Мы — уроды

«ВЫПУСТИМЕНЯВЫПУСТИМЕНЯВЫПУСТИМЕНЯ» — орёт, как оголтелый. Заткнись нахуй. Вообще не до тебя сейчас. Ай-ай-ай, Ю, чудовищ нужно кормить по расписанию, иначе они начинают вылезать из-под кроватей и пугать маленьких детей. Но Ю сейчас так плевать. На чудовищ, расписания и безопасность этих самых маленьких детей; пусть катятся куда подальше, потому что… Ю дышит чаще, он смотрит на неё и глотает крупные куски стекла — внутренности иссечены, но он всё ещё пытается существовать. Это Эбигейл, кстати, типа… его сестра. Её плоские губы заняты улыбанием, волосы лишены той коррозии, которая есть у Ю в прядах; они скручены в тугие жгуты. У девчонок сейчас так модно — по телеку крутят денно и нощно — и у каждой длиннющие косы, перекинутые через горло с разных сторон. Ю думает — придурочно, но что с этих модниц взять, раз уж это его сестра, то он не выражает своё скромное субъективное мнение, да и вообще. Как уже было сказано — так плевать. У неё глаза такие же как и лет пять назад — мёртвой оленихи, задранной хищником — и были ли они всё теми же, скажем, двенадцать лет назад Ю не имеет понятия, может только предполагать. Так уж случается: у него не хватает плёнки памяти и парочки сотен воспоминаний на этот счёт — всё выжженным полем гниёт, где-то там должно быть её лицо, наверное. Он хочет надеется; пройтись бы по нему, по полю, и отыскать мясистые бошки подсолнухов как символ хоть чего-то хорошего, а толку-то… Нет. Он не способен. Заставить себя улыбнуться ей, сделать вид, что всё в норме. Тёмная долина и уйма всадников без головы — в его собственном лице, но она улыбается ему за двоих. Весенние (или оленьи?) глаза и искусственные гиацинты, заполонившую радужную оболочку; впрочем, настоящие сейчас нигде не найти, разве можно её винить? Возможно, Ю очень хочет уйти. Нервозность раскалённой кочергой прикладывается к позвоночнику, а он то и дело дёргает ногой, непоседливый, неспособный усидеть спокойно. Как там говорят? Час с горячей красоткой длится словно секунду, а секунда с горячей сковородкой ощущается словно час? У него та же херня. — Как твоя рука, Ю? Я слышала, ты был ранен, — говорит ему Эбигейл, а до него доходит так, будто он на дне океана. Ю моргает вязко, медленно, время бежит на опережение и, кажется, он зависает на секунд десять: долбанные успокоительные проезжают по мозгам бетоноукладческим катком. Сглаживают все извилины и нахрен ему теперь такой мозг?.. — А? Да так, царапина. Не бери в голову, ладно? — я всего лишь чуть не сдох, меня отведало на ужин чудовище, и это как-то неловко, что ли. Прямо-таки всё. Она давно не обнимает его за шею при встрече — не пытается, а он не настаивает, как бы тем самым ей говоря: «Кем бы ты ни была, ты не обязана корчить из себя мою старшую сестрёнку, ладно?», только не вслух, а узнать это Эбигейл должна, видимо, по ментальной связи, но Ю вообще на этот счёт не парится. Он давно уже никому не доверяет мусорные массы своей башки, и сдох утиль. Поэтому старается склеить разваливающуюся беседу хоть как-то: — Ну, как оно? — жмёт губы, подмечая ненавязчиво: она худее, чем следовало, и на запястьях костные винты просвечиваются сквозь полиэтилен кожи. Это или ещё одна из тупых тенденций девчачьей моды на обглоданные, завлекающие, словно сувениры, кости, или ей действительно хреново и отец ни черта о ней не заботится. Слышишь, остынь, ей под тридцатник и она взрослая девочка — разберётся сама, но Ю неспокоен, легко заводится, а потом останавливаться не хочет; у него маленький Док сидит под черепной коркой и повторяет неуёмное: «не забывай дышать, малыш, три, два, раз…», и Ю стоит всех усилий, чтобы удержать свою задницу в уродливом кресле и не сказать «да пошло оно всё, прямиком на…». — Вполне, — и только красные ногти отбивают что-то типа: «мне пиздец как некомфортно здесь». Понимаю тебя, сис, я бы тоже с радостью смылся отсюда, потыкал бы палкой в муравейник в лице одного кретина, кстати, да, поймал тут одного, представляешь? Ну там, прогулялся по тем местам, в которых меня быть не должно, сделал то, что, в общем-то, формально не запрещено, но… А теперь храню для каких-то целей, как трофей или сувенир. Такой же, как и твои запястные кости, а для кого ты их вот так носишь, м? Ю улыбается пугалом, у которого тыква вместо башки, представляя лицо сестры, услышавшей бы это, да и вообще, кто б здесь не ахуел? Он, знаете ли, сам ещё от себя под впечатлением, просто не верится, что ты это сделал. — Обстановка благоприятная, общая ситуация стабильная, если ты об этом. Что, нахер… — Нет, Эбс. Я про тебя, — Господь видит — он пытается быть терпеливым, но это выше его сил. И если есть болеутоляющее, то Эбигейл — нормальное такое боледоставляющее, и она в этом не виновата. Не виновата, ты слышишь? Ладно, а кто виноват? Не знаю, не она, так кто-то другой; шёпотом: ты, например. И что-то ложится ему тупоносой кувалдой на рёбра, а рёбра-то, знаете, у Ю не то чтобы прямо-таки грузоподъемные — тяжело. — Ну знаешь, вот эта вот семейная… фигня, когда ты приходишь из колледжа, а у тебя спрашивают: «хэй, как учёба, как ты сама?», — потом смеётся. Стекла внутри звенят, проглоченные залпом. — Так обычно и бывает в нормальных семьях, мне кажется. Но нам-то до этого что, правда? В параллельной Вселенной он поднимает кувалду с собственных рёбер и сносит себе башку. Видит лобную и теменную доли очень хорошо, анатомические подробности; она ему не нужна, эта тупорылая башка, Ю не думает, Ю — пассивная агрессия Джека, желающая стать активной, взрывной, отвратительной. Стыд за это назревает кислотными ожогами на кожных покровах, доступных для просмотра, делает щёки горячими и кровавыми; адекватная часть понимает: ты мудак и это, знаешь ли, хроническая херня. Она-то не виновата. Да. Да. Дёргается нога, видимо, на каком-то своём вечном двигателе, полностью автономная от решений Ю. Ему страшно. Она ведь должна ему что-то на это ответить, так? Сказать: ты такой отвратительный младший брат, вот она я, новая и живая, а тебе всё недостаточно, цепляешься за детство, дурак, а ты уже большой мальчик, знаешь ли. Наверняка покрутил бы в пальцах значок с улыбающейся рожей, кстати, где он? Вот так ты любишь свою сестру?.. Даже посеял где-то то, что она дарила тебе, не будучи новой, а той?.. — Ты прав, — новая Эбс обладает терапевтическими свойствами — она не предъявляет ему претензий на счёт его несдержанности, нет. — Какая уж из нас нормальная семья, — усмехается очень вежливо. — Но мы, знаешь, можем… попытаться, — fake it till you make it, да? — Думаю, я в порядке. Спасибо, что спросил. …доволен?.. Она попыталась; в отличие от тебя, принимает ту реальность, нынешнее своё состояние, но тебе опять всё не так. Ты просто кусок дерьма, заставил её делать то, что она особо-то, чёрт, не желает, и это вполне ожидаемо — если она не явится сюда больше никогда. Ю разжёвывает собственные щёки с внутренних сторон до состояниях открытых язв, обдирает пальцы, чтобы потом, наверное, писать ими кровью, не иначе. Психует, в общем, оно и ясно; не ясно только, что с этим делать. — Обращайся, хах, — стёкла в пищеводе не рассасываются — тут только хирургически вынимать. Надо обратиться к Доку, чтобы он покудесничал над его состоянием, может, попросить у него что-то от свистящей фляги… И Ю однозначно что-то имеет против этих отвратительных кресел, похожих на морды шарпеев; Ю однозначно что-то имеет против вообще всего. Забавно, самое время осмотреть обстановку, когда ж ещё, как не в моменты неловкой паузы пошнырять глазами туда и сюда? Надеется, наверное, найти что-то достаточно подходящее, чтобы посетовать, завязать беседу на ненависти к неодушевлённым предметам и чтобы Эбигейл сказала, мол, да, действительно безвкусная туфта (ну она скажет иначе — правила приличия обязывают, сам факт). Так вот, две шарпеевы рожи, руки мнут кресельную кожу, она скользящая и задница по ней скользит тоже. Под ногами плавают цифровые рыбы, они блестят, как настоящие, и когда-то ему нравилось специально падать на пол, чтобы прожекторы бросали пиксельных рыб на него. Можно представить, будто они мокрые и сырые, такое вот погружение без погружений. Ему тогда хотелось немного на дно, что ли; или это связано с тем, что он горел керосином?.. Говорить о креслах, похожих на слюнявые шарпеевы морды не приходится. Приходится откапывать где-то сердце из грудных недр; оно туда рвануло, как умалишённое, окопавшись песчаным пауком — завидело знакомый силуэт. — Пап? — конечно. — За мной. И Ю становится послушнее телёнка, ведомого на убой; Эбигейл поднимается с кресла, распрямляя жемчужную нить позвоночника, но её осаждают мгновенно химической реакцией отцовского голоса: — Ты остаёшься здесь. — Но почему? Я ведь тоже… — дослушай, блять, её. Но у Ю не хватит духа, конечно нет, он такой смелый только тогда, когда дело касается травли всяких гадёнышей и срывов на старших сестёр, а перед папочкой у него потряхивается диафрагма и ломается голос, как у сраного школяра. — Ладно? — Эбигейл остаётся среди рыбьего цифрового косяка; Ю виновато оборачивается, как бы извиняется: ты, типа, прости. За это, а ещё за то, что я такой идиот. — Так уж и быть. Побуду здесь. И теперь плевать на то, что у неё искусственные гиацинты разрослись по всей радужке, плевать, что мёртвые оленихи смотрят её глазами, он бы лучше остался с ней, правда; за поворотом всё равно мертвее, а за ещё одним — нет даже этого. Ю судорожно сглатывает, потому что некоторые вещи не меняются и это место — тоже. Он возвращается на десять лет назад — такое бывает, когда обстановка, мать её, располагает. — Сядь. Сейчас же. И Ю не противоречит (послушнее телёнка и что-то там про убой), все его кости до последней принадлежат отцу — они знают лучше, что делать; натренированы на беспрекословное выполнение команд и приказов. Кости ссыпаются холостыми патронами на сидушку синего цвета — ножки возмущенно взвизгивают под весом, раздражая плитку не первосортного типа. У Ю отдаёт в позвоночник этот визг. Визг эффектом домино докатывается до самого мозга, чтобы уткнуться в него, — мозг — инородным телом, так долго замораживаемый всякими успоковырубительными, а что толку, если сердце снова большое, огромное, и стучит так, будто не стучало аж целые годы и хочет наверстать. Рвётся через рот, хочет быть выблеванным прям на отцовские ботинки, прекрати-прекрати-прекрати, блять. — Итак. Ю месит язык зубами, вообще не представляя, что ему сказать, потому что в этой ситуации остаётся только упасть на пол, распластаться самой послушной собакой и подставить живот под удар. Прости, я проебался, я знаю, прости, я опозорил тебя. Коленные чашечки выдерживают давление пальцев, а пальцы-то драные, просто мрак. Такие пальцы не пристало иметь наследнику крупной военно-фармацевтической компании; наследнику этой самой компании не пристало иметь также косоглазие («делает тебя придурком в глазах окружающих»), кроссовки вместо блестящих, как чья-то намасленная задница, туфлей («похож на шпану малолетнюю, дальше что? Я обнаружу тебя со шприцом в вене?») ну и… странности, конечно же. Об этих самых странностях лучше вообще не упоминать всуе, и Ю сейчас, скажем так, чертовски неуютно не только в своих «палёных» карго перед родительской фигурой, но и в самом себе. Шейный отдел заклинило в спазме и Ю физически не способен поднять на отца взгляд, но знает — тот выглядит всё так же. Таким, каким ему самому никогда не стать. — Поздравляю, сынок. Ты снова всё просрал. Вынесение приговора не заставляет себя долго ждать по той причине, что Феликс вообще не любит выделять слишком много времени на урегулирование отцовско-сыновьих отношений и на сантименты; просто ликвидирует его концентрированной ядерностью слов на месте. Радиоактивный пепел под именем Ю. …и это называется «абстрагироваться от ситуации», кажется. Когда насильно заставляешь себя проявлять повышенное внимание к, скажем, уродливой мешанине цветочных принтов на обоях, вместо того, чтобы зацикливаться на травмоопасности момента. Жёлтый цвет выглядит нелепо в нынешней обстановке и как самый тревожный сон, Ю думает — раньше тут были освежёванные цементные стены и лучше, наверное, не вспоминать об этом, но что он может поделать, если обои неровно наклеены, обнажают серые ножевые ранения. А за дверью, Ю чувствует, кто-то есть. — Все те средства, ресурсы, что я инвестирую в твоё лечение. В твоё обучение. В тебя. Всё это пустая трата в нихера, я правильно понимаю? Нет, не говори так, я, блять, стараюсь, ты хоть представляешь, сколько дерьма в меня вливают просто, чтобы я существовал так же, как и все нормальные? Чтобы не быть обузой для тебя? Ю — подопытная крыса, неповторимый экземпляр, он горько сглатывает, перемалывая в себе, как в мясорубке, сердечную мышцу, опять скакнувшую зайцем в пасть. Её удаётся утопить в глубине из других внутренностей, зажать межрёберным спазмом, чтобы никуда не убежала. Надолго этого не хватит, Ю знает. Не смотрит на отца — посмотри на отца, — видя только блестящие носки ботинок перед собой. Они кляксами плывут перед тающим взором, и ещё эти обои, мать их, жёлтые, и цветы уродливые… «Отец, я знаю, я облажался. Знаю, что не рассчитал», — просто объясни ему ситуацию как можно понятнее, скажи, что там была за тварь, почему не вышло, почему задание не выполнено. Просто… да поговори ты с ним, как отец с сыном, не убьёт же он тебя? Ага? Ага. — Мне жаль, — всё, что ли? Но для Ю и этого многовато, он давится словами — его натурально тошнит от них и от знойного марева стен, проплывающего мимо. В мозгах изрядно трещит от конфронтации успокоительного и обстоятельств, а светочувствительность повышается. Ему больно дышать. — Жалей дальше. Это не вернёт вложения, спущенные в сортир. «Иди ты нахер, сынок», — если короче и в более чётких формулировках. Ю, ты в курсе, что выглядишь убого в этих бинтах на голую кожу и с расквашенным носом?.. Нулевое сходство с отцом, просто исчезни и сдохни, не позорься, и Ю сейчас — самое горбатое существо, хочет сделать невозможное: втянуть в плечи голову. Чёртова ты черепаха, сынок. — Просто… выслушай, ладно? — самое время побыть умничкой, сказать всё правильно, и Ю разговаривает с носками отцовских ботинок, ожидая от них сочувствия, видимо: — Та тварь, она, хах, представляешь, не горела, она… и потом, всё так быстро случилось, и я… я… Она оторвала от меня кусок мяса, пап, понимаешь? Я видел, как моя плоть разрывалась, и это ахренеть как больно и страшно. Мне пришлось быть долбанной приманкой, сражаться с уродом не на жизнь, а на смерть, чтобы дать время нашим ребятам; я ведь так всегда хорошо справлялся, ты ведь знаешь, у тебя… бля, у тебя хоть мысль возникала, что ты просто мог больше не увидеть меня? Всего этого Ю не скажет, слова неподъёмным грузом повиснут на голосовых связках, не удержатся и провалятся вниз. Разобьются и некрасивыми трупиками будут гнить. — Прекрати оправдываться. Прекрати завывать бабой, — да и носки ботинок как-то не отличаются особой эмпатией, проклятье. Ю сжимает пальцы, рискуя раздробить собственные суставы, и позволяет телу принять очередную порцию вербальных ударов; он — мальчик для битья: — Да у твоей сестры, блять, яиц больше, чем у тебя. Плотное бешенство давит откуда-то изнутри головы; моя сестра — грёбаная анорексичка с девственно чистой башкой, она не понимает, никогда ничего не понимает и какого вообще хрена ты сравниваешь её со мной? Ю думает это с агрессивностью некормленной псины, вы на него посмотрите, бедненький, его никогда не хвалили; он тут же хочет самоуничтожиться, содрать с себя кожу и отдать собачьей своре, потому что прости меня, Эбс, я несерьёзно, конечно, я не думаю так, я просто… Я счастлив, что хоть кто-то в этой семье не конченый мудак, пожалуйста, приходи, неоставляйменя. — Один шанс. Ещё один шанс; я… пап, я стану лучше; я буду лучше, обещаю, я… — Позволить тебе в очередной раз опозорить меня? Не-ет. Всё, что от тебя требовалась: спалить в огне тот картель со всеми ублюдками. Ты этого не сделал; что теперь? Одна из тварей вырвалась на свободу и натворила херову кучу дел. — Что?.. Та самая тварь, что сидит у тебя под замком, а чему ты удивляешься, Ю?.. Так наивно ожидать от бешеной суки спокойного поведения, конечно же она сделала всё возможное, чтобы обозначить своё присутствие в городе, пока гналась за тобой, плелась по следам твоей крови, которые ты так радушно обронил за собой… Тревожность подскакивает куда-то на уровень зрачков, превращая мозговые процессы в хлам и разбомбленные развалины, Ю разбивает мощнейший паралич от осознания, что… Узнают. Это был я. Я виноват. …ивсёсновабудеттак. — …растерзала всю патрульную команду, прорвалась в город, растворилась в ночи. Теперь ищи-свищи эту дуру. …почему ты просто не мог сдохнуть? Почему считаешь, что у тебя _есть_право_ доставлять мне неприятности, вставлять палки в колёса моему отцу? Всё, что требовалось от нечестивой твари — сгореть в огне, очистить мир от собственного существования и забрать с собой своих приятелей, неужели это так сложно, Ю не понимает, но Ю точно знает, кого же возложит на жертвенный алтарь Двулицему богу (и своему отцу), потому что хватит с него, он достаточно долго был… добрым. Непростительная роскошь для того, кто борется со злом. — Отец, — смотреть на него так же тяжело, как и на солнце, и Ю кажется, что это справедливо — не быть достойным видеть его; Ю просто не дорос до такого, как он. — Клянусь тебе, я… принесу тебе его голову, сердце — что хочешь. Если нет, то отдам свои, только позволь мне… — Нет, — и солнце — в затмении, не разглядеть черт лица. Ю сглатывает, теряясь. — Ты больше не выйдешь из этого комплекса, ты меня понял? Тварью займутся другие ребята. Слишком много крови ты позволил выпить нашим конкурентам. И лучше бы он пристрелил Ю на месте, разбавил бы мерзкий цветочный принт кровавым акцентом; вырезал бы из его огненной, как жаровня, груди, всё то неуместное, делающее его (зачем-то) живым. Это ведь теперь так бессмысленно, он — лишний. Элемент без предназначения. — Я понял тебя. Ты считаешь меня бесполезным, — он усмехается, немножечко задыхаясь в круговерти жёлтых стен, чёрных ботинок и лампочек с солнечной активностью. Это не очень здорово, и голые стены вылезают из-под обоев; он старается не смотреть на них. — Ты не делаешь ничего, чтобы доказать обратное, — давай, добей умирающего, и Ю не то, что раздавлен, нет, он разбит в мясо: в автокатастрофе творится что-то более приятное, чем в нём, кажется. Живая инсталляция того, что будет, если не пристёгивать ремень безопасности, усиленная десятикратно. Для наглядности. — Будь твоя мать жива, она бы сто раз пожалела, что вытолкнула тебя из своей утробы; стоит подумать над твоими притязаниями на роль моего приемника, сынок. И уже не так страшно, если солнце выест его глаза, оставит ожоги, несовместимые с жизнью; Ю не удерживается на синем сидение стула, его буквально срывает с того состояния (и со стула), в которое бережно вгоняли стабилизаторы. Они не в силах противостоять кровавой жатве в его черепе. Ю ударяется об айсберговую мерзлоту глаз, как самый бездарный Титаник, ломаясь пополам. Уже не делает вид, что всё нормально (всё заебись?), тривиально идя ко дну: ты что, блять, сейчас заплачешь?.. — Ты не серьёзно. Нет. Ты не можешь быть серьёзным, — маленький мальчик, закрывающий уши руками. — Кто, если… не я? Ты… ты про Эбс говоришь? — Недоумок. Твоя сестра станет отличной партией, как только мы убедимся в её состоятельности. Но вот другая девчонка (Соня, кажется?)… Я думаю, с ней можно работать; хорошие результаты. В отличие от тебя. — Какие, чёрт возьми, результаты? И Ю, наверное, впервые видит, чтобы отец улыбался. Снисходительно и нихрена не с теплотой любящего папаши. — Ты спросил. Это хорошо. Пусть Команданте любезно прояснит для тебя этот вопрос. …был прав. За дверью всё это время кто-то стоял. Ю вздрагивает, потому что Ю знает, что это значит, а на той стороне шипит злобная гадина: «какое убож-жество». Или Ю только так кажется. ...всёсновабудеттак.