***
Последующие испытания на животных подтвердили, что полимер обладает способностью приживаться внутри организма. Но данный феномен требовал не одного года изучения, прежде чем его удастся пустить в массы. Окончательная задумка была, ни много ни мало, колоссальная, и к концу пятьдесят первого года удалось четко сформулировать задачу: добиться единения людей и машин в том плане, что первые смогут управлять последними одной лишь силой мысли. Однако пока что все оставалось в планах, а разработки велись своим чередом, чтобы не упустить из виду ни единой мелочи, способной впоследствии помешать выходу в свет глобального проекта, получившего название «Коллектив 2.0».***
Сеченов с Захаровым работали бок о бок и нисколько не уставали в компании друг друга, но профессиональная деформация накладывала отпечаток на все аспекты их жизни, от неформальных разговоров до постели. Поэтому каждый раз, когда они оставались наедине и могли позволить себе лишнего, это уже стало традицией: обращать внимание на функциональное состояние тех частей организма, которые в данный момент были им наиболее интересны. Все-таки после сорока за подобными вещами следовало следить. Никого ничего не смущало, пока Захаров однажды, бережно засунув в Сеченова пальцы, не сделал сложную физиономию, нахмурился и, совершив несколько поступательных движений, не спросил: — Так не больно? Это была интонация врача, который в ходе исследования выявил патологию и теперь пытался разобраться, насколько она запущена. Сеченов мгновенно напрягся, и Захаров это почувствовал. Тем не менее, он ни капельки не изменился в лице и продолжил глазеть на него, ожидая ответа. — Нет, а что? — А так? — он не успокаивался, напротив, надавил посильнее, положив вторую ладонь ему на живот. — Не жалуешься? — Да нет вроде, — протянул академик уже не настолько уверенно, а потом вовсе усомнился: — Подожди, сделай еще раз. Захаров сделал, поменяв угол и вогнав пальцы до самых костяшек, так что Сеченову пришлось отъехать бедрами назад и рвано вдохнуть, поджав губы. Он прислушивался к себе и успел перебрать в голове все версии, начиная от простатита и заканчивая кистой размером с кулак, которая выросла там за месяц, ведь в прошлый раз Харитон ни на что не обратил внимания. — Не жалуюсь я. Да в чем дело? — не вытерпел он, поднявшись на локтях и не спуская с друга волнительного взора. Захаров убрал от него руки. Он выпрямил спину, удрученно вздохнув, потер переносицу, — он постоянно так делал, когда готовился огласить траурный диагноз, затем нагнулся вперед и уперся в кровать, оказавшись сверху. В кромешной темноте, в комнате с закрытыми плотными шторами, были хорошо видны очертания их тел, покрытые мелкими каплями пота. А еще в этом мраке, пропитанном запретным вожделением, ослепительно ярко блестели глаза Харитона, вспыхнувшие хитрющим пламенем, и его издевательская улыбка в тот миг, когда он наклонился и сказал: — Ничего, просто пошутил. Пару секунд Сеченов молчал, хлопая глазами, будто бы глупый, а потом, когда понимание пришло, то откинулся на кровать, накрыв покрасневшее лицо руками, с громким и протяжным: — Харитоооон… Порой хотелось ему вмазать. Вот так вот взять и треснуть по морде, сшибая напрочь очки. Захаров лишь улыбнулся сильнее, словно Чеширский кот, довольный и даже радостный: он заставил его простонать свое имя, ничего толком не успев сделать. Ну а как Дима хотел. Он изъявил желание побыть этим вечером в центре внимания, позволив взять над собой верх, а Харитон не так просто давал кому-либо перетянуть одеяло. Хотя ублажатель из него был превосходный, и болтливому языку запросто находилось альтернативное применение. Он своего добился, а потому, готовый полностью войти в отведенную роль, устроился поудобнее между чужих ног и прильнул губами к разогретому телу, оставляя дорожку поцелуев под неустанный бубнеж Сеченова. До тех пор, пока тот не переключился, расслабляясь во власти его прикосновений.***
Вскоре их пути немного разошлись. К Предприятию стало приковано чересчур много внимания, что вполне устраивало руководство. Товарищ Молотов был лично заинтересован в том, чтобы преобразовать науку в бренд, а потому газетчики и репортеры появлялись на территории все чаще. Обладая высоким чувством такта и удивительным природным очарованием, Сеченов прорывался вперед, не брезгуя общаться со СМИ по любому поводу, и вскоре официально стал лицом Предприятия 3826 не только на бумагах, но и в медиа. У Захарова отношения с прессой не сложились — он был для этого слишком раздражителен и привередлив: уставал от камер, глупых вопросов и отказывался тратить драгоценное время на пустословие. Ему так же льстило общественное внимание, как Сеченову, но зарабатывал он его по-своему: продолжал издавать статьи, которые становились популярны и вызывали бурю эмоций среди коллег и всех остальных заинтересованных лиц, внедрял смелые разработки, о коих зачастую писали на первых полосах самых читаемых газет, поэтому его имя тоже было у всех на слуху. Народ отождествлял его преимущественно с медициной и современной наукой, в то время как Сеченов в глазах гражданских ассоциировался со словом «прогресс». Академик только и делал, что искал, на какую бы еще обложку зарекомендовать свою физиономию, чтоб светила там ярче солнца. Стал по-иному рассуждать в некоторых моментах, делая упор на медийную сторону, нежели на технические характеристики какого-либо проекта, и все больше «я» звучало в его повседневных разговорах. Впрочем, Захаров не отставал. Он пускай и не светился перед камерами часами напролет, зато окопался в пределах научного центра, совершая открытие за открытием, и пребывал вне себя от гордости, когда задумка оправдывала себя. У каждой медали две стороны, как известно, и оборотная сторона для Харитона заключалась в том, что ему приходилось постоянно поднимать планку, чтобы не терять авторитет. А это дорогого стоило. Долгое время об этом не знал никто, за исключением Ларисы. Да и она бы не узнала, если б случайно не увидела Захарова в каком-то непонятном состоянии. Он шел, заваливаясь на стены, в сторону своего кабинета, его голова была сильно наклонена, а руки опущены и болтались, точно онемевшие. Филатова подумала на самое страшное: инсульт. Она кинулась к нему в надежде выяснить, что случилось, но он ничего не смог ей объяснить, только мычал, вперившись квадратными глазами, и валился на нее, не в силах удержаться на ватных ногах. Когда же встал вопрос о вызове реанимационной бригады, поскольку к этому были все показания, профессор собрал в кулак волю и достал из кармана ампулу, на которой виднелось наименование препарата, провалившего последние тесты на животных. Лариса сперва не поверила, не представляя, как к подобному относиться, но времени на сомнения у нее не было вкупе с достойным планом лечения. Да и как лечить от того, что толком не изучено? Вопрос лекарственного взаимодействия данного средства даже не поднимался, поэтому любое неверное решение могло усугубить ситуацию вплоть до летального исхода. По итогу Филатова склонилась в пользу старой доброй инфузионной терапии. Если повезет, печень профессора справится, если нет — что поделать. Удача в тот день повернулась к Захарову лицом, и он оклемался спустя минут сорок. Взор его прояснился, и как только он осознал себя, то немедленно стал раздавать указания: — Сделай одолжение, не говори никому, — попросил, развалившись на кушетке с гирляндами из капельниц, которые были подключены сразу к обеим рукам. Говорил он членораздельно, но по-прежнему растянуто. — Не хочу получать головомойку ото всех подряд. — Не скажу, — ответила Филатова, снисходительно поджав губы, потом взяла шприц и, ненадолго отсоединив канюлю, ввела в вену препарат для выведения токсинов. — Только вы так больше не делайте, пожалуйста. — Наука требует жертв, Лариса, это правило работало всегда, — физраствор с гепатопротектором делал свое дело, и Захарова все сильнее клонило в сон, однако его язык еще не наговорился. Тогда профессор уставился в белый потолок, вымученно захрипел, прокашлялся и начал: — Известный немецкий физик и врач Карл Адольф фон Базедов работал в саксонском городке Мерзебург. Он лечил взрослых и детей, причем детей бедняков — бесплатно. Однажды к нему попал ребенок с обычным насморком, но потом его шейные лимфоузлы вдруг раздулись до размеров грецкого ореха и загноились. Голова заметно отекла, лихорадка не спадала, и, несмотря на энергичные меры, пациент умер от удушья, вызванного отеком тимуса. Базедов проводил вскрытие лично, и оно показало генерализованный туберкулез, в те годы мало изученный. А немногим после его шестимесячная дочь заболела теми же симптомами и скончалась в муках после восьми дней болезни. Результат вскрытия подтвердил догадки доктора и лишь утвердил его уверенность в том, что это он принес домой заразу. Но он не прекратил заниматься своим делом и впоследствии внес уникальный вклад в изучение конкретного заболевания. Какого, кстати? Лариса увлеченно слушала его, следя, как жидкости постепенно перетекают из бутылок в кровяное русло, а при ответе на вопрос не растерялась. Она давно привыкла к тому, что ее знания подвергались проверке и ставились под сомнения при каждом удобном случае. — Диффузный тиреотоксический зоб, — сказала она с твердой уверенностью, разглаживая халат, чуть смявшийся из-за сидения нога на ногу. — Абсолютно верно, — профессор лениво вытянул ноги, которые вновь стали его слушаться. — И тем не менее, это все дешевое искупление, Лариса, самообман с целью оправдания своего выбора. На самом деле в основе лежит обычный человеческий эгоизм. — Что эгоистичного в том, чтобы трудиться на благо человечества? — Тщеславие и жажда известности заставляют идти на риски, а наука — удобное прикрытие для всех, готовых ей присягнуть. — Выходит, вы тоже тщеславный? — спросила она в попытке подловить его на двойных стандартах, однако не вышло: — Вполне может быть. Я ведь человек, — он ощупал голову и с сокрушением понял, что потерял очки. И именно это обстоятельство расстроило его сильнее всего, вплоть до прискорбного вздоха. — Надеюсь, ты задокументировала все мои клинические признаки? — Только те, которые видела. Захаров сплел пальцы в замок, держа на животе руки, подумал некоторое время, водя застеленными поволокой глазами по палате, а потом прокашлялся и заговорил: — Значит записывай, пока не забыл…***
Сеченов все равно узнал. Когда Захаров не появился на рабочем месте, а в сообщении сослался на внезапную болезнь, ему не поверили. Температура и мышечная слабость никогда не останавливали Харитона: таблетка аспирина, чашечка кофе со сладкой булочкой — и он как новенький на ближайшие пару часов. Дождавшись ближайшего окна для перерыва, Сеченов прыгнул в автомобиль и спустя всего четверть часа был около подъезда. Он долго звонил в домофон, слушая противные трепещущие гудки, переминался с ноги на ногу и всерьез стал беспокоиться, когда вызов сам собой завершился. Он набрал код квартиры повторно, старательно игнорируя тревожные мысли, которые сгустились вокруг головы роем кусачих пчел, и когда снова не добился успеха, то плюнул на все и стал искать другие способы попасть в дом. К счастью, его многие знали и отличали по голосу, поэтому он позвонил на этаж выше, где ему без проблем открыли. Он даже лифта не стал дожидаться — свернул на лестницу и взлетел по ступеням на четвертый этаж. Постучал размашисто кулаком, подергал ручку и неожиданно для себя обнаружил, что дверь не заперта. С порога академика встретила кошка. Муся выскочила, кинувшись под ноги, стала о них тереться, а сама заглядывала прямо в душу своими желтыми глазами-блюдцами и мяукала так пронзительно, что щемило сердце. Стоило ли лишний раз говорить о том, что Сеченов абсолютно ничего не понимал в сложившейся ситуации. Он только заметил легкий бардак на комоде и какие-то разбросанные по ковру в коридоре баночки с таблетками. Самого хозяина дома не было видно, но его стало слышно из гостиной, когда он подал голос: — Покорми ее… П-по-жалуйста, — Захаров едва говорил, и каждое слово, судя по надломленной интонации, давалось ему с огромным трудом. — Она ссссс утра не-… ела. Харитон нашелся на диване в зале, куда еле доковылял, цепляясь за все подряд. Теперь же он лежал наперекосяк в свободных пижамных штанах и майке навыпуск, кряхтел при малейшем движении, но ужасало не это — его ноги подергивались и были словно каменные; одна выпрямлена, втора слегка согнута в колене. Пальцы рук скрючены, а кисти изогнуты почти что неестественным образом. — Что с тобой? — Сеченов подоспел к нему и, докоснувшись, почувствовал, что мышцы-то все просто деревянные. — Ногу что-то ссссвело, — прошипел он сквозь плотно сомкнутые челюсти. Он был весь взмокший от боли и лихорадки, а на лице из-за устойчивого спазма образовалось нечто наподобие жуткой сардонической улыбки. — Ногу, говоришь? Не похоже. Академик ощупал напряженный живот, медленно, но верно приходя к выводу, что клиническая картина специфична и характерна только для одного известного медицине заболевания с высокой летальностью. Страх окатил его ведром ледяной воды, а в горле пересохло вплоть до хрипа, стоило ему открыть рот и заговорить: — Боже, Харитон… Это… у тебя столбняк, что ли? Оказалось, Захаров положил много сил и времени на разработку столбнячного иммуноглобулина человека, который, согласно идее, должен был вводиться вместе с анатоксином в первые сутки с начала клинических признаков, чтобы ускорить выработку антител и снять ведущие симптомы болезни за двенадцать часов. Проведя ряд лабораторных тестов, Харитону наскучило и он настолько уверился в своей правоте, что глубоко порезал себе ногу в районе голени и инфицировал рану культивированными колониями Clostridium tetani. Стоит отдельно отметить, что все последующие две с половиной недели он вел самую обыденную жизнь: лечил пациентов, кошмарил сотрудников, с Сеченовым разок переспал, не снимая штанов. И вот с утра начались судороги, антидот был вколот в заданных концентрациях, так что оставалось ждать результата еще как минимум восемь часов. Сеченов его безбашенного плана не разделил, собрался вызывать скорую, но не все так просто: Захаров отказался от госпитализации до тех пор, пока не истекут установленные сроки. Он вел себя буйно, уперто, несмотря на состояние, и единственное, на что согласился, так это на инъекцию болеутоляющих вкупе с миорелаксантами. То, что вместо оговоренной смеси ему вкололи кетамин с пропофолом, он догадался уже в отделении реанимации и интенсивной терапии. Харитон заплатил за свой эксперимент не самую высокую цену: всего-то месяц провалялся в стационаре. Вместе с тем исследования показали, что иммуноглобулин внес свою лепту и облегчил течение болезни, Захарову даже шумоизоляционный бокс не потребовался, ему просто выделили персональную палату. Он лежал там, выслушивая тихие упреки ото всех, кому не лень, и собирая на себе осуждающие взгляды. Больше остальных по ушам ему ездил Сеченов, имея на то основания, пока тот корчился от боли и посылал его к чертям. — Хочешь повоссспитывать меня? — Харитон хамовато приподнял брови, как только сумел вернуть контроль над мышцами лица. — Оп- оздал лет на ссссорок, не кажется? Он придумывал эти фразочки слету, безо всякой подготовки, и точно знал, какой эффект произведет каждая из них. Удивительно. — Я просто беспокоюсь за твою жизнь. Мы друзья, это нормально, — Сеченов изо всех сил старался не повышать голос, и его уже потряхивало от воздержания. — Ты поступаешь безрассудно и ни о ком не думаешь, кроме своего эго. — А я не должен ни о ком думать. Моя жжжжизнь — мое дело. Я не прошшшу за меня волноваться. — Ты себя так в гроб загонишь. — И что? Хочешь спассссти меня, Дима? — он посмотрел на него отчужденно, глазами затравленного зверя. — У тебя какая-то незззздоровая тяга помогать людям, которые в твоей помощи не нужжжждаются. Академик выдохнул через рот и поднял к потолку глаза, насильно заставив себя промолчать. Хотел бы он найти утешение в мысли, что вместо Захарова с ним сейчас говорила его болезнь, но нет — это был Харитон в чистом его воплощении, с излюбленной манерой отталкивать от себя самых близких людей. Это было бесполезно — спорить с ним дальше, отстаивая свою точку зрения. Проще в такие моменты согласиться, наступив на горло и прожевав выкинутое в свой адрес пренебрежение. Однако Сеченов впервые остановил себя на навязчивом осознании того, что сильно злится. Сильнее, чем когда-либо, и что никак не может отпустить эту злость, простив другу трудности характера. Проблема уходила корнями глубоко, гораздо глубже ситуации с Clostridium tetani, и корни ее уже начинали потихоньку гнить, выделяя яд. Все всегда было в руках Захарова и так, как он хочет. Этакая незатейливая манипуляция длиною в годы, которая со временем начинала капать на мозги и бросаться в глаза. В их личном общении Харитон ни разу не проявлял себя первым, зато мастерски делал так, чтобы Сеченов брал инициативу. Намекал, дразнил, подставлялся, чтобы его поуговаривали и все выглядело, будто он делает одолжение, — тот самый человек, который громче всех кричал про нравственное падение людского мира, сам валялся на дне, причем не один. И только попробуй укажи ему на очевидные противоречия в его радикальной позиции, как он тот час же найдет сотню аргументов, перевернет все вверх тормашками и разделает под орех любого своего оппонента, сделав того виноватым. Это в открытую бесило. Сеченову порой до зуда под ногтями хотелось, чтобы Захаров подошел к нему сам, положил руки на его плечи и, легонько их массируя, наклонился к голове. Зарылся носом в густые мягкие волосы, поцеловал в макушку и сказал что-нибудь если и глупое, то приятное слуху. Но пришлось сцепить зубы покрепче и принять, что от Харитона такого вовек не дождешься. С кактуса яблок не снимешь, как его ни поливай. Он научился довольствоваться его игривыми взглядами, тем, как он произносил порой его имя, расплываясь в мягкой улыбке. Ему нравилось ложиться рядом и обнимать его со спины — только так Захаров позволял ему это делать, никогда не поворачивался лицом. Говорят, что спиной ложатся к тем, кому доверяют. Но у этого доверия были свои границы.*
Как-то раз Харитон все-таки довел его до белого каления своими дразнилками и откровенными, даже неприличными для человека его возраста провокациями, чем прорвал плотину железного терпения — Сеченов стал высказывать ему в лицо претензию за претензией, а Захаров слушал это до какой-то поры, но потом попер в ответ. Слово за слово, и вот они уже битый час сыпали друг другу обоюдные упреки, кто кого сильнее зацепит. — Да у тебя вообще давление поднимается, когда ты хочешь на второй круг зайти, — выдал Захаров, всплеснув руками. — Неправда! — насупился Сеченов, потом поджал губы, повел сморщенным носом и добавил: — Один раз такое было всего лишь, не раздувай из мухи слона. Разговоры о возрасте его дергали, потому что в душе он чувствовал себя лет на двадцать моложе. Зато ментальный возраст Харитона близился к восьмидесяти пяти. — А ты… — вспомнил вдруг он, в который раз меняя тему. — Это тебе в голову вечно приходят бредовые идеи поэкспериментировать. Во всем! — И что? — не уступал Харитон. — Ты же на них соглашаешься. «И что?» — пожалуй, одна из немногих фраз, способных поджечь Сеченова, как фитиль, ведущий к пороховой бочке. Наверное, поэтому Захаров столь часто ее использовал. — Соглашаюсь, — процедил меж зубов. — Только потом ты переобуваешься в воздухе, если что-то идет не так, и начинается: «Тут неудобно, там жмет», а виноватым в итоге оказываюсь я! — Был бы в тебе стержень, Дима, ты бы гнул свою линию до конца. — О-о-о, во мне еще какой стержень, к твоему сведению. Показать тебе? Он выпалил это без какого-либо подтекста, но затем посмотрел на Захарова и понял, что подтекст, оказывается, есть. Более того, он там должен был быть, поскольку Харитон снова его подловил. Но вместо логичного озорного: «Покажи», тот зашел дальше — повел головой, скрестил на груди руки и с поддельным безразличием произнес: — Да что я там не видел. Сеченов прекрасно знал, что любить его бесполезно, но он давным-давно его любил. Не как партнера — боже упаси — но было в его личности что-то такое особенное, что притягивало с невероятной силой и удерживало, несмотря ни на что. Характер, юмор, надежность и постоянство, его обособленность и несравнимая харизма, а особенно это уникальное умение возвращать академика с небес на землю, отговаривая гнаться за заоблачными целями. Порой Сеченов останавливал себя на колкой мысли, что погряз в чем-то нездоровом. В привязанности, которая выходила ему боком и подвергала риску не только его репутацию, но и достоинство. Ведь Захаров не скупился на обидные словечки, а посредством убеждений мог всегда склонить в свою сторону, вынудив Сеченова подписать нужную бумагу или замолвить где-нибудь словечко. Харитон четко знал, на какие стороны воздействовать, и иногда академику даже думалось, что он намеренно его закабалил, когда только стал строить ему глазки. «Ты перегибаешь», — вторил он самому себе в такие моменты сомнения, и мог сколько угодно артачиться, но все равно велся на уловки Захарова раз за разом. Чтобы с жадностью взять его, предавшись животному влечению, вцепляясь в бока до синяков, и целовать везде без остановки, слушая его вздохи и пленительную похвалу. Чувствовать его длинные пальцы у себя в волосах, горячих и влажных у корней, да и просто — понимать, что он здесь, рядом.***
«Челомей» по праву считался высокоохраняемым объектом на Предприятии, но чем сильнее он обретал стратегическую важность, тем больше находилось людей с недобрыми намерениями, готовых на все, чтобы поживиться деньгами. А для всех было очевидно, что у человека, кабинет которого задекорирован настоящими самолетами, не могло не оказаться денег. Кодовые замки с различным уровнем доступа, камеры слежения по углам, постоянное подтверждение личности и регулярные психологические тесты долгое время обеспечивали должную безопасность, однако нашлись-таки предатели среди умников, которые, организовав группировку из четырех человек, обошли все хитроумные примочки, вооружились пистолетами, ножами и ружьями, нацепили на себя балаклавы, после чего, в один не прекрасный день, ворвались к Сеченову в кабинет и взяли в заложники всех, кто там находится. Таковых несчастных было трое: Штокхаузен, Захаров и, собственно, его высочество Волшебник. Они и схватиться не успели, прежде чем к их головам приставили оружие и велели встать на колени, подняв руки вверх. На заветную тревожную кнопку нажать не получилось: она находилась под рабочим столом, а в момент захвата все три товарища сидели на диванах, обложившись бумагами и обставившись чашками крепкого кофе. Впервые пафосный метраж кабинета сыграл злую шутку, которая вот-вот могла обернуться трагедией. — Где деньги? — рявкнул самый главный, с ржавым, прокуренным голосом и животом навыкат. — Или башку всем прострелю! Его сразу узнали, и никакие изыски маскировки ему не помогли — это был товарищ Волчанский, дендролог, уволенный в прошлом месяце за неправомерное использование ресурсов: как показало следствие, он выписывал на свою долю порошковую глюкозу якобы для испытаний над борщевиком, а по факту гнал самогонку. Деньги в кабинете действительно были. Они хранились в сейфе, но сумма там была такая, что во веки веков не накопить. Что хуже всего: там находились инвестиции руководства, за утрату которых с Сеченова, Захарова и Штокхаузена спустят шкуру и продадут в рабство. В лучшем случае сексуальное. Так что с экономической точки зрения смерть была более выгодна, но менее приятна. — Давайте не будем рубить с плеча, — осмелился заговорить профессор, за что сразу получил оплеуху и остался без очков — те упали и треснули. — Я тебя не спрашиваю, лысый! — Как некрасиво критиковать людей за внешний вид, — прошипел Харитон, не отводя от захватчика глаз. — Я бы даже сказал, по-свински. — Что ты сморозил бля?! Напряглись все. И Сеченов со Штокхаузеном, и трое остальных головорезов-любителей. Ситуация выходила из-под контроля, причем никто здесь не хотел кровопролития. — Христа ради, закрой рот, — взмолился академик, слегка повернув на него голову. — И не подумаю, — ухмыльнулся он будто бы назло, после чего выпрямил спину и обратился к грабителям: — Хотите вышибить мне мозги, господа, — вперед и с песней, только я надеюсь, вы уже подумали о том, кто будет передавать вам сигареты в тюрьму до конца жизни. — Нам конец… — заскулил Михаэль, устремляя кверху отчаянные глаза. — Боже, я не хочу умирать холостым… — Заткнулись все! — Волчанский вскипел, как чайник, не хватало только пара из ушей. Он размахивал заряженным пистолетом прямо перед лицами ученых и запросто мог случайно зацепить курок. — Я спрошу еще раз, Сеченов, где сраные деньги? Считаю до трех. Раз… Академик молчал, водя очумелыми глазами по всему необъятному кабинету. Надо было срочно что-то придумать. С р о ч н о. — Не говори, они блефуют, — вбросил Захаров, чем неминуемо подлил масла в огонь. — Два. — Дмитхрий Сергхеевич… — Штокхаузен почти плакал. — Тр… — Ладно, ладно, я скажу… — сдался Сеченов, и эти слова вылетели из его легких с одышкой. — Только не убивайте. — Слабак, — тихо послышалось сбоку от него. — Пасть завали свою, Харитон, — выцедил академик, натянув фальшивую зубастую улыбку. — Пасть? Я тебе сейчас скажу, Дима, у кого тут пасть… — Вы мать вашу издеваетесь?! — рявкнул Волчанский, хватая Сеченова за горло. Дуло обожгло металлическим холодом щеку. — Где… — Вон там, — прохрипел Сеченов и указал пальцем на нечто в углу, напоминавшее холодильник. Он проанализировал все нюансы и решил сделать ставку на то, что ни один из налетчиков не имел понятия о том, что такое Элеонора. Если Волчанский нашел единомышленников среди таких же отбитых на голову ботаников и биотехнологов, то они ремшкафов и близко не видели. Штокхаузен с Захаровым сделали максимально честные глаза, как будто никто здесь никому не пиздел с три короба. Мгновение истины — четверо недоумков почесали репы, переглянулись меж собой и, судя по всему, поверили. — Не двигаться никому! — скомандовал лидер, держа Сеченова на мушке, пока сам пятился назад. Он дошел до холодильника, нащупал дверцу, повернулся лицом и подергал, однако ничего не произошло. Инфракрасный глаз смерил его своим ярким лучом, после чего женский автоматический голос затребовал: «Введите код доступа» Данное обстоятельство сыграло на руку и прибавило уверенности грабителей в том, что перед ними двухметровый сейф. Если он такой большой, это сколько же в нем зеленых должно быть? — Цифры называй! — приказали Сеченову, и он как-то засомневался. — Дар речи потерял?! — Скажи им, — брякнул недовольный Захаров. — И дело с концом. Пришлось пойти на поводу у вооруженных товарищей и дать им то, что они просили. Сеченов продиктовал нужную комбинацию — код сброса настроек Элеоноры, тех самых параметров, которые держали ее в узде последнее время. Восемь цифр были введены с первой попытки, и все замерли в предвкушении. Казалось, что само время остановилось, зависнув где-то под потолком, пока Элеонора не оклемалась и не спросила кокетливым тоном: — Чем могу вам помочь, господин в маске? Волчанский, право сказать, ахуел. Вылупился на нее своими маленькими поросячьими глазами, затем оглянулся на остальных, а те мгновенно опустили оружие. Шаг за шагом, они стали приближаться к чудо-агрегату, попадая в поле ее зрения и, сами того не зная, привлекали нездоровое внимание. — Так что вам нужно от меня? — Элеонора напомнила о себе, хотя никто о ней и не забывал. — Готова услужить. — Скажите как есть, она исполнит, — подсказал Сеченов, с трудом удерживая на весу затекшие руки. — Да, да! Только скажите! — завелась она, и дверцы легонько завибрировали. — Деньги, — гавкнул товарищ Волчанский, прочистив перед тем горло. Тогда началось самое интересное. — Деньги? Как меркантильно! — завизжала Элеонора и открылась нараспашку. — Поверьте, у меня есть кое-что гораздо приятнее денег! Вместо заветных купюр из шкафа выскочили изворотливые щупальца. Они мгновенно вытянули из рук грабителей оружие, отшвырнув его куда подальше, и в следующий миг четыре живых, но напуганных до усрачки тела взмыли в воздух, обреченные на незавидную участь. А может, напротив, для некоторых это окажется подарком судьбы перед годами колонии строгого режима, кто знает. — Обещаю, вам не захочется никаких денег, как только вы узнаете, что я умею! — рассказывала Элеонора, игнорируя отчаянные мольбы о пощаде. Более того, они слезно просили ученых ее отключить, беспомощно дрыгая ногами, извинялись и готовы были сдаться, но и здесь столкнулись с равнодушием. — Надо уходить, — выпалил Михаэль, сорвавшись с места, и драпанул в сторону тревожной кнопки, однако Сеченов внезапно поймал его за руку, дернул на себя и сказал потише: — Ты иди, а мы догоним. — Но ведь… — Михаэль, перед вызовом спецназа надо убрать с глаз некоторые документы, — объяснял он как-то слишком спокойно, с долей чести и отваги. Он не кривил душой, поэтому упрекнуть его было не за что. — Ты ведь не хочешь, чтобы нас уличили в работе над вещами, о которых мы пока что не ставили в известность начальство? Жди нас внизу и не поднимай панику, мы придем сразу, как только все спрячем. Штокхаузен спорить не стал и даже не имел на это полномочий, поэтому, сочтя поступок Сеченова поистине героическим, в какой-то степени жертвенным, развернулся и побежал в сторону дверей, запнувшись по пути о собственную ногу. — С чего ты взял, что мне станет интересно на это смотреть? — фыркнул Харитон, поднимаясь с колен. Он взял в руки сломанные очки и повертел их в руках, словно не замечал истошных мужских криков. А Элеонора, к слову, уже успела снять с некоторых штаны. — Ни с чего, — ответил Сеченов самым невинным голосом на свете и измученно скривился, потирая руками ноги. — Я ошибся? — Садюга ты, Дима, тот еще, — хмыкнул он и, отряхнув ладони одна о другую, опустился на диван. — Ай-ай-ай. Отныне данное слово никак не пугало Сеченова и даже не вгоняло в смущение, лишь вызывало на лице загадочную улыбку. С этой самой улыбкой он присел рядом с ним и подпер щеку кулаком, зная, что он тут такой не единственный. — Ну давай, показывай, что мы и куда убираем, — Харитон окинул озадаченным взглядом кипу бумаг, разбросанную повсюду, и вроде бы случайно перевел глаза на увлекательное зрелище в углу кабинета. Ему много стоило сохранить безразличное лицо. — Что-то мне подсказывает, что надолго их не хватит и Элеонора с ними быстро разберется.***
Столь вопиющее происшествие не могло остаться без внимания и требовало принятия срочных мер. Тогда-то и сформировали отряд специального назначения под кодовым названием «Аргентум», в который вошло несколько десятков солдат, включая Екатерину Муравьеву. Она отличилась в обучении, а в бою демонстрировала исключительные навыки лидера, в связи с чем после года стажировки была повышена и получила право выполнять задания с высоким приоритетом, поступающие напрямую от Сеченова и касающиеся безопасности «Челомея» и его сотрудников. Впрочем, она была не одна такая особенная. Ее напарником в столь ответственной работе был назначен Сергей Нечаев — перспективный молодой агент, отличившийся верностью начальству и безоговорочным исполнением любых приказов, даже вне основных обязанностей. Поначалу Сеченов старался особо не «светить» ими среди прочих сотрудников, однако его внутренние опасения за собственную жизнь постепенно переливались в нечто, именуемое нынче паранойей. С тех пор он нередко указывал своим телохранителям охранять его покои, пока он работал в поте лица, и вот тогда Сергей и Екатерина стали личностями узнаваемыми. Задача им выпала нелегкая: порой они были обязаны стоять за дверьми по пять часов без перерыва. Благо, Зинаида начала наведываться к Сеченову с завидной частотой под несерьезными предлогами. Она приносила дочке и ее напарнику бутерброды, пирожки и прочие сытные перекусы, а сама отвлекала Волшебника всякой ерундой, чтобы те могли тихонечко поесть. Захаров познакомился с Диминой свитой раньше всех. Екатерину он, правда, знал давно, так что при встрече выразил комплимент ее внешнему виду, отметив, что она выросла в прямом и переносном значении, и что ей к лицу. Сергея он тогда увидел впервые. Перекинулся с ним парой слов на входе будто бы просто так, из вежливости, зато потом принялся допытывать Сеченова: кто это и откуда взялся. Академик отпираться не стал, поведал ему историю про мальчика-сироту, отец которого был убит на фронте, а мать — в ходе обстрела. Сережу растили родственники с отцовской стороны, однако алкоголизм, господствующий в семье, сказался на методах воспитания не лучшим образом. Школу Сережа закончил как попало, лишь бы выпуститься, потом подал документы на военную кафедру и в процессе обучения раскрылся, показав свои лучшие стороны. — Он парень-то хороший, задорный, жизнерадостный и добрый, — сказал Сеченов, откладывая в сторону очередной подписанный документ. — Но в его сердце много злости и давней обиды, навеянной травмами детства, поэтому иногда его как переклинивает. Но он верен тем, кто заслужил его доверие, а таковых немного, и он пойдет за ними до конца в огонь и в воду. — Ты же понимаешь, что такая привязанность нездоровая? — уточнил Захаров после того как дослушал. А слушал он, к слову, внимательно, ни разу не перебив. — Прошлое накладывает свой отпечаток, несомненно, но верность украшает любого бойца. — Верность должна быть разборчива. — Я знаю, к чему ты клонишь. К тому, что им легко манипулировать и он потащится за каждым, кто убедит его в своем авторитете, но это совершенно не так. Не в его случае. Дальше он разоткровенничался и признался, что отношения у него с Нечаевым выстроились особенные. Семейные, можно сказать. Сережа часто заходил к нему просто так, посидеть и поговорить о чем-то личном, мог попросить совета, а иногда и прильнуть к груди человека, которому доверял без остатка. А Сеченов… Сеченов видел в нем свои несбывшиеся мечты, яркую потребность стать для него крепким родным плечом, на которое он всегда сумеет опереться по жизни. Он водил его на спектакли, чтобы Нечаев хоть немного обогащался в культурном плане, и на ярмарки тоже — расслабиться после непростой командировки. Сеченов и сам впадал в детство, глядя, как сияет в выразительных глазах безудержная юность и как светится благодарностью Сережино лицо. — Какой ты оптимистичный, — съязвил Захаров и словно бы обиделся, что не узнал о «Плутонии» раньше. Но ему ли судить. — Это просто ты извечный пессимист. — Возможно. Пессимист пессимистом, конечно, но глаз он на Нечаева положил. Приходить он чаще не стал — все-таки свет не ближний мотаться на фуникулере в «Челомей». Но если ранее он старался заглянуть под вечер, когда у Сеченова в кабинете никого и можно войти без ожидания, то отныне приходить старался в самый «час-пик», чтобы посидеть в очереди и, если позволит обстановка, поговорить напрямую с товарищем Нечаевым. Он и с «Блесной» говорил, так что его поведение не вызывало ни у кого подозрений. Ни у кого, за исключением Сеченова, который случайно стал этому свидетелем. Захаров тогда прямо светился, излучая не свойственное ему тепло, и улыбался с небывалой искренностью, пока слушал Нечаева, а потом посмотрел на вышедшего из кабинета друга, и его глаза мигом потухли. Стали холодными, как его гениальный рассудок, тусклыми, извечно равнодушными, и академик все понял. Глупо обвинять кого-то на основании одного лишь неоднозначного взгляда — именно так сказал бы любой разумный человек. Именно так сказал бы и Харитон, если бы Сеченов поделился с ним своими мыслями, однако он не сделал этого. Наоборот, затолкал поглубже в глотку все подозрения и похоронил внутри, чтобы оно там осело, чтобы разлагалось и дальше, отравляя организм. Он не переживал за них с «Плутонием», поскольку знал наверняка, что эти отношения невозможны ни в каких проявлениях и никогда не начнутся. Но почему-то его это задело, хотя они с Захаров были ничем друг другу не обязаны, а спали исключительно ради обоюдного удовлетворения и необычных впечатлений. Тем не менее, жгучая ревность шевелилась внутри могильными червями и медленно грызла его, проделывая ходы под кожей и пролезая все ближе к сердцу. На него Захаров никогда так не смотрел. Ни тогда, когда тянулся за поцелуем в полумраке спальни, ни когда его грудь высоко вздымалась и сокращались мышцы пресса. И если раньше он мирился с этим через силу, то сейчас, в очередной раз уличив Харитона в двойных стандартах, не мог отныне закрывать на все глаза. Хотя Захаров и был одним большим двойным стандартом во плоти, вечно находя оправдания переменчивости своих взглядов. Если бы Сеченов спросил его прямо в лоб о том, использует ли он его ради удовлетворения потребности, то однозначно услышал бы равнодушное: «Да, и что с того?». Поэтому он не спрашивал — знал, что ничего более не сможет ему предъявить, ведь таков был изначальный уговор: ни чувств, ни обязательств, и исключительно его проблемы в том, что он немного отклонился от заданной траектории.***
Жизнь шла своим чередом. Дни сменялись неделями, а те — месяцами. Каждый занимался отведенными ему делами, трудясь ради всеобщего светлого будущего, однако некоторые расставляли акценты на личном. Так стало известно, что общение между Нечаевым и Муравьевой переросло в нечто большее, чем простое напарничество. Настолько, что все шло к свадьбе. Они, конечно, умело шифровались и не нарушали дисциплину, однако на Предприятии даже стены умели слышать, а птицы — приносить на хвостах самые глубоко зарытые секреты. — Представляешь, какая досада, — вздохнул подвыпивший Сеченов, подливая коньяка себе и Харитону. — Да, представляю. Они оба оказались недовольны этими отношениями, каждый по-своему. Захаров, вероятно, из-за «Плутония», Сеченов — из-за «Блесны». И они оба не могли никак повлиять на ситуацию, поэтому, как любые взрослые и уважающие себя мужчины, собрались хотя бы это обсудить за бутылочкой спиртного. — Сейчас начнутся серьезные шуры-муры, и все, прощай мои лучшие агенты… Особенно Екатерина. Сережа-то останется на службе, скорее всего, что ему мешает? В браке его дело простое, большого ума не надо, ему с животом девять месяцев не ходить. Нет, ты не подумай, я ничего не имею против семьи и все такое, но Катя как солдат незаменима. — Незаменимых нет, Дима, — поучительно заметил профессор, пригубив бокал. — Есть только неповторимые. Да и научись ты отпускать людей, в конце концов. Никто не вечен, а когда речь о военных, я бы даже сказал, что никто не долог. За ним давно водился такой грешок, и Захаров не раз ему на это указывал. Сеченов болезненно переживал смену окружения, частенько тосковал о хороших кадрах, которые по тем или иным причинам уволились, а недавно так вообще сделал финт ушами: оставил в штате Петрова, хотя тот с треском провалил ежеквартальный психологический тест. Он мог бы выпроводить его под зад коленом, как рекомендовал ему Харитон, однако не стал, потому что, цитата, «мозги хорошие, и надо посмотреть, что будет дальше». Сеченов пронес через жизнь свой внутренний конфликт, не дававший его гениальной голове покоя. Его идеи были масштабны, но зачастую противоречивы; он хотел чего-то и одновременно боялся, мечтал стать всеобщим спасителем, готовый принести в жертву кого угодно. Но каким бы двойственным он ни являлся по натуре своей, главное, чтобы это не пошло людям на зло, а остальное мелочи.***
Пятьдесят третий год обещал быть насыщенным на разработки, и к весне стало ясно, что ожидания подтвердились. Полимер активно внедрялся в медицину в качестве имплантов, однако дело шло к тому, чтобы вживлять его в самую ценную и сложную часть человеческого тела — в мозг. В будущем это могло бы решить массу проблем, начиная от параличей и заканчивая психическими заболеваниями, однако вопросов по части гуманности оставалось больше, так что проект держали в тайне за семью замками. Только Сеченов, Захаров, Штокхаузен и еще несколько привилегированных лиц получили от руководства зеленый свет и доступ к экспериментальным образцам нейрополимерных структур. Ресурсы были ограничены, но их хватило, чтобы создать прототип интрацеребрального модуля под выдающимся названием «Астра». Пока что его не удалось протестировать, однако никто не вешал нос и продолжать корпеть не поднимая головы. За пределами ученой деятельности тоже происходили изменения. Катя выскочила замуж за Сергея, но из «Аргентума» пока что уходить не собиралась, невзирая на периодические истерики матери по этому поводу. Штокхаузен продолжал попытки завоевать расположение доктора Филатовой, хотя особых плодов его труды не приносили. Куда увереннее шел к своей цели Петров, заваливая Ларису дешевыми букетами и таская ее по всяким молодежным мероприятиям. У одних Сеченова с Захаровым все оставалось по-прежнему. Работа, работа и снова работа, а если повезет — немного отдыха. Разве что, собачились они гораздо чаще: Харитона выводил тот факт, что Диме достаточно было красиво улыбнуться на камеру, и все — люди ему в ноги падать готовы. Похожая история происходила с новыми проектами. Зачастую инициатором передовых идей выступал именно Захаров, закладывая фундамент будущей сенсации, потом впрягался Сеченов, привнося пару авторских деталей и «свое виденье», однако эволюция газетных заголовков всегда выглядела схожим образом: «Профессор Захаров предложил использовать новый препарат для лечения… Поставленный им эксперимент показал, что…» «Академик Сеченов тестирует новую разработку вместе с профессором Харитоном Захаровым. Их исследования указывают на то, что…» «На прошлой неделе академиком Сеченовым и его коллегами было сделано удивительное открытие…» — И так постоянно, Дима, — сказал Захаров напоследок, перед тем как покинуть его кабинет и направиться в свой. — Все лавры тебе, а я так, на задворках. — Серьезно? А может, это просто ты обесцениваешь мои труды? Я довожу проекты до ума, пока ты отходишь после того, как в очередной раз пустишь себе по вене какую-нибудь дрянь. Ты хоть в курсе, что это уже походит на зависимость? Захаров не отказался от экспериментов над собой, которые изрядно расшатали его здоровье: он похудел, хотя не изменял режима питания, мешки под глазами стали иссиня-черными. Он испытывал на себе все подряд, от вакцин до нейролептиков; случалось, целыми днями не вставал с кровати, лежал ни живой ни мертвый, в иной раз сидел с унитазом в обнимку из-за расстройства пищеварения, ну и далее по списку. Ни единый аргумент не мог заставить его изменить мировоззрение, отказавшись от рисков, а Сеченов пускай и понимал, откуда ноги растут и почему он раз за разом себя калечит, ничего не мог изменить. Это дергало его душу, вне любых сомнений, но если Захаров избрал для себя путь жертвы во имя пресловутой известности, то только он нес за это ответственность. — Харитон! — Сеченов вдруг ощетинился, когда к нему так нагло повернулись спиной, встал с кресла, но вдогонку не кинулся. — Что? Правда глаза режет? Захаров себя не жалел и не искал в свой адрес жалости, зато вел себя иногда настолько невыносимо, что хотелось его забыть и никогда больше не знать. Вот и сейчас он не ответил. Только обернулся через плечо, взглянул надменно, с небрежностью, и удалился прочь. Как ни странно, они дружили вопреки всем разногласиям, умея разделять личное от научного. Баланс между двумя этими гранями изрядно пошатнулся, но пока что не рухнул, подобно карточному домику. Они могли цапаться всю неделю, а потом, в субботу под вечер, собирались у кого-то дома и отдыхали как раньше. Захаров снова говорил свое излюбленное «Дима», так долго и приятно, а Сеченов периодически затягивал сигарету, потом откидывал назад голову и блаженно выдыхал дым в воздух кухни, окутанной тусклым светом.Так было до тех пор, пока не произошла трагедия в Болгарии.
— Время смерти… — Отмена, продолжаем реанимацию! — выкрикнул Сеченов и навис над операционным столом, делая открытый массаж сердца. К торакотомии им пришлось прибегнуть после того, как дефибрилляция и закрытая компрессия грудной клетки не показали результата. — Лариса, адреналин и атропин внутривенно. — Адреналин и атропин внутривенно, — повторила она, исполняя приказ. Прошло время, но приборы не выявили ни единого признака жизнедеятельности. — Нет ответа. — Еще! Вводи хлорид кальция. — Дима, ее сердце остановилось полчаса назад и с тех пор не запускается, — вновь заговорил Захаров. В окровавленных руках, облаченных в хирургические перчатки, он держал мешок Амбу и плавно нажимал на него с определенной периодичностью. — Достаточно. Сеченов оторвал взгляд и устремил его на настенные часы — надо же, и правда, полчаса прошло, даже чуть больше, он напрочь потерял счет времени. Металлические стрелки укололи разум болезненной правдой, возвращая в реальность, и тогда он все-таки убрал руки от пациентки, сказав: — Стоп реанимация, — и посмотрел на Харитона, позволив ему объявить о смерти. После этого стало тихо. Никто не перемещался, не гремел инструментами и уж тем более не говорил, одни только мониторы беспрерывно пищали, показывая сплошную и ровную линию — линию смерти. — Покиньте операционную, — академик нарушил забвенное молчание, взглянув беззлобно, но настойчиво, исподлобья. — Пожалуйста. — У нас на очереди «Плутоний», — возразил Захаров, стягивая алые перчатки и спуская на подбородок взмокшую маску. — Он на ИВЛ, его надо срочно класть на стол. Они и здесь успели перекинуться парой ласковых. Когда на крышу приземлились вертолеты и пострадавших выгрузили, Харитон сразу сказал, что Екатерина не жилец: кровопотеря огромная, пульс нитевидный, ранения обширные. Ее практически разорвало напополам, удивительно, что она в принципе долетела. Он предложил отдать ее бригаде реаниматоров для элементарной стабилизации, где ей бы начали хоть переливать кровь, но получил резкий отказ. Нечаеву отправили прямиком в руки двух великих хирургов, однако спустя минут десять она перестала дышать, а следом ее сердце навсегда остановилось. — Начинайте без меня, — велел Сеченов безапелляционно. — Ты знаешь, что делать. — Хочешь, чтобы я вживил ему имплант? Риски были велики, восемьдесят пять процентов на неудачу. Они толком не проверили модули на зверях, а тут сразу человек. Не то чтобы Захаров сомневался в собственном мастерстве, но и Сеченовской логики не понимал. Нечаев, с его слов, был ему как сын, а теперь он почему-то прятал голову в песок и отказывался иметь с ним дело в непростую минуту. Харитону лично тоже не хотелось провалить сложнейшую операцию в одиночку и оказаться потом крайним. — Я тебя об этом прошу. Ты его видел, других вариантов нет. Дыхательный центр его мозга не активен, по-другому мы его не спасем. — Мы и так можем его не спасти, никаких гарантий, проект в разработке. А ты-то что будешь делать? — Харитон, просто… — не отыскав подходящих аргументов, он стушевался, опустив взгляд на операционный стол. — Просто сделай так, как я тебе сказал, хорошо? — Дим, это необъективно. — А я не спрашиваю тебя об объективности. Прошу, займись «Плутонием», я тебе доверяю. Я приду, как только смогу. Не было времени спорить, как бы сильно ни хотелось. Они уже потеряли одного агента, а с каждой впустую прожженной секундой Нечаев истекал кровью в окружении реаниматоров и лишался сил, необходимых организму для восстановления. — Я надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь. Лариса, за мной, — Захаров позвал ее, но она не откликнулась. Стояла без малейшего движения и не смотрела в его сторону. — Доктор Филатова! Она не вздрогнула и даже не шелохнулась. Лишь перевела на него глаза, блестящие и обрамленные каемкой бессознательных слез. Она стояла вся белая, как полотно, держа на весу руки, и постепенно стала опускать голову, разглядывая залитый кровью пол и собственную обувь. Алые брызги покрывали одежду, они остались даже на маске, чего она никак не могла заметить. В следующую секунду жесткая мужская рука схватила ее и поволокла прочь из операционной в сопровождении строгого, даже злостного голоса: — Приди же ты наконец в себя! Хлопнули двери. Оба покинули душное помещение, окутанное стойким металлическим запахом и раскаленное светом хирургических ламп, а как только вышли в пустой широкий коридор, Лариса внезапно очнулась. Она сдернула перчатки с маской, проморгалась, вдохнула полной грудью и уставилась на Захарова так, как будто сама не поняла, что с ней случилось. Ни разу она не впадала в оцепление, хотя, являясь полноценным врачом, уже проводила операции самостоятельно и даже потеряла под своей рукой пациента. Но сейчас у нее на глазах умерла ее близкая и, наверное, единственная подруга, так что все было по-другому. — Так, — начал Харитон, прислонив ее к стене. На всякий случай, чтоб не упала. — Ты меня слышишь? Он больше не кричал, поскольку крики во врачебном деле никогда не решали проблемы, но голос его был крепким, как камень, и закаленным, точно сталь. — Да. — Сможешь продолжать? Она осознанно кивнула, но это профессора не устроило: — Не слышу. — Я смогу, — она подняла покрасневшие глаза к потолку. — Сперва операция, слезы потом. — Молодец, — кивнул Захаров, хотя ни ей, ни ему не было дела до похвалы. — Пошли. Они свернули на пожарную лестницу, чтобы не пересечься с Зинаидой в главном холле. Раз Волшебник по неясным причинам остался страдать над бездыханным телом Екатерины, играя в доктора Франкенштейна, пускай сам и объявляет матери, что ее единственная дочь умерла.*
Сеченов так и не присоединился к ним, причем никто не выяснил толком, чем он все это время занимался. За неимением альтернатив Захарову пришлось выполнить хирургическое вмешательство от начала до конца вместе с Филатовой, которая ему ассистировала. — Совершенно сказочная страна, наполненная странными видениями и замысловатыми персонажами. Страна сильнейшего эмоционального прилива и полного освобождения. Там ты знаешь все и в то же время не смыслишь ни в чем. Не беспокоишься, не переживаешь… — стал рассуждать он вслух ни с того ни с сего под ритмичное пиканье аппаратов жизнеобеспечения. — Вот такой подарок тебе делают, солдат. Ну и, само собой, продление жизни. Жизни, полной агрессии и сражений… бедолага… Он как-то особенно вздохнул, словно дело затрагивало его лично, после чего попросил подать имплант. Черепная коробка «Плутония» была вскрыта, а мозг — подготовлен к процедуре вживления.***
Операция прошла успешно, невзирая на пасмурные прогнозы. «Плутония» поместили в реанимацию, не приводя в сознание, и пока что держали на ИВЛ, давая организму возможность адаптироваться к присутствию импланта. Отключить его планировали утром, и тогда же станет ясно: он либо задышит сам, либо тихо скончается в медикаментозном сне. Зинаиде сообщили о судьбе Екатерины спустя примерно семь часов с момента, как ее доставили на вертолете в медицинский центр. Это по праву сделал Сеченов, долго собираясь с духом, и после ему пришлось посидеть с ней какое-то время в коридоре, хотя он никому на свете не пожелал бы увидеть лицо матери, убитой горем из-за потери ребенка.***
Этим же злополучным вечером, когда стрелки часов перевалили за одиннадцать, Захарову в дверь позвонили. Как стало ясно чуть погодя, заявился Сеченов. Харитон сначала не хотел открывать, поскольку не желал никого видеть в данную минуту, однако другу не отказал. Он впустил его в квартиру, и тот, едва шагнув через порог, упал ему на плечо и разрыдался, как мальчишка. Он всхлипывал и завывал, твердя что-то неразборчивое себе под нос, и из всей этой каши несвойственного ему самобичевания Захаров отчетливо слышал одно: «Я не знаю, что я наделал. Не знаю…»