Грёзы

В ночь, когда он сумел добраться до выхода из шатра, откинуть полог и подставить лицо ночному ветру, его встретил Нолофинвэ. И стало понятно — где-то там, в упоительной свежести ночи, где хрустел под ногами некрепкий иней — что самый главный разговор состоится не с Финьо. Разумеется, не с Финьо. — Майтимо, — сказал Нолофинвэ. Это было приветствие. Он прогуливался неторопливо, заложив руки за спину, и на Майтимо взглянул вскользь, будто он прилагался к шатру, а шатер прилагался к лагерю, а весь лагерь прилагался к новым этим недружелюбным землям. Нолофинвэ всегда был таким. Пока отец, к примеру, вычленял из окружающего мира детали, подвергал их анализу, критике, Нолофинвэ стремился поднять свой взгляд как можно выше; потому отец обвинял его в узости мышления, а Нолофинвэ отца — в зацикленности на никому не нужных мелочах. Они могли бы дополнять друг друга, как в любом ручном ремесле дополняют друг друга инструменты для крупной и мелкой работы. Но не дополняли. — Тебе, вижу, лучше. Куда бы ни держал Нолофинвэ путь — пожалуй, что никуда, а просто успокаивал мысли этим хождением — теперь он остановился и, без прищура глядя в небо, замолчал. — Лучше, — подтвердил Майтимо. Тело ныло и желало покоя, но он уже мог приказать себе стоять. — Я благодарен тебе и твоим верным. И твоему сыну. — Это правильно. Тебе есть за что благодарить Финьо. И наших целителей. Я рад, что ничьи усилия не оказались напрасными. Это была еще одна его черта, с которой трудно было примириться. Он выражал и неприязнь, и радость одинаково скупо, и самые добрые его слова могли звучать как чистое равнодушие. Финьо давным-давно, по детству, сердился, когда слышал, как отца его упрекают в холодности. Майтимо заставил себя кивнуть и оставил голову склоненной на несколько мгновений. У исцеления, пусть только начавшегося, были и скверные плоды. Слова Нолофинвэ царапали что-то внутри. — Я прошу тебя о разговоре, Нолофинвэ. Раньше он сказал бы проще — "дядя", но не теперь. Нолофинвэ долго молчал. — В таком случае тебе лучше сесть. Я готов говорить с тобой и как с Нельяфинвэ, старшим из дома Феанаро, и как с действительным правителем, пусть венец пока и носит твой брат, но это затруднительно, когда ты вот-вот готов свалиться в траву. Спорить было бы глупостью: он, и правда, с трудом уже стоял на ногах. Потому кивнул и, обнаружив вдруг внутри сомнительную искру задора, опустился прямо в траву. Можно потом будет сказать, что это такой хитрый дипломатический ход. Если, конечно, Нолофинвэ не откажется вовсе иметь с ним дело. По ноге немедленно взобрался жук, замер, подставив ветру витые рога. — Говори со мной как с Майтимо, другом твоего сына и твоим племянником, — сказал Майтимо. — Или как со старшим дома Феанаро. Но не говори как с королем. Нолофинвэ поджал губы. Неодобрение загудело в воздухе, словно невидимая птичья стая взмыла, заметалась. — Желаешь оставить первенство своему брату? — Не желаю, — улыбка скользнула на губы, истаяла. Ох, Макалаурэ не сказал бы ему спасибо, реши он, в самом деле, поступить так. — В таком случае изъясняйся так, чтобы мы обходились от уточнений, — сухо потребовал Нолофинвэ, напомнив вдруг отца так остро и невыносимо, что Майтимо погрузился в молчание. Нет, нет, он начал не с того. Они все начали не с того. Еще там, в Амане. Но с чего начинать теперь, когда позади череда неверных решений? Начни с начала, сказал бы отец, и не выдумывай. Прямые слова — самые честные. — Я бы принес извинения, дядя. За себя, за своих братьев, за всё случившееся. Но наши деяния лежат за чертой уместности каких-либо просьб о прощении, потому что я не стану. Скажу иначе. Всё, что зависит от меня, всё, что может привести нас к союзу здесь, в этих землях, я сделаю, и в этом ты можешь на меня рассчитывать. Пусть раздор остается между нами, как остаются раны, потому как мы с ними ничего не сделаем. Они больше, чем можно исправить извинениями. Я не предлагаю дружбу, потому как не смею, но приму твою, если ты сочтешь возможным предложить ее сам. Но предлагаю союз и верность. Жук оживился, раскрыл крылья, но улетать не спешил. Нолофинвэ, помедлив, опустился в траву тоже, коротко провел рукой по лицу, непроницаемому, будто бы равнодушному. — За половину твоих слов, — сказал тихо, — я бы выгнал тебя прочь, если бы ты держался на ногах лучше. Майтимо не ответил. — Другая же половина — то, чему я действительно рад. Расскажи мне, что произошло в Лосгаре.