Бракованная

      Анжела рада, что жизнь в роскошном доме не сделала из неё глупую принцессу. Неразговорчивый отец, бьющий коллекционные вазы при малейшем раздражении об пол или стены (спасибо, что не об головы находящихся вокруг людей). Делал всё, чтобы дочка жила в реальном мире. Мать, замазывающая тональным кремом синяки на запястьях, была наглядным доказательством: никто не в безопасности.              Охранник, серьезный красавчик родом откуда-то из Мексики, учил Анжелу стрелять, когда та захотела.              Охранника уволили (Анжела думала, что только уволили), когда ей захотелось научиться целоваться. Отец ударил, когда узнал о поцелуях. Наверное, она легко отделалась: научилась стрелять и поняла, что поцелуи — мерзкие и слюнявые. Может, охраннику, которого она больше никогда не видела, повезло меньше.              Тогда ей было лет тринадцать.              Она жила в красивом особняке с потрясающим видом и садом. Она не задавала вопросов, но подозревала, что вряд ли счета оплачиваются добрыми поступками отца, а его устрашающего вида друзья — представители светского общества.              Отец не скрывал потребности выбраться в другие слои, повыше, побогаче, и с историей не кровавых преступлений; по крайней мере, не такой наглядной. Он одобрял внешность дочери и усилия жены: вкус в одежде, лучшая косметика, занятия спортом, фигура. Мать выглядела старшей сестрой для дочери, когда у отца случались долгие периоды хорошего настроения.              Анжела надеялась, что в своей семье займет место отца.              Она не представляла, что случится, если кто-то поднимет на неё руку.              (отца, уже сделавшего это однажды, она не учитывала)              А потом случилась Джейн.              А потом Анжела оказалась в больнице с бинтами на лице и тупыми вопросами копов на счет случившегося. Вопросами, на которые она отвечала на грани потери сознания от ужаса, что между пальцами стекает горячая кровь, а переносицу ломит не от головной боли.              В больнице она пытается не замечать, как младший сержант пялится на её колени, пытается не ненавидеть себя за ультра короткие шорты, которые выбрала, потому что собиралась покататься на роликах в компании друзей.              (каждый выход из дома оставался чем-то вроде выхода в свет)              Копы спрашивали о Джейн.              Анжела хотела, чтобы они спрашивали у Джейн.              Она не видела Джейн после.              Она думала, что Джейн неплохо бы извиниться за удар, за окрик, отголоски которого бились в черепной коробке Анжелы часами, сутками, неделями. Джейн и прежде называла её по имени. Но никогда — с такой злостью, похожей на отчаяние.              В палату никого не пускали. Наверное, поэтому Джейн не пришла — в конце концов, она оставалась виноватой: Анжелу держали на таблетках, задавали однотипные вопросы, бесили сочувствующими взглядами. Если смотрели, конечно же.              — Никакого сотрясения, — обнадеживала врач.              Не Анжелу, на которую не обращала внимания. Скорее родителей, сидящих в кабинете; и тоже смотрящих куда угодно, но не на дочь.              Джейн не приходила извиняться после выписки.              Анжела лежала на холодной постели, в бесконечных попытках заснуть, закрывала глаза, считая долбанных овечек, прыгающих через забор, складывала простые числа, вспоминала триумфальную речь, которую толкнула перед классом перед началом каникул. В тот же самый день, в который толкнула Джейн, посмеялась над диорамой, растоптала уродливую фигурку мертвого отца.              Вспоминались белые круглые таблетки, после которых сушило в горле, а в голове появлялась легкость. Наверное, эти круглые твари вызывали похожее на тошноту чувство вины. Анжела предпочла бы его выблевать и забыть; не она била Джейн роликом в переносицу со всей силы.              Она всего лишь изводила Джейн на протяжении нескольких месяцев язвительными комментариями, тычками, смешками…              Отцовское «эта девка своё получит» быстро сменилось «забудь об этой херне и не лезь ко мне с тупыми вопросами». Материнское «ты сделаешь пластическую операцию» превращается в «используй побольше тонального крема», а потом «тебе лучше перейти на домашнее обучение».              Поэтому они так легко отпускают её в загородный дом.              Элис, бывшая подружка, называет Анжелу «чудовищем Франкенштейна», не замечая, что Анжела подходит к ней со спины, как в тупых комедиях. Никто не смеется. Элис краснеет в пятнышко, Анжела кривит губы в улыбке и отвешивает комментарий про чужой ни на что не способный яд.              Она не чувствует себя униженной прозвищем.              Она чувствует себя чудовищем Франкенштейна.              Родители запрещают ходить в школу.              Какой удар для их долгоиграющих идей вырастить подходящую невесту для уважаемого человека и выбраться из роскошной полулегальной жизни в высший свет.              Джейк говорит, что ни Джейн, ни её тихого брата никто не видел.              Сначала Анжела узнает их домашний адрес; что-то тянет убедиться в происходящем. Стейси пересказывает слухи, будто в доме нашли труп, который позже исчез волшебным образом.              Дом пуст и заперт. Рядом с въездом гниёт старая машина. Сосед, подслеповатый старик, говорит, что не видел никого с конца марта. Анжела кивает, дожидается, пока тот скроется за дверью, и изучает участок с неухоженной травой и забитым наглухо окном в одну из спален.              Джейн ударила её роликом в конце марта и исчезла.              Горящий праведным гневом отец пытался разыскать мерзавку, но столкнулся с кем-то, с кем предпочел не связываться. Да и толку? Арест Джейн, о котором говорила Стейси, и которого не могло произойти, потому что Джейн еще не совершеннолетняя, тоже оставался чем-то из области фантастики.              Примерно той же фантастики, в которой Анжела пыталась залезть в дом Джейн ночью, но не справилась с отмычками; в которой Анжела вскрыла кабинет директора, чтобы выкрасть дело Джейн; в которой Анжела пошла в библиотеку, чтобы найти информацию о городе, из которого Джейн родом.              Если бы не землетрясение, случившееся там, когда Анжела находилась в больнице, этот город никто не искал бы на картах, никто не собирал бы вырезки о таинственных лабораториях, пропаже людей, страшном пожаре в местном молле.              Но землетрясение случилось. Спустя несколько месяцев, когда Анжела уже достаточно насиделась дома, чтобы начать нарушать запреты родителей, о Хоукинсе снимали редкие репортажи на каналах, которые смотрели безумцы и Анжела, а в библиотечных подшивках нашлось место и для региональных заметок.              Вроде заметки о пропаже и смерти мальчика по имени Уилл Байерс.              Анжела стащила из библиотеки два газетных разворота: с одной на неё смотрел пухлый шериф, героически погибший в огне, с другой — мальчик со стрижкой под горшок.              Мальчик, которого в газете называли воскресшим из мертвых.              Уилл Байерс. Брат Джейн.              Джим Хоппер. Отец Джейн.              Анжеле нужна фотография Джейн, но есть черно-белые вырезки с лицами близких для Джейн людей.              Анжела чувствует себя преступницей, уже догадываясь, что безумия хватит, чтобы поехать в проклятый город.              За Джейн.              Чтобы простить Джейн.              Чтобы попросить прощения у Джейн.              Чтобы убить Джейн.              Чтобы…              (её безумия хватит на многое)