Мы — уроды

И всё горит, он в ахуе. Массивы собственных костей, тропинки вен, атмосферы и стратосферы, втянутые рваным дыханием в лёгкие; небо. Небо — особенно сильно, на нём много места, чтобы гореть красиво, вот оно и горит задорно и с восторгом, пока неоновые облака рушатся до охренения громко, а мёртвые тела падают медузьими лепёшками рядом с его собственным, недомёртвым, побеждённым, поваленным навзничь: шоу оканчивается, не успев начаться. Воздуха нет нигде и ни в чём, в Безымянном — тоже, ему не хватает. Себя в самом. В нём душно, жарко, это же, блять, понятно, он жарится в самом что ни на есть крематории вместе со всеми за компанию. Наверное, хрипит ещё жалко, как отмудоханная дворняга, он не знает, не замечает этого за собой. Немного занят тем, чтобы гореть и не сгорать, выхаркивать сгустки загустевшей крови, и лишь на секунду в башке ёкает — нихуя это не кровь, это вот, полезло из тебя то, чем ты и являешься, сука: мясо, пучки органов, слои внутренних оболочек. Тело сдаётся раньше, чем это понимает он сам; он — не при делах, наотплёвывал целое море кровяного бульона и теперь, вот, барахтается в нём, как херова черепаха, перевернувшаяся на панцирь и не знающая, как вернуть всё обратно. Перевернуть мир с башки на ноги. Конечно же, боль. Куда без неё? Яркая, сочная, свежая. Живая. Болит везде и подряд, Безымянный не успевает хвататься за части тел — так быстро они все и разом начинают пестрить и сверкать, как фантики конфет. Его натурально размазывает неприготовленной мясной котлетой по размокшему от крови бетону; из-за блядских спецэффектов Безымянный упускает момент. Он — к Безымянному, кулак — к лицу, лицо откидывается влево, а шея трындит о возможном вывихе. Живот в судорогах, там уже всё пропеклось, всё готово, и можно подавать на стол; ещё губы приклеиваются друг к другу, им липко от крови меж ними, срастаются. Поэтому, наверное, Безымянный не издаёт ни звука — просто не может: продраться языком сквозь дебри губ, дёрнуть за связки голоса, в общем, ничего. А его это бесит, смешит. Он, наверное, хотел сделать всё быстро и «на пятёрочку», а потом, возможно, сжечь ещё пачку тел, но нет. Не по плану. Вот он — Безымянный. Облезает, как гадина, а отходящий слой кожи трещит на нём мнущейся фольгой. Безымянный полыхает и в то же время нет. — Ну ты пиздец. Хрен ли не горишь? Разве? Безымянному слишком хуёво, чтобы анализировать смысл всего сказанного, не отвечает, и его это убеждает в том, что дольше минуты всё это не протянется; у Безымянного есть только минута на то, чтобы не сжариться ко всем чертям. У них абсолютно противоположные цели и направления, им не по пути, а он сидит на Безымянном, давя всем весом на грудину, и пиздит по лицу, пришпорив подошвами рёбра. Красные костяшки мелькают перед взором, красные костяшки достаточно близко, чтобы их можно было разглядеть за секунды до. Выдавливают ударами из Безымянного всё больше сока, он тонет — с него натекло величиной в Красное море, челюсть в щепки — проще оторвать и выбросить, чем ремонтировать, а на зрачки явно сблевал единорог или какая-то другая фантастическая хрень — ярко, неинформативно, таких цветов он в жизни не видел. И не увидит — красный доминирует над цветовой гаммой, над ним и над всей «этой» стороной. Она содрогается. Не хочет уступать место своей сестре, другой, «той». Тем не менее, даёт слабину время от времени, а мир налезает на мир; текстуры реальности мелкают, неспособные определиться — они путают всех, кто заплутал в этих межпространственных слоях. Вот так Безымянный и лежит, кораллово-красный. На нём красный _он_, над ними красный неон. Где-то наверху шумно, шумнее, чем у Безымянного в ушах — в господ стреляют из автоматов, и не сказать, что он не рад; ломкий, как сучья снежинка. И столь же неповторимый, оригинальный, иначе как объяснить то, что делает Безымянный? Безымянный и сам не знает, но дёргает его за низкую посадку джинсов — это единственное, что ему удаётся во всей сложившейся ситуации; привлекает внимание. Апогей бредовости ситуации: он прекращает делать из лица Безымянного мясную вырезку, только для того, чтобы посмотреть, зачем тот шароёбится ладонью по его же паху. Не понимает — пусть не понимает, Безымянный выигрывает драгоценные секунды, зубы вклинивая в пружинистые мышцы на руке. Этого вполне хватает на самый бездарный побег. — Блять! Безымянный скидывает его с себя к херам собачьим, оставляя на память тяжёлое рваное, сгусток яда, растёкшийся талым маслом под кожей, и ржавую крошку собственных челюстей; сминает развалы подбородка в ладони, старается не растерять себя по пути и слишком жадно хватается за жизнь; он всё ещё тлеет, он знает. И сдохнуть, вообще-то, проще, но Безымянный сопротивляется (вы ведь помните: «не умеет, но любит жить»). Хлебает собственные слюни и кровь, горелое дерьмо, прущее вверх по глотке, и блюёт неостывшими углями в собственную ладонь. Всё становится чёрным, и он пиздец жалок; ползёт, выжимая из мышц последние капли, потому что надо, вперёд, к спасительной темноте. Животом — по колотой тропинке из бетона, и порезы не чувствуются совсем. Не после того, как его подвергли горению — нечему болеть; так вот, он — мордой в пол, когда брюхо скручивается в очередных спазмах. Из Безымянного вновь выходит вся гниль, её — как океана, в глубину и в широту, и в нём ей тесно. Ему и самому в себе тесно, если честно, но он заползает в нору. Забой сгорает. Безымянный вползает глубже, напарываясь слепыми глазами на горные породы, и мог бы ногтями разгребать себе путь на волю, но их не осталось. Он хочет, ему надо; он скулит, ему больно, вкусовые рецепторы — по пизде, а язык теснится в проточном канале горла, вспухая, покрываясь волдырями, делаясь похожим на жирного слизня, и по вкусу, впрочем-то, напоминая слизня. Безымянный всерьёз задумывается о надобности языка в его же организме; язык бы сошёл за еду, и боль от отслаивающейся слизистой оболочки больше бы не мешала. Он так считает своей перепуганной башкой. Но под завалами есть кто-то ещё. Безымянный чует за версту. Ищет, как самое что ни на есть животное — он более приспособлен к норам, чем кто-либо другой, и лучше него в этом деле нет; скребётся, умудряясь, кажется, выдерживать на хребте нагромождение краевых валов, материковых склонов и континентальных шельфов — так тяжело. Безымянный держит на себе слишком много, ему бы впору лечь и не дёргаться, дать на себя надавить, раздавить, но он слышит боль и стоны, болезненные стоны и двигается по влажному запаху куда-то вперёд. Кровь, но не его, не такая, как у него, человеческая, тёплая и густая, он на пальцах проверяет, как она тянется, обрывается и скользит каплями по фалангам; Безымянный до дурного счастлив, он бы хотел себе такую кровь, я-хочу-в-себе-такую-кровь. Ползёт дальше, не замечая, как его крутит и шатает в пространстве — способности к ориентированию стремительно падают до нуля, ударяются в минус и лихо бегут к отрицательной бесконечности; всё плохо, но есть хорошо чующий нос и чья-то кровоточащая рана, свежее мясо. И ему этого достаточно. — Боже… Здесь вообще есть кто-то?.. Эй! Да чтоб тебя… Помогите мне! Эй?.. Безымянный над ней. Она не видит, она — спиной, в выгодном для него положении. На ней упокоились каменные грозди, расплющившие ногу — чистая влага, отличнейший фарш, хоть бери и прямо сейчас употребляй в пищу, даже жевать не нужно (в его-то, блять, состоянии) — но у неё шок. И чувствует она только чужое присутствие, его присутствие, а Безымянный восхищается — сколько же красного может быть в одном таком организме. Это будоражит его, возбуждает, притупляя осатаневшую боль. Безымянный весь во внимание, хочет посмотреть, что она будет делать дальше со своим обрубком тела, каким образом им воспользуется и что из этого последует. И. Следует банальное: она тянется к рации, задыхается, плюётся и… типа, плачет, наверное, пальцами царапая камень; рация на расстоянии чуть длиннее её руки, не везёт, ну да, ещё и он здесь, и ему нравится, и ей страшно, и не хотел бы Безымянный быть на её месте. Он и не будет. На её месте. …есть масса способов доставить удовольствие своим телом другому. Например, дать себя сожрать. — Чт… Честно, Безымянному некогда, он чертовски торопится и сам не знает куда; одно лишь точно: самовыстроившиеся катакомбы скоро обвалятся и завалят его, а ему этого не надо, ему — дальше и… В общем, да, он выкручивает ей шею — она звонко ломается, и нет больше криков и боли. Он милосерден и избавляет её от мучений; если не он, так кто-то другой, и это нормально — содействовать тому, у кого есть шанс. У него есть шанс. Бронежилет поддаётся со скрипом, туго выходит из креплений и защёлок, Безымянный психует и срывает его вот так просто, чтобы добраться к тому, что ещё тёплое, мягкое, нежное; нежится под покрывалом кожи. Она ему даже нравится, он бы потрахался с ней, не будь так дьявольски голоден и будь она, разумеется, живой; кончать в собственную пищу кажется слишком мерзким, неправильным даже для такого отродья, как Безымянный. Он не думает об этом. Рация трещит — Безымянный не слушает. Безымянный ест, стараясь находить что-то помягче, разминать пальцами, чтобы не напрягать вышедшую из строя челюсть и повреждённые нижние зубы, чтобы по глотке текло и не застревало, смазывало все внутренние разрывы; у горла всё самое мягкое, подходящее — от горла остаётся только вереница мелких хрящиков и всё. Не задерживается на этом, он занят вспарыванием и отделением жира от мяса. Жир — как диванная жёлтая набивка, торчит комьями наружу, он сгребает его в кучу и отшвыривает подальше: не хочет добавлять к горечи в пасти маслянистый вкус, Безымянный и так проблевался на славу, а хочет заполнить себя до упора, под завязку. Рация хрипит — он жуёт; Безымянный никогда не ел сердец. Теперь ест; теперь его справедливо можно повысить с «Безымянного» до «Сердцееда», неплохо так, да? Он перестаёт голодать только ко второму лёгкому, всё остальное кажется ему уже не таким привлекательным, запах крови остывает, подменяясь труповщиной. Уходит, ему лучше; он старается приладить челюсть на место, состыковать осколки, срастить их хоть немного, чтобы всё функционировало правильно и так, как положено. По-животному думает о побеге: вольер открыт — беги, куда хочешь, псина! Он всегда о нём думает, но сейчас — активнее, чем когда-либо, его не достанут и не найдут, прямо здесь и сейчас, другого-шанса-не-будет, я должен, я могу, я… Ты, нахер, не выживешь. Без хозяина, без волшебного препарата — нет; стрелки покажут двенадцать и его вывернет наизнанку, кони станут мышами, а карета — идиотской тыквой; он чертовски зависим, на то ведь и расчёт — никто не сбегал, схуяли он должен?.. Он не знает. Существует дальше, разгребая себе путь, у него нет ни одной мысли о происходящем; у него их в принципе быть не должно. Напарывается на камни и своды, отбивая ноги о неогранённые остатки разрушения, и тупо бредёт вперёд. Безымянный сыт и одурманен кровью, как самый огромный питон. Ему бы впору впасть в спячку и ни в чём не сомневаться, не размышлять, не решать проблемы глобальных масштабов у себя в башке. Непредназначенной для этого башке. Но. Он чувствует. И все это чувствуют. «Эта» сторона вытесняет «ту», и всё снова становится на свои места. — Вот и гадёныш. Его находят оледеневшим телом у развалин Забоя. Его возвращают назад.