Грёзы

Если хочешь понять кого-то – посмотри на него глазами тех, кто его любит. Это ведь, в сущности, простая мысль. Не знаю, кем я стал бы, если бы не вспоминал о ней в минуты отчаяния; конечно, собой бы, Финдекано, сыном Нолофинвэ и Анайрэ, остался, но, думаю, был бы куда несчастнее. Турьо в худшие дни ругает: – Уже и свет померк, и льды нас измолотили, а тебе всё недостаточно. Что ещё должно случиться, чтобы ты, наконец, перестал вести себя, как великовозрастный младенец? Было бы легче, говори он это как шутку, но он не шутит. Нас не пощадила долгая дорога. Льды треснули, образуя пропасть, и в ней сгинули не только наши родичи и друзья, но и многие наши надежды. Я помню, как Турьо не давал отогреть свои обмороженные руки, и как мы с Ириссэ управились с ним не лаской уже, а силой, как присоединился к нам отец, и мы будто пытались усмирить раненого волка в тысячу раз сильнее нас всех, вместе взятых. Усмирили. Я отогревал его руки дыханием и понимал уже тогда, что никакого тепла никогда не будет достаточно, чтобы отогреть и сердце. Замолчав тогда, он окружил себя тишиной и неприязнью ко всему, что ее нарушает. – Прости, – отвечаю я ему в эти худшие дни, – но надеюсь, то, о чем ты спрашиваешь, никогда не случится. Когда я вернулся с Майтимо, Турукано надолго замолчал и заговорил со мной лишь спустя несколько дней. Я ждал, что его слова будут нелестными, словесным синонимом крепким пощечинам, но он не корил – только делился размышлениями. Мы с тобой, сказал, бережем то, что нам важно, по-разному; быть может, Финьо, это разница не только между нами, но между всеми эльдар. Есть те, которые предпочтут не разбирать дороги, потому как остановиться для них подобно отказу жить; а есть те, что предпочтут действовать наверняка, сохранить силы до поры. Ты из тех, кто выберет погоню, а я из тех, кто выберет не спешить, даже если промедление выжжет часть сердца. У нас, верно, разные пути. Мне жаль, что я не могу принудить тебя к моему. Мне было за тебя страшно. Я люблю Турьо, мне нет нужды смотреть на него другим взглядом, мне достаточно своего. Но иногда я будто подталкиваю свое подмерзшее, уставшее сердце к тому, чтобы биться чаще, размять обескровленные мышцы: смотрю на него, как смотрела бы мать. Как смотрит отец. И тогда там, где я мог бы ободрить его, как подобает хорошему старшему брату, я позволяю себе заплакать и поговорить с ним, как ближайший друг. Мне ведь тоже было страшно, Турьо. Ты даже не представляешь, насколько. Я молил Манвэ, чтобы он подхватил мою стрелу и вонзил в сердце моего друга, полукровного моего брата, и знал, что не буду прежним, если так и случится. Если хочешь кого-то понять – вспомни, кто его любит, и посмотри их глазами. Не помню, кто меня научил. Пожалуй, есть вещи, которые шепчет тебе тот, кого ты никогда не увидишь глазами. Эта мысль будто соткана из аманского света, из теплых ветреных ночей, из материнских поцелуев, из смеха, звучащего над впервые раскачанной колыбелью. Дед Финвэ как-то застал меня в саду позади шумного пиршества; я жевал шишки с молодой ёлки, затесавшейся неизвестно как среди плодовых деревьев, и ветер гладил мокрые мои щёки. Дед уселся рядом и спросил, чем это я занят, и я так ему и сказал: «Представляю отца маленьким, потому что очень злюсь. Но он, наверное, не всегда был таким». Я не задумывался, поймёт он или нет, но он понял. «Не всегда», – сказал. И рассказал всякого, что подпитало мои попытки, и я успокоился окончательно. Это, конечно, способ не для всех. Ириссэ, когда пыталась воспользоваться этим моим советом, начинала злиться только сильнее. «Вот еще, – говорила, – я и без того на него злюсь, а тут еще воображать, как его, этого жука толстокожего, все любят?!» Мне, пожалуй, повезло. Потому что теперь я смотрю так на Майтимо, пока он спит. Знаю, что нас ждут непростые разговоры. Знаю, что ярости в моем сердце столько же, сколько любви. Знаю, что его покладистость в общении со мной может вырасти в неуступчивость, когда он заговорит с кем-то другим. Но сейчас ночь, снаружи ветер, чьи-то шаги, стучат неугомонные сверчки, а я повторяю свое заклинание. Если хочешь кого-то понять… Я всегда смотрел на Майтимо своими собственными глазами. Мне не нужно было других. Но теперь я представляю всех по очереди. Леди Нерданель, и почему-то в воображении моем она недовольна и носит на плече кухонное полотенце; позабытое какое-то воспоминание. В переднике у нее горсть ягод, на голове – цветочный венок, увядший немного и оттого еще слаще пахнущий. Если бы ее взгляд мог раздвинуть годы и обратиться сюда, к шатру, пропахшему лекарствами и старой кровью… Сердце моё ноет. Я пропускаю Феанаро и думаю про остальных. Макалаурэ, изведший себя наверняка дальше некуда, пока ждал. Мой вечный детский противник Тьелкормо, чья дружба может дорого тебе стоить, кто всегда торопится пропустить этап сжавшегося от сочувствия сердца и сразу пойти дальше – к атаке, к прыжку на защиту. Думаю про Финдарато, про собственного отца, про деда Финвэ. Турьо обвинил меня недавно, что я слишком легко простил дому Феанаро их деяния, и я ничего не сказал ему, потому что боялся сказать не то. Правда в том, что я не могу приложить к нашим сегодняшним дням прощение как явление. Как концепцию. Никогда не любил чрезмерно абстрактные понятия, но вот они. Прощение существует для светлых, легких дней. Дней детства, земляники, быстрых слёз. Но как использовать его здесь? Как использовать его нам? Я не готов говорить об этом с Турьо, пока нет, поэтому молчу. Майтимо хмурится во сне, встревоженный то ли тяжелыми своими снами, то ли моим долгим взглядом. Отворачиваюсь. Может, мы все тут выросли из прощения. А может, напротив: не доросли до него. Так звезды кажутся близкими, но сколько ни тянись, сколько не подставляй лестниц – не достанешь.