Грёзы

Он знал: всё изменится, как только силы вернутся к нему настолько, чтобы он мог выйти за пределы темно-синего холщового шатра своими ногами, без чьей-либо помощи. Пытался каждую ночь, втайне от Финьо и целителей, чтобы не доставлять им лишних волнений: сначала встать без помощь, потом — простоять хотя бы минуту, потом — сделать несколько шагов. Тело казалось обманчиво живым, пригодным для повседневных действий. Так действовал свет новых светил, лекарские отвары и тёплая пища, но за несколько секунд вертикального положения и без того небогатый запас сил истончался вовсе. Оставалось только сесть и откинуться на ложе, заботливо оснащенное тканевыми кулями, свёрнутыми одеялами, чтобы можно было принять практически любую позу. В последнюю ночь он сумел сделать несколько шагов, прежде чем головокружение одолело его. Схватившись за хлипкую спинку стула, карябающего ножками землю, он долго дышал и слушал, как пытается разодрать грудную клетку заходящееся сердце. До выхода из шатра оставалось, навскидку, шага четыре. Через четыре шага всё вернётся на круги своя. — Скажи, если я начну докучать тебе разговорами, — просит Финдекано. Это день после того, как ночью Майтимо справился с половиной пути до воздуха; середина незаслуженной этой передышки. Финьо перебирает лекарские склянки. Поднимает, разглядывает на свет, выставляет ровными рядами. Те, что покрупнее, позади, те, что поменьше, перед ними. Тяга упорядочивать одолевала его в минуты, когда он желал о чем-то поговорить, но медлил; по крайней мере, так было прежде, еще за морем. — В конце концов, тебе нужен отдых, а мне уже сделали выговор за то, что я слишком много тут кручусь и мешаю, как они сказали, естественным процессам. — Та красивая целительница? — голос после ночи с хрипотцой, и Майтимо морщится и прикладывается к фляге с водой. Вода тёплая и почему-то сладкая. — И почему это ты о ней заговорил? — Это ты о ней заговорил. — Не заговорил, а припомнил. К слову пришлось. — Ну-ну. — Отстань, — фыркает Финьо, любуясь идеальным порядком на столике. — Я вовсе не об этом с тобой хотел поговорить. — Меня не утомляют разговоры с тобой, Финьо, — честно говорит Майтимо. Никогда не утомляли. Кроме тех, пожалуй, что пришлись на период их ссоры, непохожей на ссору вовсе, потому как разговоров поначалу стало даже больше, чем бывает между друзьями, а после, конечно, в разы меньше, но каждый заставлял сердце вскипеть. Они никогда не ругались по-настоящему, как, например, умели в худшие дни ругаться их отцы. Напротив, разговоры их становились дотошно вежливыми, выполосканными, не придраться, и это было хуже всего. Майтимо, бывало, срывался на крик, но Финьо именно в эти моменты выбирал не уворачиваться. Пропустить удар. Финдекано отвлекается от лекарского стола, оглядывается, чтобы улыбнуться. — Это слышать я рад, Нельо. Но дело как раз в том, что им, разговорам, то есть, пожалуй, пора начать быть утомительными для нас обоих. И для прочих лиц. Потому как иначе, едва ты оправишься достаточно, всё вернётся к прежнему порядку. Они ещё не тронули самых важных тем, это правда. Не вышли за пределы этого шатра ни буквально, ни выражаясь фигурально. Не поговорили про Лосгар, Альквалондэ, Хэлкараксэ. Наименования мест, оскверненных преступлениями, могли бы стать заглавиями недоброй книги, хранящей все не произнесенные слова, которым стоило бы между ними, в самом деле, прозвучать. — Ты прав, — говорит Майтимо негромко. Они смотрят друг на друга короткое, но невыносимо полное, напитанное под завязку чем-то сложным, горьким мгновение, и впервые Майтимо ощущает эту пропасть между ними — громадную, но заботливо прикрытую тканью крепкой палатки, исхлестанной ветрами. Финьо кивает и коротко касается его ладони своей. Он, конечно, знает об этой пропасти. Ещё бы ему не знать. Но вбивает невидимые колья по оба края бездны, чтобы ветер не сорвал ткань раньше времени.