Мы — уроды

Всё шло как надо, а потом: — …о кусках дерьма… Безымянный! Иногда он забывает. Что они есть, что они рядом, не бутафория и не декорации; у них, вот, в грудной клетке всё бесится, рёбрами скалится, тук-тук, кто там ломится? , дверцу откройте, а — в общем, живые и посягающие на существование. И это понятно — эмоциональное составляющее Безымянного весьма органично для существа его вида, ограничено до количества нескольких элементов; они включают, в первую очередь, его самого, а потом уже — как пойдёт — Сладкую со всеми её заёбами. Более — не имеют значения, катастрофически похуй, не вмещаются целиком. Ему всё равно до такой степени, как может быть только мёртвому; тому, кто окончательно сдох. Сейчас — тоже, он бы и ухом не повёл расколись Чрево надвое, потому что только в двух состояниях он отключается настолько, что не воспринимает происходящее: когда совершает старое доброе ультранасилие на бетоне Забоя… ну, и когда трахается. Что уж тут скрывать. — Мать твою! — рявкает Безымянный; Плакса неожиданно оказывается между ним и Сладкой. — Что такое, лапуля, не хочешь потискаться и с Плаксой, а? — хихикает мерзопакостно, вот дрянь. Она — Плакса и она полна дерьма. У Плаксы есть одна, вернее, одна из её дурацких привычек — появляться там, где ей абсолютно не рады; там, где её совершенно не ждут. В один день Плакса, как и все остальные, просто появилась в Чреве и сделала это проблемой для всех остальных. Кусок влажного мяса. Мозги наизнанку. Нефтяные пробоины глаз. Это всё она, Плакса, ещё одна сладкая девочка хозяина, послаще всех остальных. Пролезла, пронырливая стерва, к нему, Безымянному, на колени, так резво, что моргнуть не успеешь — оп, и уже на члене, что ж ты будешь делать?.. И какой бы грязной тварью он не был, Безымянный знает совершенно наверняка — лучше выебать улей, чем Плаксу; лучше засунуть себя в стекловату, чем с ней потрахаться. Она — к нему лицом, ободранным, липким, в котором по две вентиляционные дырки, Плакса пытается примоститься, и Безымянный вовремя смекает, что к чему. Хуй тебе, но не мой, с неимоверными усилиями затаскивает себя на стены, лишь бы подальше от неё; лезет выше до тех пор, пока затылок не подпирает потолок. А ещё сердце навылет, а ещё, кажется, он её пнул. Это нестрашно, на ней ничего не останется (а хотелось бы) и ей абсолютно не больно (а хотелось бы, дубль два). Кряхтит где-то снизу — он её не видит. И ничего не видит, насрать. Зато слышит голос Сладкой, она шипит, лицо у неё дикое, вероятно. Потому что, ну, она не любит Плаксу, никто не любит Плаксу (кроме её долбанутого трахаря Пасти) и это абсолютно правильно; вся такая до невозможного оскорблённая карманная чихуахуа, которой бы шею свернуть, по-честному, только бабла-то за неё получают немерено. И если её шея переломится пополам, то и шея Безымянного недолго будет в том её состоянии, которое задумано природой изначально. — Тебе хули надо? — резонно интересуется Сладкая, пока Безымянный сглатывает, осознаёт пространство и куда он попал. У него так случается: когда к потолку притягивает сильнее, чем к полам, и кровь в ушах шумит водопадом. — В прошлый раз было мало? В прошлый раз было забавно. Не так давно и тогда у Безымянного ещё не был поглощён слепотой взор: ошмётки Плаксы, разбросанные по Чреву — зрелище, на которое хочется смотреть ещё и ещё, это всё сделала Сладкая, злая, как ураган, как жаль, что её, Плаксу, столь же легко собрать, как и разобрать. Просто неубиваемая тварь. — А тебе? — смеётся Плакса в ответ, и, наверное, в Сладкой что-то пропадает, потому что тишина становится ледяной. Такой, что стены, кажется, покрываются изморозью; она помнит каждый из разов. — Прекращай паясничать, — Безымянный, наконец-то, отлипает от потолков. Разумеется, недовольный, разумеется, злой; в голове — смертоносный бой, непереваренный адреналин вперемешку с желанием прокусить чьё-нибудь горло, но это уже не настолько, всё же, хреново, как было за пару часов до. Боль срослась с организмом, став его частью, теперь Безымянный может беспрепятственно дышать, передвигаться. Даже попытался потрахаться, ты на него посмотри. Он перехватывает Плаксу за кожный воротник. — Повторяю вопрос для непонятливых: хули тебе надо? Так хочется поболтать? Из особенностей у Плаксы — парочка. Первое — это, разумеется, способность доебаться до каждого, вторая — невероятная одарённость к саморасчленению без вреда для всей органической системы. Как итог: в руке у Безымянного становится легче. В руке у Безымянного — только её башка. Тьфу ты, блять. Ладонь разжимается, судя по неслучившемуся шлепку плоти об пол, она собирается воедино на раз-два-три. Сладкая раздражённо рычит; Безымянный её понимает, как никто. — Ага-ага! Плакса хочет узнать кое-что, — что, правда? Он весь во внимание, только это ему и надо — отвечать на вопросы с болезненным недотрахом, спазмирующим в яйцах. Она продолжает: — Безымянный — херня, он не слушает хозяина. Но Безымянный ещё с нами. Как так? — это хороший, знаете ли, вопрос. Не своими силами — точно, но об этом позже. Когда время придёт. — Безымянный всё время всё портит, а его принимают назад, — запах сырого мяса, вязкая плоть рядом. Голос виляет из стороны в сторону, как пьяный алкаш, идущий домой; Безымянный ведёт башкой. — И он опять это делает. Из раза в раз… — Что делаю? — как можно любезнее; он целится словами прямо в пустые червоточины глаз, вот мерзость-то, а? Сначала они у неё были, как у всех, а потом надоели, ну она и, не будь дурой, возьми да сожри без соли и перца. Хвасталась потом долго перед всеми этим, мол, я самая умная, законом не запрещено жрать своё, а мне-то хорошо! Теперь ноет повсюду, зато спрос — возрос. Всем жалко маленькую слепую калеку, как хорошо, что Безымянному — нет. У него мечты о расправе над Плаксой стоят где-то рядышком с сексуальными фантазиями. — А то Безымянный не знает, — передразнивает его. — Зна-а-ет… В нашей Сладенькой так хорошо, правда? Она так отзывчиво раздвигает ноги, она такая мокрая! — лепечет что-то там, как будто сама не скачет на хую своего дружка перед всеми; Безымянный ненавидит её за это, не может спать из-за этаких их представлений и того цирка уродов, что они устраивают вдвоём. Обычно всё заканчивается ебанутой кровавой оргией; Безымянный частенько рвёт кого-то на части ненароком, ибо нехер пристраиваться к его заднице. Сладкая звереет где-то неподалёку. — Что сделает хозяин, если узнает об этом? Безымянный, конечно же, знает. Кажется, испробовал на своей шкуре все доступные наказания за его, что ж, маленькие шалости, которые стоят ему вовсе не маленькую плату. Не хотелось бы снова из огня да в полымя, на кону — его последний шанс на «не проебаться», выпросить милость. Он — не Плакса; если его разобрать досконально, вот это уже точно может быть летально. Так что. — Он не узнает. Кто ему скажет? — Плакса ниже, приходится горбиться больше, чем обычно, чтобы его слова наверняка дошли до всех клеток её извилин. Впитались смыслом в сухую губку мозгов. Не скалься, Безымянный, конечно же, она не скажет, нет, не посмеет, провокаторша, провоцирует такого же провокатора, как и она сама, это просто игра, но в груди назревает нервозность, как паук — плетёт паутину. Сердечный мешок влипает в неё прочно, отлипает — с огромным усилием. — Ты? — сделать вид, что тебя не ебёт, проще всего. Что тебе есть дело только до чьей-то ноги, подвернувшейся под пинок. В ответ: писк и «ой, нет-нет!». — Или ты? — глаза напротив должны принадлежать Сладкой, он ориентируется по её запаху. Ответа не приходится дожидаться, он ведь и так его знает. В одной лодке и оба пойдут на дно, если что. — А может быть ты, Плакса? — А может быть я, Плакса, — кривляется, дрянь. Все его интонации встряхивает, ей кажется это забавным; ей и кому-то ещё. Безымянный клянётся себе: он уничтожит смех в их глотках. — Безымянный — выблядок! Самый настоящий! Он не нужен нашему хозяину, нет-нет. Не нужен. Но он — почему-то — щадит Безымянного. Безымянный обманывает хозяина, да? Лжёт, недоговаривает, — и ей бы ангельские крылышки и нимб над затылком, такая благодетель, честное слово, сраная Мать-её-Тереза. — Плакса расскажу ему, Безымянный. Всё-всё, а он её ещё и похвалит. Сделает своей любимицей. Главной. Плакса ведь старается, а Безымянный — нет. — Слушай сюда… — начинает Сладкая, делая шаг. — Нет, стой, — Безымянный отмахивается от её голоса — он сам разберётся с этой хернёй. — Ты расскажешь — и я порву тебе пасть. Такое не заживёт. Обещаю. — Так страшно! Какой смелый мальчик. Давненько не виделся со своим старым приятелем, да? Как же его там… Смиритель, ах да! Говорят, он скучает по… компании Безымянного, — Плакса хохочет и ей не надо видеть его лицо, чтобы знать — от впалых щёк сильно отхлынуло, от такого можно упасть в обморок, но Безымянный не какой-то там сопляк, его просто… Обескровило. Обесточило. Вот так — щёлк! тварь. Тварь. Т в а р ь. Плакса смеётся; Безымянному чудится: смеётся вообще всё, что окружает его — уроды, стены, Чрево. Кроме него самого, разумеется, Сладкой заодно. Им обоим действительно хорошо известен этот «приятель». Голоса затягивают в водоворот, его сердце — сплошная окаменелость юрского периода, оно такое тяжёлое и дышать невозможно. Жить — тоже, вот она — дрожь, прошибающая тело холодом, расталкивающая грудной мотор, давай же, работай, сука, сильнее, быстрее, вперёд. И вот у Безымянного были внутренности, да. Все логично сцепленные друг с другом, присоединённые проводами вен последовательно, работали, в принципе, без перебоев и сносно даже в критических состояниях. Не подводили и жить можно, а потом случился «Смиритель, ха-ха» и из него это всё — раз! — и выдернуло с корнем. Пиздец, смотрите, висит красной массой на чьей-то руке, болтается, капает и скапливается кровью на полу, из этого можно слепить какой-то авангардистский бред, отправить на научные исследования или просто выбросить на помойку — не пригодится, уже нет. Он поражён и пустой, но в том-то и плюс: он может заполнить себя чем угодно; заставляет себя устоять. Смех — облава, но это не хуже, чем было раньше. Его так просто не взять. Он чудовище и мразь. — Нахуй Смирителя, — ломай об меня свои зубы, дрянь; превозмогая рваные углы рта, Безымянный улыбку корчит так зло и остервенело, что страшно; он помешанный, когда дело доходит до приятеля давних лет. И понятия не имеет, что видит Плакса, но все затихают — это то, чего Безымянный добивался; его (вы)ход. Это важно. Установка доминирования внутри вида. — Хочешь знать, почему, да? Я ещё здесь, ещё рядом, и знаешь что, Плакса? Ни одна херня меня теперь не возьмёт. Ни ты, ни блядский Смиритель, чтоб его, — Плакса не верит, конечно нет, было бы чему, а он продолжает, наседает, гнёт свою линию так, что и у самого, кажется, кости от этого давления хрустят; убеждает её и себя заодно: — Потому что знаешь что? Я избран, — та-дам, блять. Добивается этого молчания; молчания, звучащего, как вопрос. Иногда и серая биомасса под названием «Безымянный» способна что-то из себя представлять; иногда он эффектен настолько, что впору и самому себе отсосать. Потому что он лучше — он знает — сброда тупых овощей. «Другие» смотрят на него, даже те, у кого и смотреть-то нечем, неважно, внимание к нему — это главное. Он — самый-самый, и так должно быть всегда. Плакса в недоумении. Её не пугает разница в размерах их тел, его злые зубы, обтянутые губами; подрагивающие крылья носа, улавливающие малейшее присутствие страха — тоже. Пугает информация, которой она не обладает: как же так, Плакса ведь так сильно хочет быть важной, а о последних сплетнях едва ли знает… — Какой же Безымянный фантазёр, — начинает она. — Этого просто не… — Нет, слушай сюда. Я буквально воскрес, блять. Ради нашего хозяина; кто-то ещё совершал подобное? Нет? — он не оставляет это так просто, хочет расхреначить её до конца, не физически, так вербально, как жаль, что Безымянный не видит выражения её лица. Если бы слова и тембр имели материальные вес и форму, на лице Плаксы сейчас был бы след от ребристой подошвы. Пусть жрёт это всё. — И знаешь что? Он благословил меня, хах. Да, он выбрал меня, чтобы убить взрывного мудачка, — можно точно сказать: среди поехавших уродов сейчас Безымянный выглядит самым поехавшим уродом из всех. — Но откуда тебе знать? Ты ведь такая хуйня, Плакса, действительно думаешь, что хоть что-то значишь? Хоть-что-нибудь-знаешь? — понесло куда-то на сверхскоростях. Брехун, в самом деле, но это его спасение, его и небольшого личностного суверенитета на территории тех, кто только и рад ненароком что-нибудь откусить от него. Никто его не избирал, конечно же, нет; отпинали ногами и напихали хуёв в панамку, а сам же Безымянный просто не до конца сдох. Вот тебе и второе пришествие, но пусть для остальных это будет красивым секретом. — Плакса многое о тебе знает, — Плакса поворачивается к Сладкой; она — её последний шанс на восстановление статуса; вот тогда Безымянный действительно в шаге от того, чтобы не порвать ей пасть. — К примеру, знала ли наша Сладуся, что он… — Закрой рот, я не закончил, — фраза выходит грязной, он не останавливается, гонимый запахом жареной ситуации; напирает, как гидравлический пресс. — Завтра. Я найду его; мы с ним поквитаемся. Представляешь, как это обрадует нашего хозяина? И первым, что я попрошу его сделать — выпотрошить тебя, идиотка, в качестве награды. Меня это повеселит; хочешь ещё что-нибудь рассказать? Войти в немилость ебучего лепрекона — крайне страшно, и они оба об этом знают. Поэтому и связывают друг друга одинаковыми обстоятельствами, этого оказывается достаточно, чтобы заставить её закрыть рот. Пусть раскрывает его там, где надо — не перед ним. — … — поразительно, Плаксе нехуй сказать. Он так и думал. Он так и знал. — Чудно, — от облегчения разжимается глотка. — Я ведь узнаю. Просто… знай об этом. — Увидим. Гадёныш ещё пожалеет. Это уже не сегодня, на потом. Сейчас по расписанию — временное перемирие, закреплённое обоюдным страхом быть отпизженными. Прелесть просто. Мгновением позже Сладкая его спросит: — О чём это она? Говорила, — тон у неё максимально недоброжелательный. Всё возвращается на круги своя, как жаль, что она слишком внимательная, а ему не хочется ничего объяснять. — Не знаю. Неважно. Идём спать. Не получается. Сказывается запарный денёк. Куча странного эротизма в мыслях на пять минут — последствие недоделанного дела, а потом всё возвращается в Чрево, где он находит себя на полу. Полудохлого, как обычно, частью живого механизма. Дыханий вокруг много, животные спят в загоне, сгруппированные по наиболее схожим признакам — так проще выживать, а Безымянный не прекращает думать ни на секунду. Безымянный не прекращает психовать: о засранцах с взрывным темпераментом, о приятелях, о хозяевах — всех бы их переебать. Разом. В красивый кровавый салат. Но пока что этим салатом является только он сам, так, нарезка из чего-то нормального и ничего целиком: что-то проходит быстро, оно внешнее и под заботливым языком Сладкой зарастает чуть ли не мгновенно, а что-то требует времени. Безымянный только надеется, что всё исчезнет к утру. Мается, ворочается, на бетоне неудобно, и это драконит Сладкую, которая пытается спать рядом тоже, между прочим. Она у стены. Мнётся, жмётся, спрессованная между ним и стеной, и ютится позвоночником в его ребристый бок; всегда так спят, они договорились и так уж сложилось: у неё — роль великомученицы, а у него — долбанного фейс-контроля, и в этом Чреве он допускает до неё только себя самого. Да-да, слишком много общего, что-то в этом роде: у неё запястье, у него запястье — у них одно и то же запястье, а ещё злые, как сучары, оба, в общем, прелесть, да. Два одиночества, нашедшие друг друга, и теперь обоим хреново за двоих. Так сказать, бонусом. — Да уймись ты уже, — предупреждающе, более явно только на дорожных табличках «опасно!», Безымянный не слушает. Он и сам не знает, почему её запястье ему интересно больше всего, больше своего (всё же, у него их два, а у неё — одно), что он хочет от этого запястья и зачем трогает. — Дай поспать. — … Это было бы слишком просто — сделать так, как просит Сладкая; она интересна только тогда, когда бесится, и никогда больше; пользуется моментом. Нарывается по той же причине, да так, чтобы сдетонировало моментально: трогает её настойчивее, наглее. Добивается своего: — Тебе, что, сто раз повторить надо? — практически ему в лицо, а могла бы и ближе, впритык. — Гадёныш. — Сладкая, — будь у него более мерзкое настроение, он бы забрался ей языком в пасть, чтоб не выпендривалась, чтоб замолчала и не скалилась. — Отвали. — Чего ты хочешь? — Чтобы ты отвалил, сказала же. Вроде не тупой, а… Он не о том. — Чего ты хочешь? Я найду. В её лёгких запрело от постоянного потребления никотина, раздаётся застоявшийся смех. Он поднимается из полости её грудной клетки и преобразуется в смазанный звук на языке, Сладкая переворачивается к нему животом. И лицом. Он не помнит цвет её глаз, как жаль, прошло-то совсем ничего. — Ты знаешь. Того же, что и все. Мяса. Попробовать хоть раз и сразу же умереть, — тихо, но он слышит; лишь Безымянный и должен. Надо же, хочется сказать ему, какое преступление, всегда до охренения правильная Сладкая хочет нарушить запрет. Но он не говорит; вернее, говорит, но не это: — Можно устроить, — ему смешно, но он понимает. Хочет так же, как и она. Только немного иначе: ещё раз, ещё два, много-много раз, и остаться живым. — Спи, девочка, — больше она не отвечает, делает вид, что всё и ей плевать. …тем не менее, пожелает ему удачи. Позже и по-своему, конечно, сказав что-то типа «лучше ты есть, чем тебя нет», болюче тыкнется носом в шею и всунет ему пару-тройку недожжённых сигарет под зажимы наручников, а ещё — заначку, «на всякий случай»; пробормочет что-то о переменном ветре и о «той» стороне, «это всё тебе ещё аукнется, Безымянный, ты уже мёртв, но хоть постарайся, блять, не-быть-таким-как-всегда» — как жаль, что он не понимает, о чём это Сладкая, а она не повторяет, не объясняет, уходит в угол. Она забивается в него и забивает — на себя, на ситуацию, на всё; её не тронут, пока нет руки, Безымянный уверен, он знает и видел, «нетоварный» вид, а любителей подбирать объедки немного. Они сами хотят делать это — трахать и избавляться от конечностей, да так, чтобы в разные стороны, с визуальными эффектами и «по-настоящему», чтобы с полным пакетом услуг, вот сука и. Блять. Не думай об этом, ну похуй же, да? Он просто… Слышит шаги заранее; они знаменуют его звёздный час. Шагов много, хватит на военную делегацию, а её — чтобы посадить на цепь Безымянного. Впрочем, он не сопротивляется; это просто поводок и ошейник. Намордник в комплекте, лицо перетягивает полосками жёстких ремней, а застёжка застревает у рта, она неудобно задирает верхнюю губу, упираясь в корни зубов. Нос замурован намертво, и Безымянный чувствует лишь запах металла; он ржавый, самый дешёвый, я даже могу его разжевать, думает про себя, если постараюсь, но нет. Зубы ещё болят после камнепада ударов от мудачка. — Руку, — это Луи и он заправляет диких зверей. По одной трубке пускает цветастый коктейль из таблицы Менделеева, кольцами пролетевший в вену, надувший её, как насос, по другой — то, из-за чего Безымянный — всё ещё Безымянный; он не один такой, они все. Не могут без этого, скулят, а им всё урезают и урезают до самых капель, чтобы было, но не хватало. Чтобы страдали и ползали червями у ног. И они, кстати, ползают, страдают, у них, блять, целый кружок по страдательным интересам, в кого не ткни — каждый сраный пиздострадалец с ломкой. Чудесно. И мужик по имени Луи, делает свою работу правильно, плюс — добавляет небольшой подарок за дополнительную, так сказать, плату, спасибо Сладкой. Мог бы и больше, но Луи такая же продажная дрянь, как и они все здесь, шкурные интересы — во главе стола. Сдабривает зверей, чтобы они порезвее двигали лапами, но не так резво, чтобы убежать. Только вот Безымянному с этого что? Ему не хватает. Никогда не достаточно. Вены разглаживаются, локации сменяется. Холод впихивается в грудь. Ещё не снежные прерии, но уже свежо: яма, наполненная кислородом; говорят, таким количеством и отравиться можно. — Хорошо выглядишь, принцесска, — это ему, в спину, подло и исподтишка. Сарказм в тоне кусается, а в ответ укусить не может. Никак. Кто-то ещё о чём-то пиздит на заднем плане, насрать, Безымянный чист и свеж, как зимнее утро, впервые отмыт за долгое время, но в том же перманентно дерьмовом настроении, что и всегда; прожекторный свет воспринимается им враждебно, делает больно на всех уровнях, скальпируя роговицу глаз. Глобальная дезориентация; как бы снова не заблудиться в полах и потолках — просто даёт вести себя дальше, слушая галдёж цепи. Дорога ровная и ему тоже ровно, в башке пусто, как и в животе, всё до охуения складно и ладно — так будет ещё несколько часов, пока не закончится действие магии, а его хлопают по плечу. И смеются. Над ним. Он не знает причин; на нём херова куча растопыренных в разные стороны тряпок и все неудобные, лучше было без них — Безымянному не нужно шмотьё, чтобы найти кусок мяса, ему нужен нос, но он в наморднике, там же, где и пасть. — Да ты не обижайся, — голос слева продолжает, а он реагирует. Безымянному немного нервно, территория незнакомая, Безымянный ни разу здесь не был. Дёргает желваками, они вздуваются, ударяются о перевязь ремней на морде и влезают обратно под лицевые мышцы. — Тебе б ещё бабскую хрень на морду, так вообще вылитый. ?.. До него не доходит. Ему странно. — Он всё понимает, — голос справа. Наставительно так, незнаком, но это не имеет значения. И ничего не имеет, у мира вокруг Безымянного нет крови и плоти; всё превратилось в звук, им и остаётся. — Не советую быть неосмотрительным придурком рядом с ему подобными. Если ты нравишься боссу, не факт, что и ему тоже, понял? — Заткнись-ка, будь добр. Я здесь не лекции по уходу за животными слушать пришёл. Что он мне сделает, а? — звучит, как вызов. — Что ты мне сделаешь? — давление на глазные яблоки — смотрят прямо в них, но через белый латекс всё равно не прорваться; тут только ножницами вскрывать и освобождать оккупированную слепотой роговицу. Перед Безымянным — тупик из живого тела, он всё больше думает о количестве мяса на его костных полках, и тело что-то бубнит, суетится, а ему всё равно; надо: дальше идти, мудака найти и принести его горячую голову лепрекону. Таков уговор. — Ты же знатно проштрафился, так? Не хочешь ещё больших неприятностей? Хлопают по лицу, раз-два. По зажившему совсем недавно лицу, Безымянный не двигается, не глотает, всё еще нет; он токсичен, нужно избавиться от ядовитых излишков, чтобы не захлебнуться в них самому. Планирует сделать это прямо сейчас. Но. Не успевает. Планы меняются, и Безымянный тоже. Враз. — Эй. Дай сюда, — возня. Цепь виснет, перекладываясь из рук в руки, («я иду по рукам, хах»); натягивается так, что Безымянного корёжит, как последнюю тварь: его тянет вперёд, а глотку захлёстывает, смещая кадык и позвонки. Все рвотные рефлексы оголяются и оголяют его распахнутый рот; это буквально ломает шею, но Безымянный как-то умудряется выжить. Дерьмо. — Ты понятия, блять, не имеешь, с чем имеешь дело. Поступи мудро: отойди в сторону. Корчится, пытается дотянуться обездвиженными руками до горла, а диалог продолжается: — Ты ещё что за хрен? Самый хреновый хрен из всех существующих, Безымянного пробирает на нездоровый смех, который путается в горле с непроглоченной слюной, он задыхается; всем плевать, а Безымянный у ног — здесь его место. Законное, неизменное. — Первый день, да? Тогда добро пожаловать. Я — воспитатель этого чудища. Что, он-то?.. Нет. Он не воспитатель. Он — его сраный Смиритель. И цепь в его руках.