Грёзы

Он отвык спать. В темнице он знал или бессонницу, или грёзы. Лишь изредка — поверхностную, зыбкую дремоту. Всё, что являлось ему в дрёме, таяло, не коснувшись толком разума. Это было как на тренировках — когда они все только учились держать меч. Если натрудить руку слишком сильно, перестанешь различать прикосновение ветра, комариные укусы, крапивные ожоги; если несколько ударов прилетят по одному месту, оно онемеет. Он как будто мог воспринимать только грёзы — тяжелые, насыщенные, концентрированные. Не отвар, а экстракт. Потому настоящие сны, обрывки снов, не запоминались. Он отвык спать, потому, уснув впервые по-настоящему в нагретом солнцем шатре, принял накативший сон за издевку. Ему виделись холмы, поросшие травами, и в травах трещали стрекозы, возмутительно желтые, сочно-зеленые. Каждая — размером с ладонь. Проснувшись, он долго смотрел в потолок. Сон был мирный. Пах теплом, утренней росой, напоминал о мокрых ногах, мозолях, усталости. Не грёза, подумал Майтимо. Для надёжности пошевелил увечной рукой, тревожа рану. Боль была настоящая, не смазывала ни рисунок бледных теней на стенах, ни танец плавающих в воздухе пылинок. Не грёза. Просто воспоминание. Моргот показывал ему иногда похожие. Мирные, славные картины. Они служили лечебным эликсиром, чтобы привести в порядок натруженные нервы. Возвращали чувствительность. Не грёза. Он кое-как нашарил флягу, хотел отпить, но вспомнил: пусто. Хотел же встать, наполнить, но задремал. Ладно. Закрыл глаза. Он помнил это утро — в травах, в трескотне насекомых. Они тогда валялись в этих травах с Макалаурэ, и тот жаловался, что все пальцы в мозолях. От меча, говорил, они другие. Ну ты потому что дурак, устало говорил Майтимо, сколько тебе раз говорили надевать перчатки. Ты не понимаешь, Нельо. Ну, допустим, не понимаю, но зато не жалуюсь тут ранним утром, распугивая птиц. Нет тут никаких птиц, не выдумывай. Валялись, Макалаурэ жевал травинку, карябал свои мозоли, морщился. Напевал вполголоса, замолкал, напевал снова. Утро было тихое. Будто из другой жизни, хотя тогда они еще не делили жизнь ни на какие "до" и "после", только ощущали приближение бури. В светлом голубом небе сгущались тучи, и никто их не видел. Только птицы кричали иногда тревожнее, убирались с дороги, стоило Феанаро и двум старшим его сыновьям выйти из дома, чтобы осваивать, как называл это Кано в шутку, искусство скверной пляски. Они до того привыкли к потяжелевшему как будто для них одних воздуху, что тогда, вдохнув полной грудью сладкое росистое утро, обессилели и не могли — не хотели — встать. У Майтимо в кармане покоилось тогда последнее письмо Финдекано, и он никак не решался от него избавиться. Носил с собой, как занозу в сердце. И держать там тяжело, и не выкинуть. — Вот бы, я думаю, так и лежать тут, — сказал тогда Макалаурэ. Передвинулся, чтобы устроить голову у Майтимо на животе. В жалких сантиметрах от кармана, где покоилось письмо. — Представь: день идет за днем, и трава растет сквозь нас. — Не говори так, — отчего-то Майтимо его тогда оборвал; пробежал от кончиков пальцев до макушки странный, неприятный холодок. — Страшно звучит? Да, пожалуй. Хотя, по мне, все-таки красиво.