Мы — уроды

«…говорит, что ты не продержишься. Больше месяца. Это так?» Хватать змею за хвост. Выдирать этот хвост с хребтом; вешать хребет, как брелок. Заниматься откровенной хернёй. Словом, Ю просто не может оставить его — слишком потешное развлечение, у Ю давно не было персонального подкроватного монстра, которого можно неволить без вреда для здоровья. И у безымянного урода это что-то, наверное, из механизмов защиты или типа того; в любом случае — очень смешно. Ахренительный анекдот, жаль только, что Ю, ну знаете, не тупой. И Ю смотрит на мёртвое тело, оно слишком обычное, чтобы принадлежать такому, как он; всё, так сказать, по канонам и правилам: спящая красавица (???) под стеклянным колпаком. Свернулся себе в бараний рог, а там позвонки таращатся из костлявой спины — их пересчитать легче простого; а ещё прорези междурёберья — вентиляция для органической инсталляции. Ю не смеет утверждать, что же там по наличию сердца, есть ли оно или нет, но доисторические механизмы не оповещают ни о присутствии сердечных ритмов, ни об активности дыхательных систем. Проще сказать: он действительно мёртв, сделал всё для этого, что мог, и вот, лежит разграбленными катакомбами у его ног. Прекрасное зрелище, десять из десяти, он бы смотрел на это всю жизнь; просто это нормально — иметь свои маленькие хобби, так? И Ю, в общем-то, совсем не особенный, такой же, можно сказать, как и все. Нормальный, в полном адеквате, среднестатистический представитель мужского населения, не выделяющийся, конечно же, ничем, кроме, разве что, некритичного косоглазия, делающего его правую радужку занимательной для разглядывания. Она немного засматривается на переносицу, и ему бы быть, честно говоря, детским аниматором — ребятишки были бы в экстазе от него, но сложилось всё так, что он и сам с ребячьим восторгом разбирает лего-конструкторы из мышц и костей. Любит сортировать их по группам и предназначениям — такое вот хобби. Поэтому. — О нет. Как же так. Ты сдох, а я так надеялся, что мы ещё поболтаем, — это так плохо, что только тупой не поймёт. Он бродит вокруг него одинокой волчарой под полной луной. Змеи так делают, чтобы съебаться от врагов; об этом гласят энциклопедии и учебники биологии, мол, каждый вытаскивает себя из дерьма сам и как может. Ну там, корчат из себя мёртвых, вываливают язык на всеобщий осмотр и делай с ними всё, что хочешь — не дёрнутся; он тоже так делает, потому что, очевидно, тот ещё гадёныш. А Ю любопытен от природы; ему ведь нечасто выпадает возможность, как бы так объяснить, поподробнее изучить то, что не поддаётся логике и научным суждениям, он ощущает себя Индианой Джонсом, первопроходцем или что-то типа того, а ещё ему интересен результат влияния холодных температур на то, что корчит из себя человеческое подобие. Не является таковым. Живым. И. Происходит вполне ожидаемое и смешное: второе пришествие, возвращение из мёртвых, стоит только подрубить пожарную тревогу и парочку литров воды низких температур, пробежавшихся по старческим трубам со всё таким же старческим кряхтением. — С добрым утром, красавица. — Ты, бля, не успокоишься, да? — как занимательно: и сердце появилось, и дыхание тоже, актёр без Оскара, дайте два. Стоит перед ним страшно злой и продрогший, ну какой же из тебя хищник?.. Так, мокрая псинка, дрожащая от гипотермии, пожалеть тебя, да? — Ты просто забавный. Хочу, чтоб ты позабавил меня ещё, — в конце концов, уродец не выполнил его приказ: не придумал значимую причину своего существования самостоятельно и теперь Ю приходится делать это за него. Всё на нём, всё на нём… Но кое-что правда: для Ю чудовище занимательно, он не видел таких раньше; хочет развлечь себя лёгким садизмом над тварью, а потом уже избавиться от набившей оскомину забавы. Любой бы на его месте поступил так же, Ю просто уверен, нет, Ю хочет в это верить, ведь твари… для того и существуют, чтобы напоминать им об их ущербности, да?.. Это первичный долг каждого военнообязанного гражданина, отстаивающего честь и безопасность Федерации-2. — Что, друзьяшек, нет, а? Или того, кого потрахивать в свободное время? Поэтому такой злой? — но Ю понятия не имеет, что выводить из себя — это прерогатива Безымянного; у него не так уж и много времени, чтобы тратить его на соплежевание, Безымянный тоже хочет развлекаться. — О чём ты, хах? Ты мне просто ахренеть как должен. За руку, за тот бой. Твоя ошибка в том, что ты тогда не сдох. Вот и всё. Он намерен исправить это. Просто растягивает десерт; это или акт особой жестокости или какого-то странного милосердия, Ю точно не знает, но Ю оправдывается, и змеиная пасть перед ним разъезжается в уродливом выражении. Змеиная пасть, как и тот, кому она всецело принадлежит, понимает всё за него: — Да не. Ты просто признайся: у тебя нихуя нет, ты никому не нужен. Вот и занимаешься хернёй вместо того, чтобы… И это как раздражаться на мясорубку или, он не знает, ненавидеть бетономешалку — глупо, расточительно, а еще это неодушевлённые предметы, с ума сойти просто — беситься на ручной пылесос, к примеру. Тем не менее, Ю всеми силами, что ж, бесится на мясорубку, бетономешалку и пылесос — нужное подставить, он не знает, какие аналоги подходят для твари, испытывающей особую страсть к насилию и пожиранию. Конечно, лукавит: у любой другой мясорубки (пылесоса, бетономешалки…) нет того поганого рта, который хочется порвать от края до края, чтоб знал, чтоб не болтал; нет мерзкой рожи, которую хочется раскатать в тонкий слой и много чего ещё. Нет блядской натуры, от которой зубы, бля, зубы скрипят. Так что да, в ранге неодушевленных вещей и предметов уродец чуть выше всего этого; это ли не трагедия?.. По счастливому стечению обстоятельств (ну магия!) в руках оказывается дробовик. Старого образца, но много не надо, чтобы вынести мелкой пизде мозги, смешать со стеклом в свежий коктейль… Или ему так кажется. Он в Изоляторе. Тут всё так же. Было так двенадцать лет назад, будет и столько же лет наперёд; сюда сажают непослушных девочек и мальчиков, у которых что-то не так. С поведением или с башкой; Ю уверен, он — исключение из правил и это так, ради профилактики. Чтоб не зазнавался, а Изолятор с ним разговаривает (нет, Ю в адеквате) через динамики, датчики; пялится на него четырьмя глазами видеокамер, рассованных по углам. У глаз чёрные радужки, зрачки красные, он выучил их наизусть: они ему подмигивают, заигрывают и никогда не спят. Ю играет с ними в гляделки (и в прятки), потому что Изолятор испытывает его на прочность. И он, вроде бы, побеждает. У него тут козырь той масти, понимаете ли, которой нет в природе, поэтому в глазах Изолятора Ю пялится в четыре камеры всегда. Улыбается, превращаясь в ледовое побоище, потому что холодно и у него под кожей эмоциональный фарш. — Хэй, Пэгс! — он рад и это действительность; его радость обнажена и совершенно искренняя, когда он видит эту женщину, славную, мягкую, у неё в оправе очков не иначе как линзы от телескопов — настолько они большие и толстые, она может увидеть Юпитер, если захочет. Ю улыбается ей дурашливо. Он будто бы снова мальчик восьми лет со своей няней, она подотрёт ему разбитый нос (он любил квасить его об асфальт, когда падал с велосипедов, качелей и просто так), а потом возьмёт за руку. — Как ты, Пэгс? — Здравствуй, малыш Ю, — сейчас она этого не сделает. Сейчас она в отдалении, на другом берегу Изолятора, предназначенном для «нормальных» людей. Безопасность, хуле, новый регламент, ведь он когда-то там напортачил, и вот — расплачивается. Больше не может обнимать Пэгс, наказан и разговаривает с ней под надзором и таймером. Три, два… — Ох, да как у старух могут быть дела? Я-то смотрю, ты совсем что-то исхудал! Тебя плохо кормят, малыш Ю? — Нет. Мне просто не нравится. — Что я тебе говорила, непослушный мальчик? Обязательно нужно соблюдать пищевой баланс… — Пожалуйста, расскажи о нём опять. Люблю слушать, как ты говоришь. — Мой милый мальчик, я ведь и рада… Он грустно улыбается. — Но тебе пора, да? — Кушай и высыпайся, малыш Ю. Я скоро опять буду рядом! Пэгс уходит. С ним снова остаётся только Изолятор. Они с ним — лучшие друзья. Зубы отдирают яблочный слой от общей красной массы; это достаточно громко, чтобы животное в загоне дёрнулось, напряглось. Можно сказать, что Ю это почти что не нарочно, конечно нет, откуда ж ему знать, насколько тот голоден; как звуки пожирания дразнят его. Ю в действительности не знает его голода; не знает, как это, когда твои зубы хотят выползти из дёсен, напитаться, как семена, кровью, утонуть в мягкой плоти; когда каждое из твоих потрохов — отдельное непрокормленное животное, требующее своего. И если б Ю узнал, то притащил бы сюда ещё и мясную вырезку, так, забавы ради, чтобы посмотреть, как тот будет бросаться на стекло. «Не кормите чертей» — что-то такое говорят святые угодники, проповедуя свои истины, ну а он что, не нарушил ещё ни одной. Не кормит. Так, просто играется, дурачится; это-то хоть ещё не запрещено, да? — Как звать? — спрашивает, оттирая языком губы от фруктового сока; они сладкие, а Ю жонглирует парочкой яблок, развлекая себя. Зелёные, красные… Думает, что не ответит. Но. — Никак, — Безымянный отвечает. — Правда? Твоя сучья мамаша не озаботилась этим? — Ю хватается за ещё одну причину доебаться до сучары, как за лотерейный выигрыш. Он думает: мамаша этой самой сучары ему под стать — такая же мерзкая, какая-нибудь абсолютная стерва с гнилой пастью и ведром между ног, в котором кого только не побывало; рогов и когтей не хватает, в общем, полный стереотипный ансамбль. И Ю, конечно, не знает, что Чреву, являющемуся той самой «сучьей мамашей» нашего Безымянного, как-то индифферентно на такие сантименты, оно — пищеварительный тракт и репродуктивная система, у него много занятий и дел, поэтому не до этого — не до придумывания имён своим сотым, тысячным, миллиардным отпрыскам, которых Чрево заберёт. Рано или поздно. У животного в загоне нет ни «рано», ни «поздно»; времени больше не существует для него. Он не задействует шейные суставы, чтобы повернуть голову на голос, (он мог бы сделать это на все сто восемьдесят, чтобы пугнуть сопляка, было бы здорово, правда, но) не говорит попусту — это утомляет. Ю нужна манипуляция побольше, чтобы растолкать ею ленивого, скучного питона. Пусть поползает или хотя бы выдаст агоническое представление в конце своей дерьможизни; Ю ожидает и Ю — единственный зритель, готовый к овациям. Всегда рад похоронам ещё одной безбожной твари. Я поймал тебя. Дай мне хоть что-то. — Тебе не похуй, а? — шипит гадюка в террариуме. У неё не срастаются кости и кривые пальцы на руках, а ещё она выглядит жалко-жалко-жалко, что хочется затолкать её в блендер и перемять железными винтами в однородную органическую массу. Скормить свиньям, чтоб принёс хоть какую-то пользу. — Да ладно тебе. Так ведь хорошо болтали, — Ю вычерпывает из себя дружелюбие, как из колодца. Приходится лезть на самое дно, потому что осталось немного. — Вдруг мне понравится твоё имечко? Вдруг оно порадует меня, а я тогда порадую тебя? М? Этот приёмчик дешевле воздуха. Но тварёныш ведётся, потому что у тварёныша слипаются внутренности в бездне его организма, превращаются в один сплошной кокон, из которого должно появится… что-то. Словом, такое бедственное положение делает его вялым, неспособным долго находится в состоянии сопротивления: — Безымянный, — наверное, это даже больше для себя, чем для пацана, помним же, быть Безымянным ему нравится; он хочет убедиться, что это всё ещё он, эти буквы — про него. Он с трудом отсоединяет их от общей массы памяти — она склизкая, в руки не даётся. Революционные биологические преобразования не жалеют нескладную рухлядь. Не жалеют его. Ю думает какое-то время. Ю говорит: — Херня-я. На тебя не нашлось чего-то покруче, а ты и рад, — это был изначальный план: обесценить абсолютно всё, но вот чёрт, он не знает достаточно о Безымянном; решил начать с малого. Ну и с мамаши. Всегда ведь работает безотказно. — Видимо, не такой уж ты и классный, а? Но, видимо, не в этот раз. — Неужели? — и тогда это уже было нос к носу, преграды не в счёт, и знаете что: слепые так не смотрят, с таким пониманием обстоятельств и знанием, где у Ю глаза, что у него за ними. Безымянный ублюдок вглядывается ему за сатурновые кольца радужек, расширяя черноту зрачков Ю этим насильственным вмешательством взгляда. — Не-а. Тут ты пиздецки не прав. Я уникален, — кончик красного языка появляется и исчезает: Безымянный цепляет запах Ю на вкусовые рецепторы, как рыбку на крючок, удовлетворяясь этим; сомнительная похвала — его запах нравится этому выблядку, вот дела. — И многое умею. Я ведь выберусь отсюда, пацан. И тогда тебе лучше уже не дышать. Это как обещание: я сделаю с твоим телом абсолютно всё. Ю думает, что он прикалывается (Безымянный же у нас известный юморист, ага) и чуть ли яблоком не давится, сжимая рёбра от смеха, глумясь над этим чудом без перьев. Уже сам прорезает ледоколами взгляда белые яблоки глаз — льдины, дрейфующие по склерам: — Такой ты весь из себя дохуя, да? — и откуда только такая говнистность, простите, чувство собственного достоинства, м? — Ты просто не оставляешь мне выбора, чувак. — Ничё ты не сделаешь. Делалка, сука, ещё не выросла. — Не, ты сам попросишь меня об этом. Ну, о смерти, понимаешь? А я ещё подумаю; придётся постараться хорошенько. Знаешь, поумолять меня, — он встряхивает препаратом подозрительного вида перед Безымянным; он, конечно же, не может видеть нихрена, просто слышит шторм в ампуле. …бинго! И Ю успевает увидеть только мёртвых белых акул под толщей раздробленного льда взгляда, прежде чем… — Как ты, малыш Ю? Рёбра-то торчат, — уведомляет его Док, он накачивает давлением рукав тонометра, измеряя температурное состояние и прочее-прочее-прочее, что делают доктора по порядку. Ю еле вбегает в последний вагон его фразы, чтобы понять: морозильная камера работает по максимуму, её мощности хватит на обеспечение зимних погодных условий всем жарким странам, и Док упакован так, будто собирается в альпийскую вылазку на полгода. Говорит, там когда-то было прикольно; может, врёт. — Мне… хреново спится, — Ю упирается подушками пальцев в глазные яблоки: когда так делает — боль уменьшается, но полуночное состояние возвращается опять. Он снова маленький и соскальзывает с задних сидений в чёрную пасть; двери, пришитые соплями к общей машинной массе, отлетают, и Ю держится здесь, сейчас, исключительно на одном ремне безопасности. Док — его ремень безопасности, он цепляет его по-отечески понимающим взглядом; Ю сглатывает и в нём всё вздрагивает бесхребетной, желейной массой. Пропасть захлопывает пасть. — Вернее, вообще не спится. — Это неудивительно, хотя, честно, я возлагал большие надежды на этот экспериментальный препарат. Он должен был подойти, в чём же тогда?.. — Док, дайте мне что-нибудь ещё. Я… это как спать и не спать, что-то не то, а ещё рука… — Ты где умудрился? Я точно помню, что этого не было, — Док придирчиво оценивает самодеятельность Ю и постмодернистское творчество, воссозданное из его же плоти — всё такое неразборчивое, и Док цокает языком: придётся опять цеплять друг за дружку по-новой. Собирать мясную головоломку вновь. — Не знаю, когда спал и не спал, наверное, — врёт откровенно, не говорить же ему, что ухлёстывал за выродком, а тому нужен прикорм. — Так что насчёт?.. — Как твой лечащий врач, я не могу выписать тебе ещё больше препаратов. Ты итак у нас подопытный кролик с токсичными отходами вместо крови. Это может привести к передозировкам, побочным эффектам и… …бла-бла-бла… Ю мрачно хмыкает вместо ответа. — Небольшая цена за сон. — Ты и сам, похоже, рад не спать. Смотри, как себя загоняешь, — Док указывает на электронный муравейник его мозгов на дисплее планшета, весь сияющий, как сверхновая; Док — про мясо и мышцы, а не про тонкое душевное состояние, он не выбирает слова, чтобы облегчить состояние Ю. — Бешеная активность. Любой бы другой поехал бы крышей, проще говоря. Попробуй дыхательные упражнения, спорт… — Может, ещё медитации с йогой? — вскипая, интересуется Ю. У него под глазными яблоками кратеры марианских впадин — по одному под каждый глаз, «давайте отправим учёных в экспедиции, посмотрим, что же там!»; в общем, дыхательные упражнения ему, конечно же, помогут. — Не пыли, малыш. Давай смотреть на ситуацию объективно: я не могу залезть в твою голову и щёлкнуть тумблером. Препараты не шибко тебе помогают, как мы уже убедились. Так что тут только ты сам можешь себе помочь, — произносит Док, и внутренности у Ю прорезиненными мячиками распрыгиваются по организму; под кожей всё стучит: эй, открой, выпусти. Скажи, скажи, скажи. «Лучше помоги мне ты» — дурная мысль крутится смерчем на подкорке, на языке; что-то взбивает пружину его грудных мышц; что-то происходит вообще, потому что Ю… ну, он покорен, как щенок, когда дело касается Дока. Позволяет ему себя трогать, и от этого лампочки в нервных системах лопаются, рассыпая стекло по мозгам, больно-больно-больно, но ему это нравится. Ю списывает это на то, что он рад Доку; он чаще других захаживает в его одиночество, удовлетворяет его потребность в социальном контакте, а потом оставляет после себя всякие рекомендации. Ю не выполняет ни одной; Ю нравится слушать, как все причитают, невольно забывая про таймер, мол, ты всё делаешь неправильно и не так, глупый юноша, глупый Ю, а он переспросит пять раз, и потом опять, и опять… Снять пациентсткую робу (на ней — U89_J67; она синего цвета и сочетается с Изолятором; парные шмотки друзьяшек) перед Доком — всё равно что снять кожу. Док делает с ним что-то, оценивает его косоглазие, проверяет работу мышц и сердечные шумы. За руку его отчитывает, что ж, как маленького — «говорю же, ты сам себе враг, юноша»; «да, да» — отвечает спонтанно, дрессируя дыхание. Он не может дышать. Когда вот так и рядом. Док говорит, что Ю может своим жаром воссоздать какие-нибудь тропики — настолько все хреново с его температурными показателями, они прыгают перепуганными зайцами всё дальше и дальше… Ю ему отвечает, что это пустое, «не обращайте внимания, все нормально», но когда Док осведомляется в целостности его костных составляющих (ключица ещё вредничает и саднит), его пробирает. Он колеблется, Док ему говорит что-то несусветно важное («побольше белка и кальция, парень»), а Ю, в свою очередь, говорит, что на сегодня хватит. Просит Дока его оставить; кто бы услышал в его голосе мольбу — засмеялся. Изолятор. Четыре камеры. Стены в метиленово-синем — он к ним привык. Он думает: что-то не так, оно ненормальное; он — ненормальный, потому что кожа вибрирует слишком странно, слишком сладко. Ю перебирает остатки последних воспоминаний, крутит калейдоскоп памяти, чтобы отодрать себя от того, что происходит с ним сейчас. Не понимает; он упирается лбом в холодную стену, сам же — мощное солнечное возмущение, и можно увидеть конденсат на его плечах и висках. Ю выдыхает судорожно, потому что весь, как натянутая резиновая утварь, не пущенная на производство, и хочется чего-то, чтоб дать мышцам свободу; тому, что ворочается в нём, как расплавленные горные породы в жерле вулкана. Кремационная камера по имени Ю; его плоть требует принятия мер, а он понятия не имеет, в каком направлении. Начинает искать источник проблем, возможные решения. Усмехается, вспоминая, как все было тогда; как звериная арена визжала, оно и понятно: Ю кормил её кровью тварёныша — он шипел и ругался, но это ничего не значило, Ю — профессионал по жареным блюдам. Шеф-повар на кухне. Почти что отдал дань тому лицу бога, что улыбается кровавым подношениям, какая прелесть, и Ю случается зацепиться за то, как продул. Позорно и глупо. 1:1. Но он как будто бы ещё не сравнял счет; всё абсурдно: его облапали и Ю… растерялся, представляете? Хуже этого только то, что это сработало, проклятье, и лучше бы Безымянный ублюдок ударил его по яйцам — это меньше бы задело его гордость, чем… то. Мимо. Не подходит. Он начинает заново. Изолятор. Док и Пэгс. Только Док. А потом у Дока леденеют во взгляде туши морских зверей (тех самых, которых он сам отыскал подо льдом, ну там, акулы и всё такое… выбросил из моря прочь) и Ю вздрагивает. —… …это ударяет по мозгам так, что он слепнет, кажется. Ю теряет весь свет из глаз, на стену чуть ли не залезает; оно ползёт под кожей тёплыми гадами и нарастает в грудной впадине — там сердце захлёбывается в кровавых потоках, не успевая перекачивать — а потом сбрасывается с рёберных обрывов, тяжело. Горячо. И приятно. Во рту влажно, а костяшки хрустят и хрустят в беспокойной ладони. Ю прижимается — хочет привставшим членом ощутить давление. Прикосновение. Холодных стен. Хоть чего-нибудь; он так истощён, мозг выдаёт генерацию его неудовлетворённых желаний, играет против самого Ю, вгоняя в краску. Жаждет хоть какого-то логического вывода для своего состояния: убить кого-то, потрогать кого-то, чтобы потрогали его, чтобы убили его… Слишком больно. Давит на брючной шов, проходящий между ног. Ю нужно просто… Но вот беда: Изолятор не имеет чувствительной плоти, а еще у него четыре глаза и все на него смотрят. — Ю, ты чё? Это было ожидаемо, в конце-то концов. Ю просто понадеялся на случайность. Увы. Чёрт. — Ничего. Голова… просто. Жарко, — он оправдывается, как сопляк, которого родители застали за мастурбацией; Ю таким, собственно, и является. — Холоднее сделать? — Не. Ю самоунижается об эту ситуацию сполна: не может посмотреть Изолятору в глаза, в то же время не откликается на зов неудовлетворённого стояка; жаждет, чтобы возбуждение стало ножевым ранением, пинком, чем угодно, но не тем, что сейчас плотно обустроилось в Ю. Ладно. Он пробует блядские дыхательные упражнения; их ему советовал Док. Хочет применить хоть что-то, чтобы нормализовать ситуацию, перекрыть бешеный кровяной ток, вернуть реку в русло, а стихию посадить под замок. — Ты, если че, говори. А то так спечёшься, чё мы твоему папаше-то скажем? — Говорю же: всё класс. — Кстати, о папаше… Он никогда не один. С ним Изолятор. Он — в Изоляторе, и череду навязчивых грёз, выплёвывающих его из облаков в пропасть и наоборот, наконец, прерывает: — К тебе гости. Воздушные замки рушатся. Змеиные хвосты ускользают прочь.