the gather, the bend, the bringing forth

В воздухе витает запах огня и крови. Она идет по безмолвным залам, верные войска, словно призраки, мельтешат вокруг, ее дыхание и сердцебиение (слишком быстрое, слишком нервное, чего ей бояться, что она натворила) — ее единственные верные спутники. Раньше были и другие, но теперь есть только она, пепел и прах, и это одновременно и свобода, и рабство. Королева. Теперь она настоящая королева. Что ты наделала, кхалиси? Сердце бушует в груди, как ураган. Она игнорирует водоворот в своей голове. Это пустяк. Ерунда. Это то, чего она всегда хотела. То, ради чего она шла на жертвы. Это все. Она выходит из сумрака, чувствуя на своих плечах тяжесть тысячелетних страданий, потрясений, выигранных и проигранных битв. Тронный зал пуст, кроме зрителей из снега и теней, и большая его часть превратилась в руины от интенсивности огня Дрогона. Даже когда она идет вперед, устремив взгляд на чудовище из витых мечей перед собой, кромешная тишина поглощает ее шаги, как и ее саму. За Железным троном лишь открытое небо. Сюрреалистическое ощущение — стоять в нависшей тени всего, за что она когда-либо боролась, всего, что ей было обещано с тех самых золотых дней в Браавосе, врезавшихся в ее память образом красной двери. Лестница, по которой она поднимается, — это восхождение иного рода, физическое проявление ее триумфа над Королевской Гаванью, над Семью Королевствами, ее домом, ее притязаниями, ее правом править как королева. Нечто неописуемое щемит в ее сердце, когда пальцы пробегают по узору клинков, скрученных и расплавленных в средоточие власти для всего Вестероса. Победа. Я освободил брата. А вы уничтожили город. Что ты наделала? Она закрывает глаза от краткой вспышки ярости, позволяет себе представить, пусть ненадолго, как все было бы иначе, если бы ее Медведь был здесь, его загорелое и серьезное лицо сияло бы гордостью — верный, всегда верный, до последнего вздоха; если бы Миссандея, ее преданная служанка и ближайший друг, стояла рядом с ней, а не гнила в земле обезглавленным трупом; если бы Визерион и Рейгаль, вместо того чтобы обречь себя на ожившие кости и могилу в воде, кружили над головой вместе со своим братом, и крики драконьей песни впервые за многие века оглашали бы Вестерос триумфом. Если, если, если. Если я оглянусь, я пропала. Взгляд Тириона был полон осуждения. И когда она повернулась к Джону, она наполовину ожидала (надеялась?) наткнуться на такой же осуждающий отблеск на его лице. Но в его глазах увидела лишь битву, более бурную, чем любые другие, в которых когда-либо сражалась сама, и она развернулась на пятках, чтобы уйти, уговаривая свое сердце спуститься с того места, где оно застряло в горле. Было бы легче, если бы… Если бы, если бы, если бы… Ее осудили. И ее признали недостойной. Но она победила. Она победила. Необъятность этого простого слова вызывает тревогу, потому что это кульминация всего: историй, что годами рассказывал ей Визерис, когда они были не более чем грязными нищими, у которых гордости больше, чем богатства (проданная корона ее матери, растущее и крепнущее безумие в глазах ее брата); бормотания слов признания и восхваления в травяном море (предательства, нападения и смерть преследовали ее на каждом шагу, шлюха кхалиси и ее дикари); мечтаний, навеянных ей, как чары, о родовых правах и обожающих массах, о прекрасном и искрометном чувстве возвращения домой. Ее судьба. Ее завоевание. Ей хочется смеяться от восторга. Ей хочется плакать. Но она от крови дракона и… и… Гнев проносится сквозь ее разум, ярость настолько сильна, что у нее почти перехватывает дыхание. пусть страдают… Он исчезает прежде, чем удается осознать, отогнанный воспоминаниями о тех, кого она освободила, шепчущих, а затем кричащих: «Миса!» Что ты наделала? Она ненадолго замирает в нерешительности, сомкнув пальцы на подлокотнике Железного трона. Ее охватывает смятение. Сталь холодна. Я… Теперь она слышит за спиной шаги, и ей не нужно гадать, кто это. Это дракон, взывающий к дракону, даже если последний так долго оставался загадкой. И неважно, что он также волк — кровь зовет кровь. Она знает. Она всегда будет знать. Ее сердце неразрывно связано с его. Беспорядочная вспышка воспоминаний — Король Севера, стоящий перед ней в доме ее предков, молодой мужчина в темном плаще с красивым и настороженным лицом, умоляющий ее о невозможном, отказывающийся преклонить колено. Ее первоначальная ярость. Ее отвержение и неверие. Ее любопытство тоже, потому что он был не таким, как она ожидала, он противоречил ее опыту в отношении мужчин, чьи лица были покрыты глубокими многолетними шрамами, мужчин мрачных и хмурых, вероломных или беспечно улыбающихся с ложью на устах. Но постепенно… постепенно… Теперь она снова видит его — все еще короля во всем, кроме имени, едва ли он посмотрит на нее, как когда-то. Сын Рейгара, ее кровь, ее соперник. И все равно (и здесь она чувствует себя глупой девчонкой, той, чьи мечты и истории вознесли ее на трон) она любит его. Несмотря на все — ссоры, горькие слова, раскол в доверии — она не может его не любить. Она чувствует его колебание, его беспокойство… Его страх. Мы от крови дракона, и мы возьмем то, что нам причитается, Джон Сноу. Не смотри на меня так. Не суди меня, не выноси тот же приговор, что и все остальные, не надо, не надо, не надо… он сын принца он он… Его лицо искажено болью, когда он говорит, силясь найти причину, какое-то объяснение, чтобы оправдать ее преступления. Она это знает. Знает его боль, чувствует, как его сердце разрывается надвое. Пусть даже с болью в сердце. Он, должно быть, считает ее сумасшедшей. — Ты можешь простить всех. Доказать, что они ошиблись. Я хочу… Пауза, наполненная опустошением, невысказанными словами и тоской. Столько тоски… — Прошу. Как он должен ее ненавидеть. — Я знаю, что есть добро, — отвечает она на его мольбы, его аргументы, его отчаянные поиски чего-то доброго внутри нее. Часть ее души полыхает от разочарования, печали и ярости. Ты говоришь, и звучат слова Тириона. Неужели мне суждено потерять всех? Неужели весь мир пришел судить безумную королеву? Я не могу сделать то, о чем ты просишь, я не могу проявить слабость. Они простят тебе твои ошибки, как никогда не простят мне. И ты проклинаешь меня за это. Она заставляет себя улыбнуться. — И ты знаешь. Я боролась, я проливала кровь, я… Вот оно. Снова колебание. Горе. О, Джон. — Будь со мной. — Надо цепляться за эту невыразимую силу между ними, за эту связь, пугающую своей грандиозностью. За все, что она потеряла, теперь она должна умолять. Убеждать его снова довериться ей, невзирая на тысячи тлеющих трупов за пределами этого зала, дым и смерть, поднимающиеся в ясное небо. — Это наша цель. Она всегда была у нас, даже когда ты был мальчиком с именем бастарда, а я — девочкой, считавшей лишь до двадцати. Пожалуйста. Что ты наделала? Что я натворила? — Мы сделаем это вместе. Сломаем колесо вместе. Если я оглянусь, я пропала. И где-то внутри, нежданный, потерянный и забытый, одновременно глубоко знакомый и совершенно древний, сквозь ее мысли пробивается голос, состоящий из сотен голосов. наш, он наш теперь теперь теперь Что ты наделала? Голова кружится. Ей хочется плакать. Она может только улыбаться. Она тянется к нему, и он твед и более реален, чем ее до сих пор тлеющий и горящий за стенами тронного зала триумф. И их поцелуй на вкус как кровь и дым, и смерть, и обещание, и все невысказанное прекрасное, что есть в мире великого и малого. Ты — мой, а я — твоя. Не смотри на меня так, будто я потеряна. Я никогда не была потеряна. Пламя и кровь. Огонь и лед. Вместе. И тогда, как рассвет над залитым кровью полем битвы, воют остатки ночи, земля дрожит, мир раскалывается, крошится и разлетается на миллион осколков, и все это вырывается наружу драконьим пламенем и зимними ветрами, и всеми песнями, и историями, и магией, и смертью, и всем тем ужасным, что было и будет, дальше, дальше, дальше… Дейенерис Таргариен закрывает глаза.

_____________________________

На севере, под далекими голубыми тенями Стены, Тормунд Великанья Смерть первым догадался, что что-то не так, — булавочный укол неуверенности, дразнящий его темя. Конечно, как водится, он хоронит это странное чувство под бурным смехом и громогласными командами, пытаясь навести хоть какой-то порядок среди толпы одичалых, подступающих все ближе и ближе к самой Стене. Если он будет занят этими неугомонными, ему не придется задумываться о смутном чувстве неправильности и предчувствии, словно призрак, витающем на задворках его разума. К тому же, даже если их число и не приближается к тем массам, что маршировали под командованием Манса, после сражений их все равно остается достаточно, чтобы заставить задуматься любого проходящего мимо поклонщика. Если бы только этот кровавый волк Джона Сноу тоже не обращал внимания на то, что его беспокоит. Он бросает взгляд на вышеупомянутого волка, остановившегося рядом. Все еще кажется странным видеть зверя без человека, но приключения к югу от Стены доказали, что в мире поклонщиков ничто не имеет смысла. Пережить Долгую Ночь (а одна ночь — это не то, о чем говорится в сказках, чего стоил поход на юг с Мансом и его отрядами, Суровый Дом пал за такое же время и без драконов, но Тормунд не из тех, кто любит сказки), похоже, было лишь отвлечением в их игре престолов. Политика — это долбаный кошмар. Поэтому он сделал единственное, что мог — попрощался с Джоном Сноу (вот видите, бастард стал королем, есть и такие сказки) и повел вольный народ домой. Он окидывает взглядом Стену, находящуюся в полумиле и все еще навевающую ужас в зимнюю бурю, и негромко свистит. — Не так давно мы пытались перебраться на эту проклятую сторону. — Он смотрит на Призрака и фыркает. — Когда твой друг называл себя вороной и пытался заставить нас подчиниться. То, что он сказал на прощание, было правдой — бывшему лорду-командующему место на истинном севере, в диких землях Вестероса. Но при том Тормунд не может отрицать зрелище мужчины на драконе и усталость на его молодом лице, измученном смертью, войной и ответственностью. В нем, возможно, живут неукротимые замерзшие берега — зима и лед, — но в нем также слишком много этой проклятой южной чести. И, конечно же, он трахается с королевой драконов — секрет, который, по его мнению, они оба ужасно скрывают. Тормунд вздыхает. Парню определенно повезло больше, чем ему. Отказ уже не так больно ранит, как тогда, когда Бриенна сделала свой выбор (и Тормунд нехотя признает, что выбор был сделан задолго до его вступления в картину), но он все еще рассчитывал украсть ее из-под руки золотого рыцаря. Но последствия битв и радость от того, что ты не синеглазый мертвяк, переполняли мужчин похотью и… ну. Даже сквозь тихо падающий снег видно башни, парапеты и покосившиеся бревна Черного замка. Несмотря на затишье снегопада (скрежет стали, огонь, ходячие трупы и буря, окутавшая их всех), это колючее чувство тревоги все больше усиливается. Тучи на небе низкие, серые и тяжелые, что обычно свидетельствует о надвигающейся с Клыков Мороза буре, но худшая зима уже позади. Он в этом уверен. Ночь закончилась. Но эти тучи… Низкое рычание и вспышка белого меха у него под боком заставляют Тормунда снова стиснуть челюсти, даже когда лютоволк внезапно устремляется в толпу. Он слышит несколько удивленных возгласов, но быстро теряет зверя из виду. Вероятно, тот учуял какую-то добычу к востоку от скопища — нюх у лютоволков гораздо острее, чем у обычных волков. И кроме того, ее будет много, как только они преодолеют ледяной барьер. Неважно. Он готов оставить все в прошлом, вернуться к жизни до войн и кошмаров. Он оглядывается вокруг, на болтающие группки облаченных в меха вольных людей и даже нескольких поклонщиков, решивших сбежать от утомительных игр лордов и леди и направиться к белым просторам севера. В конце концов, чего бояться теперь, когда Король Ночи, его Ходоки и вся нежить сгорели в Винтерфелле? Один из поклонщиков — ворона, и разве не смех, что из заклятых врагов вольного народа они превратились в простых привратников — подходит к нему, его челюсти сжаты не во враждебности, а в глубокой задумчивости. Тормунд не удосужился выучить его имя (сир Как-то-Там — так можно назвать большинство мужчин, встреченных им к югу от Стены, будь прокляты рыцарские титулы) и только хрюкнул в качестве приветствия. — Может пройти еще несколько дней, прежде чем вы сможете перебраться, — говорит сир Такой-то, мельком взглянув на небо и щурясь сквозь мягкий, но обильный снегопад. — Похоже, еще одна зимняя буря поцелует нас на прощание. И скатертью дорога. Мне хватит зимних бурь на всю жизнь. Повторное ворчание Тормунда — уклончивое. Сир Тот-Или-Этот ухмыляется, его покрытое шрамами лицо искажается в нечто, что когда-то могло считаться плутовато-красивым. — Тогда вернемся к нашим битвам? И каким-то образом одна эта мысль вызывает у Тормунда сильную, сильную усталость. Он уже собирался ответить, когда услышал шум в том направлении, куда убежал волк Джона. Нахмурившись, он поворачивается на звук, так как беспорядок продолжает расти. Он надеется, что проклятый зверь не притащил лося в середину колонны или, что еще хуже, не оторвал ногу какому-нибудь тупому зеленому юнцу, попытавшемуся схватиться с лютоволком. Он начинает двигаться в нужном направлении, сир Тот-или-Другой следует за ним, когда слышит это. Сквозь суматоху (начало паники, он вдруг отчетливо чувствует это, что-то страшное, нарастающее и неправильное, и это беспокойство расцветает во всем его существе) он слышит резкий грохот того, что звучит так, словно мир раскалывается надвое. Нечто огромное и более древнее, чем само время, разрывает себя на части. Сир Какой-то-Там бросает на него взгляд, а затем дико оглядывается по сторонам, пытаясь определить источник грохота. — Что за пекло…? Но это знакомо, в животе у Тормунда похолодело, и он обнаружил, что один из немногих раз в жизни теряет дар речи, потому что все свершилось, все было сделано, как же так, как, как… Он переводит взгляд на Стену. И смотрит вверх. На этот раз нет оравы синеглазых трупов, нет сверхъестественного существа, подгоняющего разлагающегося дракона — но там все то же самое. Трещины в фундаменте, поднимающиеся выше ветров, снега и всего холодного и горького, что когда-либо существовало в мире. Земля дрожит, сотрясаемая какой-то невидимой магией (предостерегающий крик внутри него, волчий вой, трубящий рог), и вдруг начинаются крики, беготня, массовый хаос и паника, когда ледяной мир на глазах внезапно начинает распадаться на части с громовым, разрывающим уши ревом. — О, мать твою. После почти восьми тысяч лет защиты царства людей от смерти и кошмаров воплощенной зимы, Стена, которую он знал, презирал и боялся всю свою жизнь… рушится.