Мы — уроды

Из всех тупых вопросов она задаёт наитупейший: — Где твои зрачки, Безымянный? — голос у Сладкой хлипкий, как дощечки старого причала — половину затопило, объело морем, а другую половину расхреначило штормом; у неё так же. Расхреначено в горле и где-то в районе груди, Безымянный чувствует это. Умышленно не думает о причинах и следствиях — это тяжело, а спина у него горбатая, изувеченная, он понятия не имеет, как объяснить Сладкой, что хуй его знает и ему не до этого. Ему — «не сейчас». — Хм, — в воздухе сыро, плесневело, по стенам ползёт целая цивилизация, концентрируясь чёрным грибком в углах Чрева. Там омертвело и никто не живёт — плесень убила всё, скоро доберётся до них; «их» много и не жалко, плюс-минус один (какая вообще разница?), и скоро потащат трупы. Насрать же, ну, они здесь — как в гнойной утробе, бесконечно воспроизводящей уродов и отторгающей слабейших из них; никто не будет скорбеть и оплакивать, оно и понятно: они все дышат, а кислород иссякаем, поэтому придётся кого-то убрать. Безымянный не против — ему тесно, чувствует себя неповоротливым и гигантским. Ёбаной Алисой себя ощущает, сожравшей кексик. — А видишь что-нибудь? — опять Сладкая. Она трогает его корявую морду лица, а он позволяет. Морда вся в развилках швов, потеряться в них легко: какой-то излом впадает под скулу, какой-то — скатывается к губе, и он неприятно давит на зубы. Ну и Сладкая удивляется, наверное: кожа-то громоздится на коже, то ещё долбанное уродство, но скоро всё сойдёт на «нет». «Как на собаке», да-да, Безымянный знает. Тем он и хорош: любое насилие не оставляет на нём фатальных следов — его можно продавать снова и снова, ещё и ещё. Товарный вид и вся хуйня. — Нет. — Плохо. — Ага. Вот и поговорили. Сидят плотно. Безымянный курит, с остервенелостью заталкивая сигаретный дым в лёгкие, Сладкая зализывает распахнутые шлюзы ран на его спине. Ей это не нравится, совсем не по вкусу приходится, но куда же деваться, если Безымянный — ёбаное наказание, неспособное продержаться без влипания в задницу и пару, сука, часов. Под языком — грубые рваные кратеры, мясная труха, свисающая с лопаток, пара десятков синяков в фиолетовой кайме, начирканное вдоль позвоночника «моя шлюшка». Оно свежее, набухшее, и спрашивать об этом бессмысленно: Безымянный — упёртый говнюк. Расскажет только то, что посчитает нужным рассказать, не факт, что по факту, правду и целиком. Остальное будет перемалывать в себе до состояния фарша, пока и сам не станет фаршем, пустив в расход и себя заодно. Да и пусть, живой и, в целом, ладно, не то, чтобы Сладкой ещё что-то надо; влезать в голову Безымянного сродни тому, чтобы добровольно окунаться в канализацию, а Сладкой… Сладкой хватает дерьма. Она и так подсобляет достаточно — как уж умеет и того требует ситуация. Но раны всё равно жалятся, вынуждая Безымянного шипеть потревоженной гадиной, а сигарета абсолютно не держится в пальцах — руки трясутся, как у алкаша на последних стадиях, и Безымянный изрядно психует. Не делает лучше. С силой проталкивает нервозный узел дальше по глотке, суетясь маятником взад-вперёд; Сладкая всё время перехватывает его поперёк. Чтоб не рыпался, а он просто не может, он на инерции и мыслями где-то там, и оно, в общем-то, понятно: Безымянного топтало десятками пар ног пять с половиной часов; вероятно, ебало где-то в том же часовом промежутке, не меньше. Дёргало туда-сюда, разбирало, собирало обратно — собрало неправильно и вот. Баланс нарушен, а в брюхе пусто и легко, его не отпускает, ему всё ещё и пока что — хочет избавиться от этого нахрен, делает себе больно совершенно специально; сигарета обгорела до половины, а вторая половина искрится на языке. Безымянный пробует пламя и оно шипит. Не то. Всегда — не то. — Итак, сука, — башку на отсечение, на нём точно был тот сраный блевотно-зелёный пиджак. — Давай-ка поговорим. Ну и. Что сказать. Разговор не заладился как-то сразу, с самого начала: пиздили долго и старательно. До кровавых соплей. Потом сказали «бежать, псина!» и он побежал; не добежал и не спрятался — слепой ведь и в аварийном состоянии, его поймать не составило никакого труда. Развесить на ржавых крюках, кстати, тоже, и было смешно, только вот ему — не очень. Ко всему прочему, заставили выблевать девочку, сожранную под завалами, Безымянный помнит: она валялась бесформенной кучей разжёванной мякоти, «хватит на меня таращиться, ты ненормальный», и только на неё он и пялился — у него текли слюни, как у придурка, он пропустил половину сказанных ему слов, вот чёрт. И это никогда не проблема, когда ты в окружении услужливых кавалеров, готовых вдолбить тебе все смыслы и значения прямо в череп. Кажется, он ныл и скулил. Просил прекратить. Но. — Я здесь решаю, когда хватит. Тебя необходимо наказать. …и кто он такой, чтобы спорить с хозяином? Хреновым лепреконом — наверняка — в зелёных портках; он вылез прямиком из того идиотского доисторического ужастика, не иначе, чтобы выдать ему, Безымянному, вердикт за вердиктом, мол, виновен-виновен-виновен! За то и за это, немного за вот это, в целом — просто так. На будущее, так сказать, чтоб не расслаблялся, держал ухо востро, а нос — по ветру; не забывал руку с едой, которая его гладит и кормит. Безымянному, как сейчас, без проблем развязывают язык в самом что ни на есть прямом смысле этого слова; он свисает красным галстуком до распахнутых ключиц, тяжёлый, влажный, ненормальный, вот блять, а ведь он так старался его скрывать, прилаживать в глотке максимально комфортабельно. Чтобы лишних подозрений не вызывать, Безымянный ведь знает, как должно быть правильно, но проблема в том, что весь он таким просто не является; помнится, Безымянный тогда давился до слёз, когда язык был сжат ладонью в кулёк. Терял сознание через слово и тут же возвращался. — Внимание! Тебя это тоже касается, Безымянный… — …взять тебя за твой блядский язык. Я-держу-тебя-за-твой-блядский-язык… — …за глотку и за яйца, да, Безымянный? Могу поставить раком, боком, заставить сожрать дерьмо каждого здесь присутствующего — и ты сожрёшь, вылижешь пол и попросишь добавки… — …мой, Безымянный. И ты должен быть мне благодарен, — на этих словах его хозяин оставляет в покое припухший язык, гладит по голове, как питомца. Безымянный в такой ситуации, когда совсем не прочь им быть, мол, «да, можешь, да, поставишь, да, сожру и вылижу и добавки попрошу». — И если я говорю тебе убить, то ты берёшь и убиваешь. Без вопросов. Ко всем хуям, Безымянный. Что же в этом непонятного? — … — Но если всё понятно, Безымянный, если всё так, почему же этот ёбаный псих Рипер ещё жив? Всем, конечно же, насрать на то, что Рипер — не Рипер, что его запах не застрял ни в одной трещине Забоя, не знаком ни одной вшивой дворняге, и что он, Безымянный, пытался. Как мог, чуть не сдох. Потому что был уговор и очень много бабла, поставленного на кон; потому что он — «бесполезный кусок дерьма»; потому что «выебать и придушить» — это лучшее, что его ожидает, самое спокойное окончание его пустого существования, складывающегося из ебли, Сладкой и разбитой морды, на постоянной, так сказать, основе. Это неплохо; сдохнуть так — неплохо, Безымянный бы одобрил такой вариант. Если бы в принципе хотел сдохнуть, но вот блять, он не хочет. Это всё пугает, но не очень, не после всего, не доходит до его головного мозга, изъеденного тараканьей семьёй, пока речь не заходит о… О том, что срывает его с крюков. Огрызки лопнувшей кожи шлёпаются мокро на позвоночник, проливается, кажется, кровь, больше крови (ещё больше? Куда ты всё льёшь?), а ему плевать; он — жалок, он — пресмыкающееся, пресмыкается перед хозяином как оно и должно было быть с самого начала его существования. — Есть же… есть же вероятность, да? — вдох, в лёгких плещется сок. Есть яблочный, есть томатный, а тут — безымянновский. — Нашли раз — найдут и второй, — следующий вдох, но из лёгких тут же выстреливает сгусток крови, мгновенно расползащийся перед взором. — А я запомнил. Его кровь, его запах. Я знаю, я… — О чём ты там бормочешь, Безымянный? Пора прощаться. Ты — бесполезная куча дерьма. Его поднимают на смех, это ожидаемо; не то, к чему он не привык. — Ну ты глянь на него, какой говорливый. Так много запасных зубов, а, морда? — Безымянный лежит на земле, выпуская из глотки кровавые мыльные пузыри, они крупные и со вкусом. — Босс, пристрелить его? — его пинают под рёбра, а сердце сходит с осей. Стучит где-то справа, совсем не там, где надо; он шугается. — Или заткнуть? Чем-нибудь покрепче? — его сворачивает и разворачивает; боли много, а во рту насолено, жирно, Безымянный жаден в отношении потребления воздуха. В ушах звенит; звон складывается в похоронный марш. — Босс, — и. Вот оно. — Уродец прав. Он должен остаться. … и лучше б он тогда сдох. Ко всем чертям. — Ну и зачем?.. Мог бы со мной поделиться, если не надо, — это уже Сладкая. О сигарете, потушенной безымянновским языком. — Хоть бы раз ты… — Тш-ш, заткнись, — да-да, он такая гнида, всегда думает только о себе — знакомо, но сейчас не об этом. Он воссоздаёт ощущения. Будто бы сытый, будто бы мясом, но сигарета на вкус — как пережёванная не одним ртом жвачка: блёкло, в общем, она падает в желудок, а в желудке эхом ухает голод. И всё сводится к одному: недостаточно, и Сладкой позади Безымянного становится странно. «Мне тоже, детка, мне тоже». — Представляешь, я ел. Мясо ел, много. Оно вкусное, как и говорят. И язык Сладкой больше не снуёт по ранам. Она прекращает. Наверное, её лицо перекашивает, как оно всегда и бывает, когда Безымянный делает то, что делать нельзя. — Ты… ты что?! — Не завидуй, — он улыбается, ему кажется это забавным. То, какая она; его уголки рта порваны и сукровицей сочатся, но плевать, это не так уж и больно по сравнению со всем остальным. Тем, что он пережил. — Меня полностью вытряхнули. Сладкую, однако же, это пугает, чёрт, он-то хотел повеселить её, у них ведь особая сраная связь: он бы вспомнил, прочувствовал — она бы подхватила и поняла. Компенсировал бы тем самым её отрезанную руку за его же собственный косяк, но нет, она пересаживается вперёд, выскользнув откуда-то из-за спины. Холодная, как кусок мяса в морозильной камере, такая же, как и он сам, Безымянный, такая же, как и все, кто есть здесь; с перетянутыми сеткой колготок бёдрами. Больше на ней ничего нет. Ничего и не нужно. — Тебя скоро ёбнут, — совершенно серьёзно говорит Сладкая. — Ты постоянно огребаешь; всё время делаешь не так. Безымянный, почему ты такой, твою мать? Я же проснусь, а тебя нет, и что мне… — Нет, девочка. Фаланга пальца проскальзывает под колготочным решетом. Он устал и ему не хочется спорить; есть масса вещей интереснее этого всего. — Да, — мгновенно рикошетит Сладкая, и это «да» прикладывается костяшками пальцев к его переносице. Морщится, это почти что физически больно. — Ты тупой мудила — ты делаешь, а меня наказывают! Почему тебе просто хочется, кто сказал, что тебе можно? Нельзя, сука, нельзя жрать, что-тебе-непонятного? — она такая глупая и громкая, что Безымянный смеётся. Удар выходит смазанным, по краю челюсти, по тому месту, где всё и так онемело, только зубы клацают звонко, как у серого волка, и да, всё верно. Всё так — им нельзя. «Жрать», как выразилась Сладкая, — просто по факту их существования, это лишнее и то ещё баловство диких тварей — им лучше бы не привыкать к привкусу человеческой плоти на зубах; спать без дозволения, трахаться без разрешения, их хозяин знает об этом (ещё бы) и о том, какие интересные отношения связывают Безымянного со Сладкой. Поэтому пиздюля случаются в двойном размере; поэтому сейчас у Сладкой по плечо пусто, а ей самой — сложно. В прочем, Безымянного редко останавливают запреты и обстоятельства, когда ему что-то надо. — Тише, — она суеверная и крикливая, но на них смотрят. К ним не подходят, слушают только; в их владении вся третья стена Чрева, все остальные — «не они» — оккупировали другие. Кто-то стоит, башкой уперевшись в угол, кто-то дрочит, ссыт, а кто-то плачет, свернувшись улиточной раковиной в глубине. Они все здесь похожи. — Всё нормально. Есть дело. — Какое? Почему ты вообще жив после того, что сделал? Не сделал. — Нужно убить. Ты знаешь, я в этом хорош. — Ты в этом точно уверен? Его-то ты не убил, — Сладкая дёргает бровью, с вызовом, с выражением; от депрессивной тряпки до знойной суки за секунду, дразнится, насмехается, и Безымянный прощает ей это; проглатывает это и ещё упоминания о _нём_. О том самом, кто чуть не сжёг его к хренам собачьим — неважно, не задевает даже по касательной, мысли Безымянного упокоены там же, где и его фаланги, когда он подаётся к ней вот так. Подпирает лбом её собственный, бодаясь немного, дескать, посмотри, это же я. Безымянный. Ты меня знаешь, а я знаю тебя, и этого хватает, чтобы Сладкая подтаяла. Вдыхает, и сквозь плотный запах кровотечений Безымянный ощущает её, сладкую Сладкую. Такую, что не хочется выдыхать. — Вот увидишь. Всё будет. Просто не может не быть. — Этот пиромант херов… он доставит нам кучу неприятностей. Лучше от него избавиться. — Это да. Этим ты и займёшься. Пусть сдохнет. — Его с собой можно взять? — Его? — У него нюх лучше, чем у собаки. Пусть замолит грешок и найдёт мудачка. Найдёшь же, Безымянный? Убьёшь, Безымянный? Ну. Он же не тупой, хочет жить, поэтому: — Найду. Кого угодно… найду. Убью. — Говорит, что да. Ну так что, босс? — Пускай. Твой последний шанс, Безымянный. Доделай начатое; ты же знаешь, что будет, если опять облажаешься? О да. Он знает.