I am part of the problem
I'm not part of the solution
Not part of the solution
Oh, baby, I know you want to love me so much
But you can't, cause I'm
Problematic
Euringer — Problematic
Стены рыдают сыростью; сырость ползёт по спине. Неоновый свет налипает на стены безвкусной розовой жвачкой, скатываясь в дёгтярные углы — остаётся на дне. Ничего из этого не видит; не человек и не животное, что-то между и совсем нигде. Безымянный. Его так называют, но не зовут, под стать. Потому что имени, вот те раз, действительно нет, есть лишь попытки его угадать, неверные результаты метода проб и ошибок, но не имя. Быть Безымянным ему нравится — что-то в этом есть. Отнюдь не пафосное, но достаточно охуенное, ненавязчивое; он выходит под этим знаменем, знамя идёт впереди него. На него давно уже навешаны ярлыки, но ему всё равно; ему не хочется разговоров, пустой болтовни, но хочется крови. Сегодня её будет много — должны разбить лицо и сломать ребро, плюс-минус одно, в общем, почувствует, но не так, чтобы очень. Он же, в свою очередь, должен располовинить челюсть, погнуть лучевые кости — таков уговор, а он поставил на нём свою подпись: здесь всё идёт по плану и расписанию, иных входов и выходов нет. Несогласные идут в утиль. Горят красиво. Горят, как дрова. И Безымянный к этому готов, нет, не к утилю, но к уговорам; он умеет «чувствовать погоду в доме», а ещё на нём «всё как на собаке», так говорят; пусть говорят и смотрят. Он даст им шоу, Безымянный любит быть шутом. За это обычно не дают ни бакса, но хотя бы весело и есть шанс продержаться немного дольше, что ещё нужно для намеренной жестокости? Ему — совсем немного, смысл жизни Безымянный оценивает в несколько волшебных доз и одну банку «Ралли». Да. Он бы убил, блять, за «Ралли», если бы таков был уговор. А ещё за ощущение штиля в собственных венах, сейчас — с особым рвением, его ведь ломает и гнёт куском железа под прессом, душит своей же кожей и сжигает на сырье из внутренностей. В общем, Безымянному так тошно, что он с удовольствием снял бы с себя эту самую кожу, да и пошёл бы себе куда глаза глядят вот таким вот бескожим чучелом — для него это символично и со смыслом, но цепь слишком коротка, а он слишком устал. Но здесь Сладкая. И Сладкая классная, она крутится вокруг Безымянного, безусловно, недостойного такого внимания, беспокоится и курит дорогие сигареты, сворованные из чужого кармана. Она рассказывает ему хриплым голосом о Рипере, говорит, что он, вроде бы, ещё держится на своём чудесном препарате, значит, проблем с ним не предвидится; значит, говорит она, и твоим рёбрам может повезти — Рипер не поедет крышей, я слышала, продолжает Сладкая, ты только не подставляйся под удар. Безымянный улыбается как-то криво, как и свойственно Безымянному, и губы у него суше пустынь. Ему практически плевать на то, что говорит Сладкая, просто потому что она многого не знает, и это хорошо; он любит её, правда, так, как вообще это умеет, но её забота травит его, ему хочется, чтобы она замолчала. И Безымянный не скрывает своих желаний: — Не парься, ладно? И заткнись. Всё будет ок; я буду ок, — во рту жмётся беспокойство, корень языка болит, а Безымянный геройствует понапрасну: у Сладкой слишком хорошее зрение, чтобы не увидеть его фарс. Ещё немного и его затрясёт, как от холода, только от слабости, и сколько в него не вливай живительного препарата, кажется, он сдохнет прямо здесь и сейчас. Скончается в своей липкой коже, голодный, пустой и злой; этого мало. Его мало. Безымянный изрядно психует, пытаясь убедить себя в том, что это не у него на сетчатке глаз всё плохо, а в коморке со слезливыми стенами очень темно. Неон царапает ему веки. Его последний ориентир. Он хватается за это. И Сладкая всё это видит своими глазами, в частности то, как его корёжит, как суку — он может кривляться сколько угодно, но это факт. Давай, Безымянный, паясничай дальше, и это всё становится маловажным, когда косоглазые лучи ламп шлёпаются о массивную сладкую скулу, спрятанную под крапплаковой кожей. Безымянный чувствует это, чувствует, что болит, хочет пригладить неравномерную красноту на её щеках, его ведь так бесят её синяки, ещё больше — тот, кто их оставляет, разбрасывая гематомы по телу Сладкой, как остатки еды по столу. Получает по роже — это заслуженно: в общем-то, у них нет права. На вот такое близкое и тесное; это следует прекращать, а он всё об этом умышленно забывает. Не принадлежат ведь друг другу, но зато принадлежат хозяину, коллекционеру диких тварей; просто сопутствуют друг другу, помогая прожить дольше, чем это возможно в одиночку, всё же остальное не в их компетенциях — они не решают. Не выбирают. Терпят, кровоточат и только. — Прекращай, — они теперь близнецы: у неё и у него под правым глазом метки, только разных цветов. Сладкая сильнее, чем думает, и это хорошо. Это значит, что она не у той же черты, у которой стоит он. — Вдруг кто-то зайдёт и увидит? Ты знаешь, ему не нравится это. Говорит, что ты слишком много себе позволяешь и тебя скоро вздрючат. — Мне тоже не нравится. Он мне не нравится, — не трогает больше, без проблем. Обозначает её увечья неопределённым кивком, он весомее прикосновений. — Он заебал, чё ему ещё надо? — Ты знаешь. Подчинение, унижение, слюни и сопли, — Сладкая неловко улыбается, передаёт ему миску воды. Замечает, как Безымянный тут же высушивает её всю скачками, грубыми толчками в горло — раздражение выпарило всю влагу из его организма, остывая сгоревшим пепелищем. Внутри всё превращается в грязь. — Как обычно. Мольбы. Я пока держусь, просто делаю то, что он говорит, а он всё равно бесится. Прикрываю тебя, получаю за тебя. А он говорит, что ты уже… говорит, что ты не продержишься. Больше месяца. Это так? — Хер там. С чего он вообще это взял? Безымянный, вообще-то, наказан. Был непослушным и получил за дело, но не кается, гадёныш, а стоило бы, возможно. Он играет по правилам других людей, по тем, которые ему более выгодны и иногда ненароком кусает руку с едой. Это подозревают, как бы Безымянный не вертел хвостом, не старался прикрыть этот самый хвост, свою продажную задницу заодно. Поэтому его поводок укорочен настолько, насколько можно, а доз хватает только на то, чтобы замедлить неминуемое, но не предотвратить его — большего не заслуживает; у Безымянного нет шансов, но он всё равно делает вид, будто они есть. Смеётся порой с самого себя. Дурит самого себя, а Сладкая молчит. Сладкая, блять, не молчи. — Ну. Ты стал слабее. Кто-то видел, что ты уже… сам знаешь. Он тоже говорил, что… что если сегодня — нет, то ты — всё; тебя — всё, — делает акцент. — Это серьёзно. Ухмыляется лживо в ответ, уклончиво, он врёт и не краснеет. Скрывать… это становится всё сложнее, он действительно у точки невозврата. В шаге от того, чтобы перепутать чужую руку со своей и ненароком отгрызть её по самый локоть. — Я-то? Не-ет, эй. Я в самой что ни на есть норме. Смотри на меня — мне круто. — Ты выглядишь жалко, просто отвратительно, — и в этом есть толика правды, со стороны Сладкой всё так и никак иначе. Слабость и желчь прямо перед ней расползается непонятной субстанцией, а ещё смеет называть себя тем Безымянным, которого она знает. — Тебя будто наизнанку вывернули, знаешь. — Из нас двоих ежедневно сосёшь здесь ты. Кто тут ещё жалкий? — всё, что ему остаётся — это беспомощно огрызнуться, через тошноту осознавая, что Сладкая права. Она, чёрт, всегда права и это бесит. Хочется ковырнуть ей под самое сердце, чтоб заболело и она наконец отъебалась от того, насколько в нём мало всего. Проблема только в том, что у Сладкой нет сердца, она такая же бессердечная дрянь, как и он. И Сладкая плюёт на него. В прямом смысле этого слова, и это он тоже заслужил. Безымянный много чего, вообще-то, заслужил, и пиздюлей — в первую очередь. — А ты, типа, нет, выродок? Давай, скажи мне, что нет, — агрессивно подаётся к нему вперёд, пахнет голодом, наверное, и он тоже. Хреново, в теории она может сожрать его здесь и сейчас, но почему-то Сладкая предпочитает идти на дно вместе с ним. Заодно. Они дышат какое-то время голодом друг друга, пока не начинает мутить. Ему хочется придвинуть её к себе ближе, задушить или обнять, как бы извиняясь, но всё одно. Мир жесток и они тоже. — Мы все здесь на привязи. — Это да. Я пошёл. Он бы остался с ней поболтать ещё, обсудить, кому хуже и сложнее, но это тупо, бессмысленно. Их всех здесь имеют, вопрос только в методах. А ещё его уже ждут. Поднимается. Его кости поют голосами зимних веток, околевших на морозе, а в башке прыгает пульс — ему херово, и Безымянный старается помнить о том, что он должен сделать: челюсть и кости, не больше. Не меньше. Иначе провалит «контракт» или всунет хребет в петлю. Держится. Сладкая прощается, подбадривая его («не сдохни, мудила»), а ему уже тошно от её доброты и от собственного ублюдства — это всё смешивается в коктейль, который он выпивает залпом. Пошёл; в чужие руки он переходит самым послушным псом. Тот, кто делает шоу, заплатил за ничью — такое бывает, когда хочешь забрать себе всё, в конечном итоге, Безымянный и Рипер должны стоять на ногах, но обильно харкать кровью; тот, кто делает шоу, владеет всем: владеет теми, кто владеет ими, и, собственно, ими. Только они знают об этом, а те, кто выше — нет. Это даже смешно, Безымянный смотрит на своего полноправного хозяина. Он нуждается в нём и в его победе; он так много поставил на сегодняшний бой. Обещает хорошо отплатить Безымянному тридцать седьмой раз за день, но пошёл нахуй, ему уже пообещали больше, сложная система круговорота бабла и людей с этим баблом. Кто-то обязательно ниже и под кем-то; такие, как Безымянный, всегда на дне, им уже, в принципе, плевать на то, кто будет новым богом. Они просто делают то, что говорят. И всё. — Готов? — хозяин — единственный, у кого здесь своё имя, данное от рождения; Безымянный его не знает, для него он просто — хозяин, если не столь официально — мудак-лепрекон в блевотном пиджаке. С голливудской, сука, улыбкой. Он тормозит его в дверном проёме, отрезая шумный проулок от взора, а Безымянный улыбается придурком сквозь намордник; его челюсти расходятся, буквально разваливаются, но улыбка придурка выходит стоящей. Рассеянно кивает. — Правильно. Этот… он, в общем, раньше из моих был. Потом сбежал, зараза… переметнулся, понимаешь? У него и его хозяев со мной личные счёты и… слушай, порви его. Потому что если не сделаешь ты… «...сбежал...» Кивает ещё. Безымянного тоже (заранее) купили, как оказалось, он очень даже дорогостоящий продукт; его добивались, а он набивал себе цену — ему хочется подняться со дна, это же понятно. А здесь ему мало, всегда мало. Здесь ему не выгодно быть рабом. — Уничтожь его. И я дам тебе то, что так сильно нужно. «Мы дадим тебе втрое больше того, что предложит он. Только сыграй на ничью — мы поставили на ничью, иначе…» Безымянный всегда умел расставлять приоритеты. Он выходит на свет.