперев Хосока в номере, Намджун рванул в больницу. Врач выругался языках на четырех и беспомощно развел руками. Детектив предложил прощупать «некую бангкокскую лабораторию» на предмет жадности, но тут тоже имелись проблемы. Во-первых, лишних денег у Намджуна уже не было – ни на детектива, ни на взятку, а во-вторых, эту «некую лабораторию» еще предстояло как-то идентифицировать, поскольку Намджуна не сочли необходимым поставить в известность, какая именно контора удостоилась высочайшего доверия корейских бюрократов. Так что единственный шанс был не только затратным, но еще и призрачным. Нужно было как-то подготовить Джина – и к встрече с посольскими, и к вероятному облому. А заодно и посмотреть на частичку своих стараний: Намджун уже знал, что добытой из-под гипса ногой врачи вполне довольны. Хоть что-то хорошее… Конечно же, Джин знал обо всех метаниях троицы на тему «снимать или не снимать», но молчал, не считая себя вправе не только высказывать собственное мнение, но даже его иметь. И, заходя в палату, Намджун рассчитывал на душ из привычного потока извинений и благодарностей, но… Он не учел того, что ввалился туда с таким видом, будто шел то ли на похороны, то ли на убийство. Джин, на лице которого еще секунду назад светилась робкая, смешанная с виной радость, не просто растерялся, а, скорее, запаниковал. Он побледнел и уставился на Намджуна, как на смерть с косой, а Намджун, тоже инстинктивно испугавшись, застрял в дверях. – Где… – начал Джин самый главный для него вопрос, но тут же осекся, не решаясь продолжить. До Намджуна дошло: Джин ждал Хосока, а пришел он – еще и один. И с лицом, не оставившим Джину никаких сомнений: Хосок умер самой страшной смертью. Если бы можно было одновременно облегченно выдохнуть и врезать себе по мозгам, Намджун бы с удовольствием это проделал: – Черт, Джин… Да все с ним хорошо, не бойся. Он в номере. Я попросил его остаться, потому что сюда едут люди из посольства - хотят посмотреть, как мы с тобой будем плевать в банку, – естественно, Намджун знал, что буквально «плевать в банку» они не будут, но Джин пребывал в паническом ступоре – его нужно было растормошить, заставить прийти в себя. – Все хорошо, братишка! Ну? Улыбнись! Нам остался только тест – и все будет хорошо! Губы Джина задрожали. Он уже понял, что его друг жив и здоров, но, кажется, успел испытать слишком глубокое потрясение. И как этот парень мог так сильно переживать за другого, после всего, что случилось с ним самим? Тайна. Намджун уже три недели ломал над ней голову, но до сих пор не разгадал. И как теперь сказать Джину о грядущем провале? Намджун не сможет. – Я тебя напугал, да? Прости… – он присел на край кровати, приобнял Джина за плечи. Хотелось обнять крепче, прижать к себе, успокоить, но было как-то неудобно. Потребность передать Джину веру в хорошее предполагала наличие этой веры у себя самого, но ее не было. А обманывать Намджун не умел. – Как только все закончится, Хосок придёт. Можешь позвонить ему… Или написать. Джин чуть помотал головой. Он тяжело дышал и, слегка заикаясь, оправдывался: – Н-нет, ничего, просто… У меня, кроме вас с ним, больше никого нет. А т-таких, как он, вообще больше нет… – Я знаю. И Хосок о тебе то же самое говорит. Как только мы с ним познакомились, он сразу выдал, что ты самый лучший человек на свете, что ты его спас, и что у меня таких друзей… Он тихонько гладил Джина по плечу и автопилотом задвигал свою речь о Хосоке, сам, тем временем проваливаясь в мысленное ожидание казни. И где-то на: «Суки, неужели вам жалко одного сраного паспорта для несчастного пацана?» – Джин его перебил. Впервые перебил не благодарностями, а вопросом: – Я его спас? Это он так сказал? Намджун даже вздрогнул. Оба посмотрели друг на друга с некоторым недоумением: – Да. А что? Разве это не правда? И Чонгук говорил, что своими звонками ты вернул его к жизни… – Намджун замялся: вылетевшие слова показались ему чересчур высокопарными, особенно на фоне недоверчивого взгляда «братишки». Но у Чонгука вроде бы не было причин врать. Намджун, во всяком случае, ему верил. И поспешил объяснить Джину остальное: – И в этот раз тоже. Я бы не справился, ты не представляешь, какой он был… Решил, что больной, и только лежал. Не ел, ничем не интересовался, даже как будто ничего не слышал. Я не знаю, что ты ему сказал, как убедил… но, поверь мне, ты его спас. Джин чуть пожал плечами, но Намджун не понял этого сразу, подумал, что тому мешают его недообъятия, и убрал руки. Джин смутился: – Да никак я его не убеждал. На самом деле, я только здесь, когда мы уже с ним встретились, увидел, что с ним что-то не так. А по телефону… Я, честно говоря, ничего не понял. Я просто несколько раз его позвал - и всё, и он так закричал, что я чуть не оглох. А в прошлый раз…Это когда? Три года назад? Так я тоже просто позвонил и сказал, что жив-здоров, благополучно добрался до Бангкока. Он был рад меня услышать… – Джин чуть помолчал, наверное, расстроившись из-за того, что его друг скрыл от него какие-то проблемы, и подвел не слишком приятный для себя итог: – Так что моих заслуг здесь нет. Если бы Намджун сказал, что очень удивился ответу Джина, он бы соврал. Он тоже был свидетелем подобного. Когда он попал в особняк господина «ФармСтарза», Чонгук ведь не мог заставить Хосока даже отлепиться от матраса. Но, как только Намджун пришел сам, как только Хосок услышал его голос, все получилось. И пусть Хосок не кинулся Намджуну на шею с оглушительными воплями, ситуация была очень похожа. С той лишь разницей, что Хосок Намджуна любил, а любовь, как известно, зла. Подружиться, конечно, тоже можно с первым встречным козлом, но долго такая дружба не протянет. А дружба Хосока с Джином оказалась невероятно крепкой. Значит, Джин был ее достоин, ведь Хосок напрочь забывал обо всех своих бедах от одного только факта его существования, цеплялся за эту дружбу так же упрямо, как и за любовь. Если не упрямее… – Неправда, есть. Если бы не было заслуг, разве он так переживал бы за тебя? Это само не получается. Мне-то он сразу сказал, что у меня таких друзей нет. Таких, как ты… – Он что-то обо мне рассказывал? Джин спросил очень быстро, вжался в спинку кровати и невольно выдал свое беспокойство. Намджун тут же вспомнил несчастные носки и прочие собственные загоны: он тоже несколько дней назад побаивался, что Хосок мог наговорить о нем Джину каких-нибудь позорных подробностей. Поэтому поспешил успокоить «брата»: – На самом деле очень мало. Просто сказал, что ты лучший, и все. А остальное было вообще-то не о тебе… – Намджун усмехнулся: – если, конечно, у тебя тоже нет гондон-хёна и папаши, владеющего заводом. Представляешь, он говорил, что это тебя – а не его – отец запирал в чулане, а ты не хотел ни учиться, ни аспирин штамповать. Я только потом понял, что это он не о тебе рассказывал, а о себе – на жизнь жаловался. А тогда думал, что ты неблагодарный кусок помёта… Что? Джин не успокоился, наоборот, насторожился еще сильнее: – Да так, нет, ничего… что-то я не припомню, чтобы он когда-нибудь жаловался. По-моему, он не умеет. Даже, скорее, не знает, что это можно… ну, сами понимаете… то есть, понимаешь… кому ему было жаловаться? После того, как Джин согласился стать его «братом», Намджун предложил ему обращаться к себе на «ты», но разговаривали они с тех пор совсем мало, и Джин еще не привык, иногда забывался. Намджун кивнул ему в знак того, что доволен «поправкой»: – Ну, да, он впрямую и не жаловался. Или через «как будто бы тебя», – Намджун изобразил кавычки, как когда-то их изображал Джерри, – или, еще, представляешь, таких басен насочинял, что Эзоп бы обзавидовался... Он рассказал Джину о том, как сначала офигевал от «ненастоящей мамки», проститутских «уроков минета» и детского порно, а потом узнал, что все это не бред собачий, а весьма креативная интерпретация реальности. Джин, наконец, улыбнулся. Но как-то так кривенько, вымученно, что впору тоже было изобразить кавычки: – Интересно. А как мы с ним познакомились, он не говорил? – Говорил. Ты геройски вырвал его из лап убийц и садистов. Наверное, отца имел в виду… А потом у вас случилась дружба с первого взгляда. – Это точно! – оживился Джин. – Он мне сразу очень понравился. Смелый и талантливый мальчик. Видел его рисунки? Джин с удовольствием поддержал новое направление беседы. Чувствовалось, что разговаривать о Хосоке ему нравится гораздо больше, чем обо всем остальном, вместе взятом, – как и тогда, по телефону. – Видел. Мышей. Я был у него дома, там вся комната изрисована мышами. – Какими мышами?.. «Дохлыми», – ответил бы Намджун, но решил, что не вправе «сдавать» Хосока, и промолчал. Если мальчик и раньше не особенно откровенничал с Джином о своих проблемах, то сейчас и подавно: цензура секты оптимистов не допустила бы упоминания о страданиях бедных животных. Но «братишка» и не ждал от него ответа: – Ерунда какая-то, он же только тебя рисует… Открывай тумбочку, – глаза Джина загорелись. – Да-да, верхний ящик, блокнот... Когда он не с тобой, ему тебя не хватает. – А когда он не с тобой, ему не хватает тебя, – в ответ улыбнулся Намджун. Он достал из тумбочки фирменный блокнот клиники и повертел его в руках, не торопясь открывать. Было очень любопытно и немного волнительно: кажется, сейчас он увидит то, что Чонгук обозвал «стрёмными рожами». – Только меня он не рисует, – Джин кивком и взглядом указал на блокнот: давай, мол, открывай, не тяни. Намджун открыл. Пара страничек была исписана колонками цифр – это Джина в первые дни просили каждый час мерить температуру. А дальше Намджун увидел себя. Бегущим по крыше. В профиль в салоне самолёта. Спящим на диване. За столом с мармеладкой в руке. Напряженно прищурившимся за рулем машины. Тянущим занавеску на голые коленки. Растерянно застывшим в прихожке квартиры Юнги… Все наброски были сделаны обычной синей ручкой; на некоторых вообще было только лицо или даже половина – с растерянной улыбкой и ямочкой на щеке. Намджун никогда не любил смотреть на себя в зеркало, но мужчина в блокноте, несмотря на фотографическое сходство с оригиналом, не вызывал ни капли отвращения. Он был неуловимо другим. Он был красивым. Намджун смотрел на себя глазами Хосока: подсунутый злюкой-любовью «козел» оказался не таким уж и уродом. И почему Намджун всегда себя стеснялся? И спит он вполне мило, даже забавно. И за рулём выглядит круто, почти как гонщик. И в занавеску закутывается не голый полудурок, а сексуально привлекательный мужчина с чуть диковатым, но умным и глубоким взглядом. И при этом Хосок снова не врал: не подрисовывал ему ни глаз повыразительнее, ни подбородка поровнее, ни кубиков пресса на животе. Ничего этого не требовалось, красота была внутри – внутри Хосока. Это он сумел ее найти, сберечь и передать легкими синими штрихами. «Он. Мой мышонок, – Намджун с нежностью и тревогой думал о том, что Хосок сейчас один – и без него, и без Джина – сидит в гостинице. Наверное, беспокоится. Может, рисует? – Он сумел найти во мне что-то красивое. Или не нашел, а просто придумал, поверил в придуманное, а теперь заставляет верить меня?» – Джин, а ты можешь рассказать мне, каким он был, когда вы познакомились? Когда это было? – Три года назад и было. А каким… – Джин широко улыбнулся куда-то в потолок. – Наверное, как маленький ураган. Упрямый – кошмар. Если что ему нужно, то вынь и положь. Хоть как, а доконает. Я думал, он быстро наиграется и вернется домой, но где там! На улице ему было гораздо лучше, чем дома. Он очень быстро соображал, ориентировался в любом месте, ночлег всегда нормальный находил. И все это как-то легко, как будто всегда этим занимался. И на полицию мы с ним не нарывались… Джин осекся. Кажется, в порыве дружеского восхищения сказал то, чего не планировал. Но Намджун уже чувствовал себя вправе узнать хоть немного больше: – Он убежал из дома? – Да. – Из-за отца? – Нет… Наверное, Джин хотел бы остановиться на этих односложных ответах, но увидел жаждущего подробностей Намджуна и опустил взгляд, словно смиряясь с необходимостью продолжить: он не мог отказать тому, к кому испытывал граничащую с фанатизмом благодарность. – То есть… из-за отца тоже, но большей частью – нет. Это я во всем виноват, он убежал из-за меня. Понимаешь, я думал, что никому не нужен, творил жуткие вещи, опустился на самое дно. Так опустился, что уже бы не выплыл, понимаешь? Мне вообще было все равно, что со мной будет. И вдруг появился он… Намджун, это не я спас ему жизнь. Это он спас мою. И потом не смог меня бросить, спасал дальше – как одержимый, можно сказать, насильно… Поэтому и остался со мной. А я.. когда пришла моя очередь ему помочь, я ничего не смог сделать… Джин попытался отвернуться, но было видно, что он часто моргает, а его щеки блестят от слёз. Он в который раз оправдывался за свою безрассудную попытку вернуться в Сеул, а Намджун… Кажется, Намджун снова облажался. Но, видит Бог, он не хотел причинять Джину боль, не собирался ковыряться в его ранах – он просто спросил о друге! А Джин все сделал сам. Снова свел все к собственной вине. Зачем? От жалости и от всех этих вымученных признаний Намджуну стало не по себе. Он ничего не смыслил в психологии, но ему вдруг показалось, что Джину необходимо поделиться с кем-то своей болью, выговориться, как когда-то Намджун выговаривался перед Юнги. Необходимо, даже если сам Джин еще этого не понимает. Намджуна очень зацепили слова «знал, что никому не нужен». Ему показалось или они были подсознательной просьбой о помощи? Об участии не только деньгами, но и пониманием или хотя бы банальным интересом? Намджун не хотел лезть Джину в душу. Он не умел этого делать и боялся навредить. И даже не подумал о том, что своей отстраненностью, «будто бы уважением» – как же достали эти кавычки! – к чужой личной жизни, он вредит больше, чем помогает. Ведь Джин мог решить, что снова не нужен, что именно чужой – даже человеку, который предложил стать его братом. Да, Намджун облажался и здесь. – Прекращай… ты сделал все, что мог, и даже больше. Если бы не ты, Хосок так и сидел бы взаперти. Ты же понимаешь это, да? Джин… – Намджун замешкался, решая, с какого вопроса начать. Неделю назад, на следующий день после операции, он впервые увидел «брата» без маски и невольно вспомнил вопрос, который задал ему еще по телефону. Вопрос, который пять минут назад окончательно перестал быть актуальным. Теперь блокнот с рисунками Хосока позволял Намджуну признать красоту любого человека – без зависти и без колебаний. Да, Джин был красивым, а сейчас стал еще красивее. Линию губы чуть-чуть нарушал тонкий шрам, ниточкой уходящий к носу. Внизу слева были под корень выбиты два зуба. Прическа напоминала густо поросший бурьяном пустырь, а взгляд иногда опасливо срывался на дверь, словно за ней таилась какая-то угроза. Но Джин все равно был очень красивым. А еще неглупым, добрым, порядочным и при этом невозможно невезучим – неужели он не заслужил нормальной жизни? Почему считал себя опустившимся и никому не нужным? Что скрывается в его прошлом? Что еще он успел вынести за свои… сколько лет? Намджун внимательнее присмотрелся к лицу Джина. Открытое и мокрое от слёз, оно казалось почти юным. «Братишке» явно не было тех двадцати пяти, которыми одарили его прилетевшие в Бангкок пассажиры… – Джин, а сколько тебе лет? Намджун видел рентгеновские снимки его изувеченной руки, но не видел ничего, напоминающего медкарту. Все свои анкеты и согласия Джин подписывал сам, Намджун подмахнул только коммерческий договор, который тоже был заполнен еще до его приезда. Был ли там год рождения Джина? Пёс его знает. Наверное, если бы был, Намджун обратил бы на него внимание. Или нет? Его ведь тогда интересовали совсем другие цифры. А вопрос возраста не интересовал. Какая разница, двадцать пять или двадцать три, если и то и другое вполне можно выдать за потрепанные жизнью двадцать один с половиной? Намджун просто сказал Джину, как будут выглядеть его новые документы в случае удачи: возраст - двадцать один, день рождения – четвертое декабря, имя можно оставить. «Господи, как же нужны эти документы… Надо выяснить хотя бы название лаборатории… Бланки? Номер машины? А если приедут на такси или вместе с посольскими… Только слежка? Дорого, долго, непредсказуемо… Черт! Что делать?!» Глупо, но и от Хосока Намджун знал только то, что Джин для него «хён». То ли остаточно ревнуя, то ли стараясь максимально заполнить мысли Хосока самим собой, Намджун почти не расспрашивал его о Джине, лишь иногда интересуясь, чем они там, в палате, целый день занимались. Хосок, оказывается, рисовал Намджуна... – А у меня с твоим братом всего несколько дней разницы, я родился в конце ноября. Повезло, да? – Джин чуть улыбнулся сквозь слезы и сразу смутился, увидев недоумение в глазах Намджуна: – Ну, переучивать не надо будет… Три года отнялись сами собой: Джин сбежал из Кореи в возрасте восемнадцати с половиной лет. То есть, даже не будучи совершеннолетним. И до этого успел опуститься на самое дно. И еще куда-то по-крупному вляпаться. Как и куда, если он был почти ребенком? «Бедный ребенок, хорошо, что ты не знаешь, на каком волоске висит сейчас это твое «переучивать»... Суки, бюрократы чертовы… чтоб вас всех… чертов тест…» – А кто твои родители? Они живы? – Отца я не знаю. – А мать? – Умерла пять лет назад… Намджуну казалось, что он бессовестно и нагло прёт по самым болезненным местам, но он не чувствовал сопротивления. Джин не закрывался от него: может, действительно хотел поговорить, а может, стеснялся послать Намджуна с его любопытством куда подальше. – Джин, послушай. Если ты не хочешь, я не буду к тебе приставать, я пойму. Просто знай, что мне не все равно. Я бы хотел познакомиться с тобой поближе, но если тебе неприятно о чем-то вспоминать, или если ты не хочешь, чтобы я что-то знал… И тут Джин рассмеялся: – Не хочу? Ну, ты даешь! Неужели ты ничего не понял? Ты ведь и так уже все знаешь. – В смысле – знаю?.. – смех «братишки» сам по себе был довольно смешным, поэтому, вместо того, чтобы нахмуриться, озадаченный Намджун по-идиотски улыбнулся. – Да в прямом смысле... Странно, конечно, я думал, мне тогда показалось, но, видимо, нет… В общем, когда мы познакомились с Хосоком, у меня было ощущение, что он мне немного завидует. Понимаешь? – Джин вдохнул и решительно закончил, глядя Намджуну прямо в глаза: – Он не выдумывал никаких басен и уж точно не пытался тебя разжалобить – говорю же, это не в его стиле. Он просто взял и поменял нас местами. Это я вырос с проститутками и снимался в порнухе. А Хосок… Думаю, ему хотелось немножко побыть мной. Вот так. Намджун строил теории, искал параллели, восхищался креативом, но… – а что вы хотели от обыкновенного мудака и недоучки-фокусника? – не увидел самого простого объяснения. И все совпадения, как говорится в предисловиях и титрах, абсолютно случайны… – И чему же он мог завидовать? – Полагаю, что свободе. Он же не знал, что у нее с обратной стороны. Джин, все еще улыбаясь, вытер слезы под глазами и уверенным движением откинул волосы со лба назад, открыв лицо – и, заодно, себя. Волосы рассыпались обратно, но кое-где чуть слиплись от оставшихся на руке слез. Джин был готов рассказывать. Ему не хватало только одного – повода, просьбы, чтобы не выглядеть навязчивым. – Расскажи, – попросил Намджун. *** – Ну, если с самого начала… то детство у меня было не таким уж и плохим. Лично мне нравилось. Мы жили на втором этаже, прямо над… заведением. У меня была своя комната, совсем маленькая, но своя. В школу я не ходил, по улицам не шлялся, вечерами меня даже с этажа не выпускали. Прямо строгий запрет, как комендантский час: после семи – только у себя наверху. Делай, говорит, что хочешь, но за дверь ни ногой. Я слушался, не ходил. Гулять все равно было не с кем, и… не знаю, по-моему, мне это было не особенно нужно. Я любил сидеть у себя – кино смотрел, читал что-нибудь. Мне и уроки нравилось делать… Я до десяти лет думал, что я ее настоящий сын. Она была хорошей теткой, книжки мне покупала, учителя у меня были… Я почти каждый день с кем-нибудь занимался, даже музыкой, представляешь? А потом почему-то дела у нее пошли хуже. Или у американцев на базе что случилось, или у нас конкурентов прибавилось. Ну и девчонки возмутились, дошло до скандала. Не помню, с чего началось, или вообще не знаю... Но одна высказалась вроде того что: почему мы корячимся, а этот щенок только на гитаре играет? Ты что, кисэн из него растишь? Пусть идет и встает раком, ты же его для этого взяла… – И ты тогда узнал, что неродной? – Ну, да. Я думаю, она правда не собиралась меня продавать. Не знаю, как сначала, – может, сначала и собиралась, когда только взяла… Но потом – вряд ли. Мне кажется, какое-то время я был для нее сыном. Только тогда-то я не стал в этом разбираться – смотрю на нее, а она даже не оправдывается, не заступается за меня… просто стоит и молчит… Ну, меня и понесло… Намджун заметил, что Джин ни разу не сказал ни «мама», ни «мать» – только «она». И один раз «хорошая тетка». – Ты сбежал? – Сбежал? – Джин немного удивленно улыбнулся. – А куда бы я сбежал? До первого копа и в детский дом? Нет уж. Пошел на кухню и взял ножик побольше... А потом закрылся в ванной… Намджун успел подумать, что Джин попытался убить «мать», а потом чуть было не схватил его за руку, чтобы проверить, есть ли на запястье длинные шрамы. Но мудак-аналитик – в своем репертуаре – сразу же намекнул ему, что «братишка» – правша и искать шрамы нужно на левой. А левая была замотана бинтами от плеча и до пальцев. Из бинтов вдоль локтя торчала металлическая конструкция, похожая на длинный трехпролетный мост с элементами стимпанка. – И… что?.. – Намджун не выдержал паузы. – Да ничего… Ручка у него такая, знаешь, была… круглая и гладкая. Закрылся я в ванной, засунул эту ручку себе в жопу и полчаса провалялся там калачиком. А потом выперся вниз – решил, что просто пойду по всем комнатам, девчонкам назло… и кто захочет меня вместо девчонки – под того и лягу… Джин сказал это немного по-другому, в голосе появился металлический отзвук не то злости, не то вызова. И Намджун впервые за все время их знакомства услышал от него не очень приличное слово – и то в адрес собственной задницы. Как бы Джин ни относился к своей «ненастоящей мамке», как бы ни обижался на нее, но в своем падении он винил только себя. – Да ладно, у меня же не было понимания, что это ненормально. Я прекрасно знал о том, что там, в комнатах, происходит. И видел не один раз – девчонки днем тоже работали, просто меньше. Ну, и обсуждалось это все постоянно, а я уши грел… В общем, я остался в первой же комнате. С япошкой, от него жутко пахло табаком. Он заставил меня изображать, что я делаю уроки, потом трахнул и предложил сигарету… Спасибо ему, курить меня после этого никогда не тянуло… Я даже не пробовал. Неуклюжая попытка свести все к шутке намекнула на то, что время для большей откровенности пока не наступило. Намджун аккуратно спросил о другом: – А она? Джин посмотрел с благодарностью: не мать и не мама – Намджун принял его правила игры. – А ничего. Как будто, так и надо было. Предложила поесть, отправила спать… – Это прямо в десять лет… и ты стал… работать? – Не совсем в десять, почти в одиннадцать... Девчонки за мной присматривали, учили. Что говорить, с кем не ходить, когда орать, если что. Берегли, в общем. Пожалели или приняли за своего... И из-за денег тоже. Слух пошел, потянулись любители детишек, ну, и девчонкам перепадало. Недолго это все было, полгода, может. Может, даже меньше, я уже не помню. Потом пришли какие-то мужики, положили всех лицом в ковер, объяснили, что так делать не надо, а меня забрали сниматься. Сначала я жил прямо на студии. Конец зимы и почти всю весну. Но потом, видимо, она смогла их убедить, что я никуда не сбегу и никого не сдам. Не знаю, как у нее это получилось. Ну, и стали отпускать домой. Там уже было все печально, половина девчонок разбежалась, а я почувствовал себя крутым и взрослым. Такой, знаешь, добытчик семьи: нате, подавитесь. Семьи, конечно, не было. Как только все началось, мы жили как чужие. Доброе утро, спасибо, пожалуйста, рис на плите, давай такси вызову, а то опоздаешь… Со временем меня снимали уже меньше - типа, вырос. А она вообще начала пить. Потом заболела и решила не лечиться. Ну, последние девчонки ушли, из дома нас выгнали. Она тогда еще ходила, мы переехали в какую-то конуру и… Знаешь, она умирала, я нанял ей бабку, чтобы за ней ухаживала, а сам за стенкой на гитаре играл. Чтобы не слышать, как она стонет. Я злился, что она опустилась и не стала лечиться. Мне казалось, что она меня просто бросила, что я ей совсем не нужен… Дурак, что поделаешь… Мы последнее время только на мои деньги жили, она меня не бросала, она избавляла… А я не понял. А потом и сам так сделал. Когда она умерла. Тоже опустился, жил, где попало, воровал, потому что сниматься почти не брали… Однажды даже мотоцикл угнал, покататься захотелось… Чуть не разбился, к хозяину потом, как на работу, ходил отсасывать, чтобы он в полицию не заявил… В общем, мне стало все равно, хотел умереть молодым. И умер бы, если бы не Хосок... К этому рассказу больше подошла бы залапанная бутылка соджу и плевок сквозь зубы на усыпанный бычками асфальт, а Джин взял с тумбочки сок и одной рукой отковырнул трубочку. Намджун помог ему и потом смотрел, как Джин ловит трубочку губами. Как будто ребенок, увлеченно читающий книжку о средневековых пиратах - в такой же маленькой, как у Намджуна, комнатке… То ли бордель с тюрьмой подготовили Намджуна к принятию этой информации, то ли он два года назад уже худо-бедно переварил идею детской проституции в исполнении Джерри, но он не мог бы сказать, что был страшно шокирован. Скорее сильно разозлился на судьбу, которая изломала жизнь ни в чем не повинному человеку еще в глубоком детстве и так до сих пор не могла с ним наиграться. Шокировало же Намджуна то, насколько одиноким был тот мальчик, что цеплялся за предавшую его женщину, был с ней до самой ее смерти и еще до сих пор винил себя в отсутствии сострадания и в том, что так и не смог ее простить. – Значит, история о порнухе с пытками - тоже правда? Но Хосок-то как там оказался? – Случайно. Из-за отца. Рассказать? Намджун глянул на телефон: время еще было. «Приехали бы, что ли, поскорее. Все равно никаких идей у меня не появится, но как же тяжело ждать…» – Да. – Он говорил, что отец решил познакомить его с самыми богатыми и успешными. Чтобы, так сказать, цель видел. Нарядил его в Бриони, обвешал Ролексами и отвел на какую-то свою пьянку. А там уже все Чонгука знали. Ну, понимаешь, да, что эти жабы подумали? Что второй сынок такой же идиот, как и первый, к тому же малолетка. В общем, над ним не поглумился только ленивый, а ленивых в большом бизнесе нет. А отец запрещал огрызаться и сам усердно делал вид, что все в порядке: с этими людьми ссориться нельзя, а ты, сынок, привыкай. Ну, во второй раз Хосок уже сознательно закосил под распущенного придурка, хотел батю выбесить. Но это не получилось, зато, когда там все уже перепились, к Хосоку подкатил один дед. В сортире в уголок его так, аккуратненько прижал: типа, я вижу, что ты, мальчик, слегка голубоватый, давай сделаем друг другу приятно. От неожиданности Намджун вдохнул куда-то не туда и закашлялся. – Да нет, ничего там такого не случилось, просто Хосок растерялся. Он-то испугался, что отец про «голубоватого» узнает, и деда не послал. А дед решил, что дело в шляпе: давай, говорит, приезжай ко мне, у меня дофига разных проституток – белые, черные, девочки, мальчики, евнухи, карлики, дети... На любой вкус. Выберешь, что тебе понравится, и все вместе развлечемся. Короче, в тот раз Хосок вывернулся: сыграл мажора, сказал, что проститутки ему уже осточертели и вообще с ними неинтересно. Ну и к третьей пьянке дед подготовился по полной. Позвал его в студию, смотреть на съемки. Не просто порнуха, а эксклюзив, такого нигде не достанешь. Фильмец будет дорогущий и только для своих. Но вот эти вот жабы, которые там водку допивают, они его только через недельку увидят, а ты прямо сейчас. А уж за то, чтобы поприсутствовать на таких съемках, тут каждый первый душу продаст. Пытки, убийство – и все по-настоящему, без всяких постановок и спецэффектов. Я для тебя съемочки-то на пару часов задержал, так что, типа, едем? Вот что бы ты на его месте сделал? Отцу не расскажешь, да и бесполезно. И вообще никому не расскажешь – представляешь, какие там бабки? Кто бы его послушал? Он, мне, конечно, потом говорил, что его просто на приключения потянуло, драмы ему в жизни, видите ли, не хватало… Но это неправда. Он не идиот, он вполне представлял себе, насколько рискует. И все равно рискнул. Папаше, естественно, ни звука. Просто уехал с этим мужиком и все. Уж не знаю, как он от него отвязался, как сообразил, куда надо идти и кого спасать. Там, в этой студии, лабиринты – сам черт ногу сломит. Ну, и представь: сижу я в гримерке, жду, когда уже свистнут выходить, терпение заканчивается, есть охота… Готовый такой, переодетый… Да, всё это гадство должно было быть с сюжетом, а я, типа, раб. И тут заходит пацан в костюмчике, хватает меня за руку и говорит: валим отсюда. Я его – матом: иди, говорю, мальчик, своей дорогой, не мешай дяде работать. А он мне: а дядя в курсе, что ему сейчас яйца отрежут и кишки на уши намотают? Короче, пока я думал, что он надо мной стебётся, нас заметили. А дальше, как в кино: побег, погоня… Убежали. Представь себе парочку: он – в костюме от Бриони, и я – в драных штанах позапрошлого века и босиком… И что ты думаешь, я ему в ноги упал после этого? Да я ржал, как конь. Только мы отдышались, я ему говорю: спасибо, мальчик, что спас от страшной смерти, а теперь не подскажешь, где здесь ближайший мост, чтобы по-быстренькому так скинуться? А он смотрел-смотрел на меня, а потом опять взял за руку и потянул за собой. Как думаешь, куда? К мосту?.. Не-а. У него была карточка, он нашел круглосуточный банкомат и снял с нее все деньги. Тебе, говорит, надо отсюда уезжать, и чем дальше, тем лучше. Мы потом в какой-то забегаловке сидели, он мне кофе покупал, а я ему о себе рассказывал. Не знаю, может, он хотел просто дать мне денег и вернуться домой, но меня тогда прорвало. Как в книжках пишут – мир перевернулся. А он сидел и слушал. И еще кофе покупал. И еду… Это потом уже я узнал, что у него тоже жизнь была не сахарная, а тогда… Представляешь, богатенький мальчик рискнул головой, чтобы меня спасти. И денег не пожалел, и ни разу мне даже не намекнул, что я шваль подзаборная и сам виноват. Даже спасибо не потребовал. Я тогда понял, что ради него буду жить. Просто чтобы не зря вот это всё… А потом мы совсем подружились, он мне тоже о себе рассказал, но так, знаешь, без особенных подробностей. Он, правда, не жаловался. На отца злился, ну, и боялся, конечно, хотя старался не показывать. Над братом вообще смеялся. И планы строил, как ему исполнится девятнадцать, и он сразу от них смоется. В итоге он остался со мной, чтобы я все-таки не пошел на мост. И это он вел себя как старший. И где переночевать, он искал, и из страны уехать морем тоже он придумал. Документов у меня отродясь не было, так что самолет отпадал. Ну и мы неделю, наверное, в порту терлись, пока нашли нужных людей. Договариваться, конечно, приходилось мне, его всерьез не принимали, но зато он как будто сразу видел, кто по делу, а кто просто так, языком треплет. Ну, а денег у нас было много. Те, что с карточки, мы почти не тратили, только на самое необходимое. Папашкины часы Хосок тоже сразу загнал. И телефон свой, дорогой такой, поменял на какое-то старье. Даже костюм продал – наверное, раз в пять дешевле, чем он отцу обошелся, но все равно там прилично получилось. И мы на самом деле уже думали о том, чтобы удрать вместе. Он боялся возвращаться, а со мной все просто: найдут – точно кишки на уши намотают, и сюжет будет покруче и подлиннее, чем с рабством... Вот. Все уже было готово, через неделю нас обещали вывезти – а тут его отец... Выследил. И Хосока ранили… – Они прямо в него стреляли? Или он опять тебя спасал? – Не знаю, куда они стреляли, вообще ничего не видел. Хосок меня вдруг толкнул, и потом – грохот. Выстрелов пять, наверное. Это было в подвале – темно, сыро, звук со всех сторон. И только уже на улице, когда убежали, я смотрю – он бледный, а на руке кровь. В него рикошет попал, вроде и неглубоко, я быстро вытащил, но пуля была помятая и песок какой-то в ране. Наверное, я не промыл нормально, потому что сначала вроде бы ничего, мы думали, что обойдется, а потом ему вдруг стало плохо. Хорошо, что Намджун сидел. Представив, что вытерпел шестнадцатилетний Хосок, когда друг наживую, в какой-то подворотне «выковыривал» из его руки застрявшую там пулю, он почувствовал дурноту. Он бы не вытерпел. И от Хосока такого не ожидал. А оказалось, его маленький эгоист был не просто смелым… – Я нашел врача, но тот оказался крысой, сказал, что в полицию донесет, если мы ему в десять раз больше не заплатим. Мы опять убежали. И тогда Хосок уже совсем свалился: температура поднялась, рука распухла. А нам плыть. В общем, он уговорил меня, чтобы я один уезжал. Я не хотел, честно. Но он выгнал, сказал, что не для того корячился, чтобы мою смерть три дня для старых петухов снимали. Джин осторожно шмыгнул носом. По щекам опять потекли слёзы. – Он обещал сразу же позвонить брату и вернуться домой, ему нужно было в больницу... Я так понимаю, он этого не сделал? – Не знаю. Чонгук сказал, что его нашли в порту. Так что, если и не сам позвонил, то как-то позволил себя найти. – Ясно… Ладно, в общем, все деньги он отдал мне, там было с запасом, но он все равно сказал взять, чтобы было на что устроиться. Из порта меня втихаря вывезли на большой яхте, очень старой, я все время боялся, что она утонет... А потом, где-то в районе Тайваня, перекинули уже к тайцам, вместе с какими-то ящиками. А тайцы отобрали у меня деньги. Не только то, что договаривались, а совсем. Ну, хотя бы не утопили, и на том спасибо. И всё. В Бангкоке выкинули. Денег нет, документов нет, делать ничего не умею. Меня в тот салон сначала вообще просто уборщиком взяли, это уже потом я стал всем подряд. И убирался, и продавался, и даже на ресепшене сидел – чуть-чуть по-английски, чуть-чуть по-японски, корейский опять же... Хосоку позвонил, как только смог. Ну, а дальше ты знаешь. Дальше Намджун знал. Почти год Хосок звонил Джину, используя чужие телефоны, потому что телефон Хосока регулярно проверял отец. Отец, естественно, узнал, кто такой Джин, и понял, что, если пацаны объединят имеющуюся у них информацию и куда-нибудь ее сольют, всем любителям кровавой порнушки мало не покажется. Поэтому он больше не заставлял Хосока «выходить в свет», но неотрывно за ним следил, а контакты с Джином постарался полностью пресечь. Не получилось. И Хосок нарвался на Намджуна. – Как же ты мой номер запомнил? – Легко. Люблю цифры. А на твой номер я смотрел целых полчаса. «Двадцать шесть минут и тридцать две секунды». *** Изначально ему светило провести в тюрьме шесть лет, но признание вины сократило срок вдвое, а потом его выпустили по амнистии – в честь дня рождения какого-то королевского родича. О тюрьме Джин не стал рассказывать подробно. Их с Намджуном игра в «это я виноват, а ты не виноват» никак не заканчивалась. Наверное, Джину казалось, что, если не упоминать об ужасах последних двух лет, Намджун будет считать себя менее виноватым. «Кажется, я понял, откуда растут ноги у вашей с Хосоком секты: мне и здесь не следовало глубоко копать. Все просто. Патологическое неумение жаловаться и желание быть счастливым загнали Хосока в выдуманный мир, где есть только взаимность, удачи и победы. А ты каждую минуту доказываешь ему, что его старания не пропали даром: что ты живешь, что у тебя все хорошо – потому что, иначе, зачем было тебя спасать? Обслуживая в борделе потных туристов, ты рассказывал Хосоку о «шмелях с сиськами» и еще, наверное, о замечательной погоде и беззаботных тусовках. Интересно, что ты все-таки наплел ему о тюрьме? Совсем скрыл? Или ты там сидел с прикольными чуваками, а руки и ноги переломал, когда от хохота с нар свалился? Вы оба – вылупившиеся утята, принявшие друг друга за мамку: ты нашел в нем сострадание, а он в тебе – представление о свободе и точку приложения своей нерастраченной заботы. Он стал твоим стимулом бороться, спасителем, за которого ты отдашь все, ты – его проектом по предмету «жизнь», почти ребенком. Да, врач прав, ты не псих. Ты прекрасно отличаешь иллюзию от реальности. Но ты слишком заигрался в благодарность, ты живешь ради одного человека, ради того, чтобы он чувствовал удовлетворение от своих поступков. А теперь ты начинаешь делать то же самое ради меня. Я не против. Мне, конечно, тоже хочется, чтобы мои усилия оценили, но, черт возьми, братишка, ведь это неправильно! Ты еще слишком молод, чтобы проживать чужую жизнь, тебе как-то нужно будет найти свою. Я опять облажался, ты не должен быть второй нянькой для Хосока, ты должен быть просто его другом. А помочь вам обоим стать счастливыми – это уже моя задача. Как я с ней справлюсь? Не знаю. Но я попробую. Как же эти суки подосрали мне со своей бангкокской конторой…» Намджун не стал приставать к Джину, только спросил: – Это там тебе зубы выбили? Джин молча кивнул. А от дальнейших расспросов его спасла вошедшая в палату медсестра – пухленькая белокурая девушка с серо-голубыми глазами. Сказала, что пришла снять швы, но Намджун попросил ее сделать это чуть позже, после того, как уйдут люди из посольства. Девушка ответила: «Ноу проблем», – и испарилась, а Джин вдруг забеспокоился: – Ты не мог бы… помочь? «Братишка» застеснялся того, что на нём нет штанов. Он уже провел в таком состоянии больше недели, но сейчас, без одного гипса, почувствовал себя голым – даже несмотря на одеяло, которым был укрыт по пояс. Наверное, этот дискомфорт был вызван страхом перед чужими людьми, и Намджун хорошо понимал Джина: на его месте он чувствовал бы себя голым даже в парандже и плащ-палатке. Понятно, что Джин предпочел бы одеться сам, но он не мог: у него работала только одна рука, а правая нога лежала гипсовым бревном. Намджун нашел штаны и убрал одеяло. Опираться на левую ногу Джину пока не разрешили, но ногой можно было шевелить, и она выровнялась: неправильно сросшаяся кость теперь не торчала уродливым бугром. Натягивая на Джина штаны, Намджун не счел зазорным произвести беглый осмотр. Вниз от колена шел длинный разрез, поперек которого стягивали кожу основательные швы – десятка полтора. Вокруг желтели пятна гематом. Джин немного пошевелил ногой и сразу же поморщился. – Больно? – Ну, так… Там внутри болты, врач сказал, что шляпки будут мешать. Их потом вытащат… как срастется. – А это еще откуда? Тоже в тюрьме? Помимо свежего, ногу Джина украшала парочка старых шрамов, и Намджун, едва закончив вопрос, понял, что спросил глупость: старые шрамы были, во-первых, действительно старыми, а во вторых, очень аккуратно зашитыми. Примерно такие же, только мельче, остались на руках самого Намджуна – после того, как он разбил зеркало. И, если судить по отчетам американца, в тюрьме бы так не зашили. – Нет, эти у меня давно, – Джин радостно замотал головой. – Это я маленький был и что-то на себя уронил. И потом еще и упал на осколки... – Блин, ты везунчик… У Намджуна, конечно, тоже были непростые отношения со стеклом и осколками – вспомнить то же зеркало или упражнения с карнизом, – но все-таки не настолько, чтобы ребенком сильно порезаться сразу в нескольких местах. – Да ерунда, я даже не помню, – отмахнулся Джин, перевалившись с боку на бок и облегчив Намджуну задачу по натягиванию на него штанов. – Я даже не знаю, сколько мне тогда было. Год, наверное… Ходить учился, вот и цеплялся за все подряд. Их у меня много, еще на спине есть, и здесь… – Джин с энтузиазмом похлопал себя по левому плечу, – и на руке… – провёл ниже, почти уперевшись в «мост» над локтем, - и вот, - показал ладонь… В этот момент за дверью послышались голоса. Намджун дернулся, поторопился закончить со штанами и снова укрыть Джина, потому что голоса говорили на корейском. С этой секунды мир для Намджуна схлопнулся до размеров палаты, куда без стука и спроса ввалились судьи и палачи. Приехали четверо: баба-переводчица, мужик из посольства и два тайца из лаборатории. Мужик перефоткал всех и всё, что смог, притащил в палату еще двух свидетелей из числа пациентов и под пафосные речи запечатлел на видео процесс забора и упаковки «материала». Разговор с Джином, конечно, немного отвлекал Намджуна, не давал ему впасть в панику в ожидании «казни», но проблема от этого никуда не делась. Джин не понимал, что происходит, он думал, что все идет по плану, а Намджун судорожно метался взглядом по всем бумажкам: ничего, похожего на латинские буквы или логотип лаборатории, нигде не было, а название или адрес, даже если бы были, Намджун бы все равно на тайском не прочитал. Глядя, с какой торжественностью все ставят подписи на конверте со слюнями, он уже представлял, как расплачивается за самонадеянность. Как снова едет в Бангкок, и его тыкают носом в отказ в предоставлении гражданства. Паспорта не будет, а крючкотворы из посольства вполне могут обидеться и усмотреть в его действиях не добросовестное заблуждение, а злонамеренный обман. Тогда его арестуют за лжесвидетельство, а Хосок и Джин… Страшно было даже подумать. В комнате становилось жарко. Намджун чувствовал, как тяжелеет язык, а под футболкой по спине текут ручейки пота. Он совершенно не знал, что делать. Бежать сейчас за посольскими, признаваться, каяться, умолять, выпрашивать? Так это бесполезно. Устраивать скандал? Из-за чего? Он пошел ва-банк, рискнул и проиграл. Он еще ухитрялся держать лицо, когда кланялся корейцам, он старался не выдать отчаяния перед Джином и вежливо пожал руку пожилому тайцу из лаборатории: тот чуть не оставил в палате очки и выходил последним… – Если вы хотеть узнать результат первый, вы позвонить мне, – проскрипел старикан на корявом английском и жестом профессионального шулера прилепил к ладони Намджуна свою визитку.