the gather, the bend, the bringing forth

Давос Сиворт устал. Он спускается по разбитой лестнице с прилипшими к каждой ступеньке грязью, копотью и кровью, а затем, неизбежно, и к нему самому. Колоссальная усталость давит на него почти с такой же силой, как гравитация, и только усиливается, когда сквозь камень и кирпич в пустынный лабиринт Красного замка просачивается смрад смерти. Ему не чужда смерть — в конце концов, не он ли пережил Черноводную и налеты одичалых, сражения с Рамси Болтоном и Королем Ночи, а теперь… И теперь. Адреналин битвы и ее ошеломляющие последствия уже давно улетучились. Пробираясь по темному коридору, он не может отделаться от ощущения, что все они стоят на краю какой-то пропасти. Это, все это, не похоже на конец битвы. Скорее на начало чего-то более ужасного, более невообразимого, и одна только мысль о том, что придется пережить еще не одну битву, заставляет его жаждать вечного сна, чтобы навсегда упокоиться вдали от цепких скелетных рук войны. Оглянись вокруг, друг. Мы победили. Его губы сжаты в тонкую линию, а шаги разносятся по коридору подобно грому. Он не претендует на звание ученого человека. Контрабандист, крестьянин, простолюдин — вряд ли он вправе давать советы королям и королевам, высокородным и знатным особам из древних домов, в чьих жилах течет кровь Первых Людей, андалов и драконов… и все же он здесь, на исходе дней, все еще живой, когда многих из них уже нет. Впереди он видит каменные лица двух Безупречных королевы, стоящих на страже перед импровизированной камерой. Внутри, он знает, сидит приговоренный. — У меня нет никаких претензий к королеве, — грубо произносит Давос, примирительно поднимая руку, и мужчины тянутся к своим мечам в ножнах. Его слова — ложь, и он уверен, что они это знают, потому что не убирают руки от оружия. В голове зазвучал непрошеный голос. Ночь темна и полна ужасов, Давос Сиворт, но огонь развеет их без следа. Но что такое ночь перед новым рассветом, с горечью думает Давос, когда что-то незначительное гложет от этих слов. Он быстро отбрасывает беспокойство на задворки сознания — это заботы для другого дня, возможно, когда они наконец перешагнуть пропасть в пустоту. Ровным тоном он говорит солдатам: — Я лишь хочу поговорить с ним. Даю слово, в том мое единственное намерение. Солдаты обмениваются взглядами, и проходит такая долгая минута, что Давос уже почти повернулся, намереваясь уйти. Но ту один из них кивком коловы показывает на дверь камеры, распахивая ее. — Ненадолго, — отрывисто произносит он, жестом приглашая Давоса войти. Кладовая, превращенная в камеру, большая, темная и заставлена полупустыми горшками и ящиками всех размеров. Давос несколько раз моргает, чтобы глаза привыкли к полумраку, но даже это не мешает ему встретиться взглядом с единственным обитателем камеры. Тот грязен от пепла и дыма, затуманивших улицы столицы, но, несмотря на усталость в его глазах, Давос видит там и какой-то блеск, подобный драконьему стеклу. Коротышка молча смотрит на него несколько мгновений, прежде чем вздохнуть. — Судя по количеству гостей, принятых мною в последнее время, надо полагать, я являюсь самым любимым узником во всем Вестеросе. — Если собираетесь спросить, принес ли я вам вина, то не надо, — сухо отвечает Давос. Тирион фыркает. — Что толку от вас, если вы не способны утолить жажду мертвеца? — Королеву еще можно образумить. — Нет смысла плясать вокруг очевидной цели визита. Однако в его тоне нет убежденности. Он даже не пытается ее вложить. Слова просто кажутся такими, как будто они должны быть сказаны, аргумент ради аргумента. Огонь развеет их без следа. Тирион поднимает бровь. Заметно, что тот не недоверчив, а просто рассуждает. — Тела тысяч мирных жителей с вами не согласятся. Уверен, вы проживаете крики умирающих так же, как и я. — Его лицо искажается в нечто, что когда-то могло напоминать улыбку. — В моей запланированной казни есть небольшое милосердие — мне не придется долго думать об этих криках. Давос какое-то время не отвечает, и Тирион тоже погружается в молчание, словно обещание смерти заглушило слова у обоих. Давос не может сказать, какие мысли роятся в голове коротышки, и считает, что лучше оставаться относительно них в неведении. Ошибки, плохие советы, неоправданное доверие — горы неудач и обмана в глазах королевы. Ничему из этого нет оправдания. Не ошибкам, но и не резне — уж точно никогда не резне. Он вспоминает Ширен (боги, Ширен), думает о ее застенчивой улыбке и тихом смехе, о кровавой жертве — пламя и кровь — вернувшей к жизни лорда-командующего Ночного Дозора. Даже сейчас, спустя годы, он сомневается, как относиться к тому, что жизнь милого ребенка была заплачена за жизнь человека, которого он стал уважать. Эта неуверенность, ноющее чувство неправильности снова терзает его, но вместо того, чтобы зацикливаться, он произносит: — Вы велели Джону поговорить с королевой. Тирион долго молча смотрит ему в глаза, прежде чем отвести взгляд. — В некотором смысле. В некотором смысле. Давос знает, что это значит. Даже не получив ответа, он точно знает, что Тирион поручил Джону сделать, даже если тот выразился не более чем намеками. Но почему-то он не удивлен. Да и как можно? Неужели они все успокоятся, притворяясь и закрывая глаза, как будто ничего разрушительного не произошло? Будто бойня и разорение коснулись только Красного замка, будто в пожарах сгорели только королева Ланнистеров и ее гвардейцы, будто колокола никогда не звонили… Даже сейчас воспоминание о колоколах, отчаянных и гулких, наполняет его болезненным ужасом. — Джон — хороший человек, — медленно признает Давос, садясь на ящик. Его язык кажется во рту тяжелым и неуклюжим. — Но вы требуете чего-то от человека, который слишком сильно любит свою королеву. — Я рассчитываю, что его любовь к сестрам окажется сильнее. Давос хмурится. Логичное решение, безусловно, но от его жестокости передергивает. Ему невыразимо представлять, какой груз ложится на плечи Джона. — Вы превратили его в оружие. — Он единственный, кто может приблизиться к ней, кто на нашей стороне. — На лице Тириона проступает усталость, но его челюсть сжимается в горькой решимости. — Назовите это безумием, назовите горем, назовите гневом за все ужасы, которые она пережила и видела, — но она не может жить, сир Давос. Нет, если у нас есть хоть какая-то надежда собрать это забытое богами королевство воедино. Снова колебания. Давос прокручивает в уме слова Тириона. Они правдивы, более или менее. То, что сделала королева, непростительно. Этого нельзя стерпеть. И Джон — действительно единственный, у кого есть не только средства, но и моральные силы, чтобы сделать то, что должно быть сделано. И все же… Ночь длинна и полна ужасов. Давос потирает бороду, чувствуя, как накатывает усталость. Тут кроется нечто большее, припомнилось ему. Всегда есть цена, которую нужно заплатить. Станнис, конечно, поверил в это, пошел путем глупца ради пророчества. И как только Ширен — да будут боги милостивы — зажгла жизнь в Джоне Сноу, молчание Мелисандры по поводу пророчества, как если бы она уже была уверена в его исполнении, должно было сказать о многом. Он — принц, что был обещан. Ночь длинна… Но огонь развеет их без следа. Вот только… Долгая Ночь не была тем апокалиптическим ужасом, в который они все верили, и не принесла тех бедствий, как считала Мелисандра. Он почти убежден, что число погибших на Черноводной и в Битве бастардов было выше. И, несмотря на слова Мелисандры, словно бы уклонявшейся от истины, ни Джон, ни Дейенерис не всадили клинок из валирийской стали в самое сердце зимы. Мелисандра ошибалась. Не так ли? — Леди Санса считала Джона лучшим кандидатом на роль правителя, — пытается он ухватиться за мелькающее сомнение, уловить зарождающуюся мысль, пока недоступную его пониманию. Он вспоминает беседу с Тирионом, секрет, рассказанный прямо перед тем, как Давос безрассудно тайно переправил Джейме в столицу. Давос был слишком озабочен тем, чтобы не попасться, поэтому откровение об истинном происхождении Джона не вызвало у него большого шока, но теперь информация лежит на груди как камень. — Северяне настроены так же, как и вольный народ. Некоторые заявят, что сын Рейгара Таргариена займет трон. Других убедит тот факт, что именно он был воскрешен в результате кровопролитной смерти. И если он казнит женщину, убившую тысячи мирных жителей, никакие протесты с его стороны не лишат его Железного трона — а вы знаете, что он будет протестовать. Тирион качает головой. — Лучше король, не желающий его вовсе, чем королева, желающая его слишком сильно. — Он переводит дыхание. — Однажды я сказал красной жрице, что мы хотели бы избежать очищения людей драконьим пламенем. Похоже, это еще одно обещание, которое я нарушил. — Но, — продолжает Давос, слова Мелисандры упорно отказываются уходить из его памяти, — вы превратите Джона в убийцу королев и родственников. Ради трона, который ему даже не нужен. — Если верить рассказам обо мне, оба титула не так уж и плохи, — невесело шутит карлик. Он оглядывает свою импровизированную камеру. — По крайней мере, на какое-то время. Кроме того, Джон всегда делал то, что нужно. С достаточно сильным советом, чтобы противостоять этой безрассудной Старковской чести, он — король, необходимый Вестеросу. Он сделает это, потому что никто другой не сможет. — А что насчет проклятия Таргариенов? Вы считаете, у него есть иммунитет? — Как я уже отметил, Старки печально известны своей честью, но, возможно, именно это нужно королевству, — говорит Тирион спустя долгий миг. Он выглядит виноватым. — Пусть в нем течет кровь Таргариенов, но воспитал его Нед Старк. — А мы знаем, чем закончилась честь для Неда Старка. — Давос бросает на Тириона выразительный взгляд. — Или для Рейгара Таргариена. — Значит, по-вашему, я должен приговорить их обоих к смерти? — огрызается Тирион, и даже Давос ошеломлен силой досады и ярости в его голосе. — Я совершил много ошибок, сир Давос. Это правда. Но я также пытаюсь, черт возьми, найти выход из этой неразберихи. У нас может быть безумная королева или неохочий король, или ни то, ни другое, и если не появится другого решения, я предпочту неохочего короля. Нельзя допустить, чтобы пламя и кровь во имя освобождения стали будущим проклятых Семи Королевств. Пламя и кровь. Обещание Таргариенов. Подброшенная монетка. Он — принц, что был обещан. Там что-то есть, он знает, что есть. Что-то важное, что-то сокрушительное, и это просто за пределами его понимания. Он уже собирается излить свое разочарование узнику, когда за дверью раздается настойчивый гул. Столь незначительный звук сотрясает камеру с такой силой, что ящики валятся с аккуратно сложенных башен, а Тириона и Давоса сносит со своих мест на усыпанный тростником и грязью пол. Давос испускает болезненный стон, с грохотом приземляясь на пол, а гулкий рев какого-то огромного зверя продолжает так мощно сотрясать стены, ящики и все внутри камеры, что на мгновение Давосу кажется, оставшиеся камни Красного замка вот-вот обрушатся им на головы и похоронят их навсегда. Достойный конец жизни — привести к трону королеву с безумием в крови. Он стискивает зубы, подтягиваясь непокалеченной рукой, и смотрит на дверь, теперь приоткрытую и с неулыбчивыми лицами стражников Тириона Ланнистера. — Проклятый дракон, — бормочет Тирион, садясь. Почувствовав на себе холодные взгляды Безупречных, он поднимает руки в притворном извинении, а его следующие слова полны горького сарказма. — Простите меня — я знаю, что у него был утомительный день, ведь он убил тысячи беззащитных людей. Передайте ему мои самые искренние извинения. Давос собирается ответить — сухой выговор за беспечность ходячего мертвеца, — когда слышит еще один крик из глотки чего-то слишком большого, слишком чудовищного, чтобы быть человеком. И другой рев, снова, гораздо ближе. Как будто черный дракон королевы вдруг развил сверхъестественную скорость. Или как будто… Как будто… Нет. — Двое, — бормочет он, и быстрый взгляд на Тириона показывает, что тот услышал ровно то же. Карлик хмурится. — Невозможно. — Он смотрит на стражников, и Давос делает то же самое, что-то в нем скручивается, воет и напрягается при виде настороженного удивления на их лицах. Тирион резко переводит взгляд на Давоса, усталость, наложившая на его черты отпечаток, внезапно исчезает так же быстро, как тупость с заточенного точильным камнем лезвия. — Вы случаем не прихватили с собой чертового дракона вместо вина? — Не больше, чем свои недостающие пальцы, — рассеянно бубнит Давос. Он поднимается на ноги, мысли его мечутся. Это не может быть тем, чем кажется — он видел разлагающийся труп Визериона в Винтерфелле, слышал о кровавом падении Рейгаля с неба в море. Единственный живой дракон в мире — черное чудище, вдохнувшее пламя и разрушение в Королевскую Гавань, более нет. Более нет. Ночь длинна, сир Давос. И то неизбежное нечто, тот страх и неуверенность, терзавшие его с момента тщетного звона колоколов и лишь усилившиеся, когда он ступил в камеру, разрастаются в какофонию, грозящую оглушить его, поставить на колени, разорвать на части. Пророчества — чертовщина, знает он. Он не верит в них. Он не может в них поверить. Ночь кончилась, и наступил день… только для того, чтобы гореть, гореть, гореть. Он поворачивается к двери, почти бессознательно, с внезапным отчаянием протискиваясь мимо стражников. Ему кажется, он слышит Тириона, в замешательстве выкрикивающего его имя, но едва различает его за грохотом своего колотящегося сердца. Что, если Мелисандра каким-то образом одновременно и невероятно ошибалась… и ужасно права? Прежде чем осознает, он бежит, бежит и бежит. И молится старым и новым богам, чтобы ошибиться, чтобы пророчества были только словами, чтобы все они не оказались настолько полностью и ужасающе неправы. И что с этим не связано, что в результате ярости королевы погибло больше людей, нежели от атаки на Винтерфелл, и что Джон не такой, каким его считала Мелисандра, а просто Давос делает поспешные выводы, которые не могут быть правдой. Ночь длинна, сир Давос. Крик второго дракона останавливает Давоса у входа в тронный зал. Чем ближе он подходит к залу и чем больше растут его тревога, страх и сомнения, тем громче крик дракона — драконов. Ему не понять эмоций драконов — они чертовски громкие звери, — но что-то в пронзительном крике пробирает его до костей. А Давос многое повидал, слишком много темных и противоестественных вещей, чтобы его потряс драконий вопль. Он входит в тронный зал. В нем царит полный разгром, хаос, вызванный пламенем одного дракона и его королевы. Снег и пепел продолжают сыпаться с разрушенной крыши и пустого неба, покрывая пол и помост, почерневшие балки и искореженные доски. Он входит молча, смешение смерти и разрушений на мраморном полу глушит шаги. Но его не покидает ощущение, что в воздухе что-то есть, что-то, что он помнит по теням в склепах, по ночным кострам Мелисандры, по защите стен Винтерфелла от нежити. Древняя магия, разбухшая и мощная, тяжело лежит в воздухе, распадаясь. Она пронзает его кожу, словно тысяча ледяных осколков, и он почти задыхается, пока углубляется в руины. Впереди стоят королева и король. Но… Королева повернута к нему, полускрытая спиной Джона, и смотрит в небо с выражением ошеломленного удивления и настороженности на лице. На ее красивых чертах почти детские шок и восторг, борющиеся за главенство, — она слышала дракона, своего ребенок, того самого, что с криком упал с неба в море. Невозможно — невыносимо — видеть ее такой и все еще различать следы безумия и ярости, которые менее чем за день до этого заставили ее сжечь город дотла. В этой девочке жестокая женщина — не более чем призрак. Джон по-прежнему повернут к нему спиной. — Ваша милость. — Давос каким-то образом находит свой голос сквозь сдавливающую грудь тяжесть. Он ощущает огромную силу, исходящую от них обоих, неразгаданные архаичные чары, то же предчувствие, что он испытывал при виде ползущих теней и демонов с сапфировыми глазами. Что произошло? Королева опускает глаза, и он видит на ее лице следы слез, горя, неприкрытой радости — и тут вспоминает предупреждение Тириона, то, что Тирион послал Джона сделать, и что-то скручивается у него в животе. Джон не поворачивается. Давос прочищает горло. — Похоже, ваш дракон… — Мертвый (другой мертвый), тот, чей огонь должно было погасить море, невозможно, но летающий. Он замолкает, качает головой. — Вам захочется его увидеть. Чертовщина какая-то приключилась. Долгую минуту королева смотрит на него. Она выглядит растерянной, взгляд ее быстро метнулся к небу, а затем упал на пепел и пыль, застыв, словно в раздумье. Ее губы шевелятся, как при молитве. — За жизнь платят смертью… — Ваша милость? Ее взгляд снова обращается к нему, ошеломленное изумление и замешательство исчезают с лица, когда она, кажется, наконец осознает его присутствие. Ее челюсть сжимается в решимости, и все внимание возвращается к мужчине, который все еще держит ее в своих объятиях, повернувшись к Давосу спиной. На ее лице появляется улыбка, милая и почти застенчивая, и Давоса как будто больше нет в зале. Та же тревога — огонь и лед, две стороны одной монеты, ночь, которая длинна, ночь, которая не кончилась, снова, и снова, и снова — застревает в его горле, когда он видит, как Джон поднимает руку, чтобы коснуться лица своей королевы, на мгновение останавливая ее. — Я должна увидеть его, Джон, — в голосе едва скрываемое волнение, в то время как она собирается его обойти. И когда она дотрагивается до его плеча, Джон поворачивается, все еще сжимая руку королевы в своей, и Давос впервые видит его лицо. В груди, в сердце, вспыхивают пламенем стальные поцелуи неправильности, колдовства и опасений, затаившиеся внутри. Это лицо незнакомца. Глаза Джона, темные и странно чужие, с какой-то невыразимой эмоцией, медленно переходят с королевы на Давоса, и кажется, что в них нет ни узнавания, ни волнения, ничего от того бремени, смятения и беспокойства, тяготивших его неделями. Лицо замкнутое, отстраненное, почти расчетливое, и это чуждо человеку, который так ясно выражал свои эмоции. И Давос знает этот взгляд, наверняка видел его где-то раньше (а с ним и обещание зимних ветров, вечного льда и ночи, которая не кончается, но нет, это неправильно, это не то, это не он), но прежде чем успевает сказать хоть слово, Джон снова обнимает королеву, почти нежно кладя руку ей на затылок. Целует ее — чисто и просто, но все же глубоко и страстно по своему смыслу, и Давос с запозданием понимает, что они все ошиблись, он знал, он знал… Это лицо Таргариена. — Будь осторожна, — предупреждает Джон, проводя большим пальцем по губам королевы. Его взгляд останавливается на Давосе. Владыка вернул тебя не просто так. Нет… — Вокруг волки. А потом она уходит, и Давос остается стоять на руинах величия с человеком, которого когда-то называл королем.