Бракованная

      В телефонной трубке голос Стейси, разделённый расстоянием, звучит с преувеличенным энтузиазмом. Единственная подруга не жалеет красок, описывая, как круто дома, надеясь, что одно из предложений заставит Анжелу вернуться.              Стоит ли говорить, что попытки обречены на провал?              — …такие классные волны, самое то плавать и загорать на пляже, в нашем распоряжении целый дом, куда я катаюсь, чтобы он не выглядел совсем нежилым. Было бы круто пойти на пляж, надеть клёвые купальники, ты уже видела новую коллекцию? Впрочем, ты в той дыре. Там вообще есть торговые центры?       — Я не стану надевать купальник.              Стейси молчит.              — Всё изменилось, — продолжает Анжела. — Я не стану делать то, что делала раньше. Одеваться так, как раньше.              Странно говорить вслух очевидные вещи.              — Ты говоришь о шраме?       — А о чём ещё?       — Это шрам, Энж. Не плюс три размера одежды. Ты… ты не только из-за шрама резко поменяла гардероб. И, да, цвета депрессивные, конечно, да и фасоны странные, но… тебе нравится.       — Почему… почему ты говоришь это?       — Потому что ты как будто стала счастливее, когда перестала одеваться как прежде. И… разве ты перестала любить плавание? Разве тебя ударили по чувству стиля?       — …Что ты хочешь услышать?       — Уже больше недели, Энж. Ты… ты ведь не сидишь в гостинице занюханного города, зная, что можешь вернуться и нормально поплавать. Ты… нашла её?              Очередь Анжелы молчать. Она не думала, что Стейси будет довольствоваться ложью. Но подходящей правды она не придумала.              — Джейк тоже догадался. Просто… он переживает, что отпустил тебя. Что не поддержал тебя.       — Просто его липовая девушка исчезла и нужно искать другие варианты прикрытия, — говорит Анжела, не задумавшись.       — …Черт, я и забыла, что ты бываешь жестока. И я не передам Джейку этого. Но… иногда ты отвратительнее, чем сама о себе думаешь.              Лучший момент положить трубку на рычаг. Но Стейси не делает этого.              — Мы скучаем по тебе, вредной сучке. И волнуемся. Ты можешь хотя бы намекнуть на то, что происходит? Я задолбалась смотреть федеральные каналы и надеяться ничего не услышать об этом твоём… Хокинсе.       — Хоукинсе.       — Ой, блядь, хоть так услышать от тебя слово правды.       — Я в порядке. Это не телефонный разговор.       — Только не говори, что тебя держат в заложниках…       — Какая хрень в твою голову только лезет!              Они скомкано прощаются, и Анжела выдыхает с облегчением. Она умеет лгать. Она делает это и много другое феерически. Но не тогда, когда речь идёт о Стейс. Или о Джейке. Нужно будет самой рассказать о мерзости про липовую девушку. Лучше он сам пошлёт её, чем она переварит эти мысли в яд, от которого рано или поздно придётся избавляться.              Наверное, стоит позвонить ему. Не сегодня — дом погружён в темноту, время перевалило за два часа ночи, а Анжела стоит у телефона, задумчиво пялясь в стену.              — У Дастина есть рация, — говорит Эл тихо.              Анжела вздрагивает.              Она звонила так поздно, уверенная, что все видят третий сон…              — Я не хотела пугать тебя… или подслушивать, — торопливо объясняет Джейн. — Я знаю, что Хоппер запрещает обсуждать подобные вещи по телефону, но у Дастина есть рация, он связывается по ней с Ютой, болтает со своей девушкой…       — У Дастина есть девушка? Никогда бы не поверила…       — Никто из нас не верил. Они познакомились в лагере пару лет назад. Но она настоящая, Майк и Уилл её видели, хотя Майк и подкалывает, что Сьюзи совсем не похожа на Фиби Кейтс, но она однажды помогла спасти мир и ещё раз помогла найти меня…              Джейн давится очередной фразой, в которой для Анжелы мало смысла и говорит уже другим тоном.              Становится Эл.              — В общем, у Дастина есть целая башня, и, если твои друзья смогут использовать рацию…       — Я надеялась, что ты спишь, — говорит Анжела, когда Эл хочет что-то продолжить.              Невыносимо разговаривать. Наедине. В темноте. Рядом с разложенным диваном, на котором неудобно спать.              — У меня бессонница. Как и у тебя… очевидно.       — Мои друзья не станут искать рации. Но я поговорю с Дастином. Спасибо.              Она хочет, чтобы это закончилось. Этот разговор. Это… наедине.              Пусть ничего и не происходит, она боится того, что может. И того, что произойти не может.              Она боится Эл.              Интересно, боится ли её Эл? Или Эл ничего не боится?              — Ты никогда не благодарила меня, — замечает Эл. — Я спасла тебя и твою машину от лиан, спасла тебя от Векны, а благодаришь ты меня за… какую-то чушь. Почему?              Открытый взгляд. Невинный. Кажущийся детским.              Анжела не знает, почему отвечает. Не знает, что ответить, но открывает рот. Слова даются легко, легче, чем казалось.              — Я не умею благодарить.       — В классе ты казалась самой милой, сначала. Улыбалась. Пока не начала делать… всё это.       — И что ты хочешь услышать?       — Не знаю, — честно отвечает Эл и не становится уязвимой. — У меня много вопросов. Например, почему именно я?              Анжела невольно вспоминает Джейн, когда та зашла в класс в свой первый день.              — Ты буквально нарывалась на это. Дурацкие шмотки. Нечёсаные волосы. Испуганный взгляд. Тебе уже было страшно.       — И что для тебя чужой страх? Зачем усиливать его? Зачем мучить кого-то?              Ничего не меняется. Всё та же гостиная с разложенным диваном. Всё та же Эл, не улыбающаяся, но делающая шаг за шагом ближе. Глаза привыкли к темноте, поэтому Анжела видит её четко и ясно, как видеть не должна.              Это уже было. Не это, но что-то подобное. Они пытались говорить наедине ночью, но это не был разговор. Это не была Эл.              Поэтому Анжела позволяет себе отступить.              — Зачем? — повторяет вопрос Эл, чувствуя, что что-то изменилось, но никак не показывая этого. — Зачем было мучить меня? Оскорблять Хоппера? Говорить, что я — уродливая, глупая, ничего не понимаю?              Анжела оглядывается по сторонам. Они всё ещё в гостиной. Никакой чёрной воды. Ничего подозрительного. Может ли она ошибаться?              — Почему ты не отвечаешь? Мы начали неплохо: ты отвечала. Что изменилось?       — Я не уверена, что ты — это ты.              Эл усмехается. Опускает глаза в пол, не убирая ухмылку с лица, и смотрит на Анжелу опять. Знакомый взгляд.              — И как ты поймешь, если я — это не я? Ты не знаешь меня. Больше нет. Я уже не та Джейн, которая будет терпеть оскорбления.       — Да, теперь ты — Эл, которая умеет оскорблять сама.              Если ты, конечно, Эл, а не…              — Я не оскорбляла тебя. Я всего лишь пытаюсь понять, почему ты всё это делала. Но ты не отвечаешь.       — У меня нет ответов.       — Это не так. Нужно просто копнуть глубже, Анжела.              Непривычно слышать своё имя. Эл тянет, выделяет голосом, смотрит пристально. Анжела, должно быть, растворяется в этом взгляде и пропускает момент, когда под ногами оказывается чёрная вода.              Должно стать легче. Это — не Эл. Это — кошмар.              Легче не становится. Прошлый кошмар закончился тем, что она чуть не убила Хоппера. Тем, что они ночью сорвались к Оуэнсу.              Не сработало.              Чтобы не происходило, когда Анжела очнулась, между Векной и Эл, это не сработало.              — Либо ты ответишь мне, Анжела, либо я сама поищу ответы, — говорит Эл.              Наверное, Анжела смирилась бы, прими Векна свой обычный образ.              — Пошёл к чёрту, — говорит она зло, сжимает кулаки. — Чёртов псих!       — Почему ты делала это? — повторяет вопрос Эл. Анжела не может сдвинуться с места, хотя видит каждый шаг, который Эл делает в её сторону.              У этой игры, определённо, есть правила. Векна не меняет маску даже тогда, когда обнаружен.              Что ж. Анжела сыграет с ним.              Не в честность, конечно же: Анжела не умеет быть честной и с самой собой, зачем вскрываться перед маньяком с паранормальными способностями?              — Ты была слабой. Слабых мучить проще простого. Ты плакала, недоумевала, думала, что сможешь переубедить меня. Взывала к разумности. Ты ошибалась, ты не могла. Такая маленькая испуганная девочка, которую взрослые кинули в жестокий мир школы.              Она пытается вообразить в руке что угодно — пистолет, нож, как делала это в прошлые разы. Рука сжимает воздух. Эл подходит ближе, внимательная и ждущая.              — Маленькая испуганная девочка? — переспрашивает тихо. — И что случается с такими девочками в школе?              Всё, что угодно.              Последний рывок — и Эл хватает Анжелу за волосы, тянет вниз, заставляет запрокинуть голову и утыкается прохладным лбом в беззащитную шею.              Анжела пытается сопротивляться. Ей не больно, пальцы Эл держат волосы, но не причиняют боли, ощущаются, так же хорошо, как и горячее дыхание на ключице.              — Покажи мне, что бывает с маленькими девочками.              В голосе что-то вроде просьбы, и Анжела, затаившая дыхание от ужаса перед тем, что может сделать Эл в следующий момент, выдыхает, кажется, весь воздух из лёгких. И обмякает всем телом, то ли теряя сознание, то ли надеясь на это.              Показывать Эл собственные воспоминания легче, чем позволять ей искать их самой. Анжела показывает вовсе не школу, Анжелу научили жизни задолго до первых классов, в большом красивом доме, полном мужчин, одетых дорого и безвкусно, и женщин, наряженных и разукрашенных, как куклы. Анжела вспоминает себя в их обществе — ей позволяли сидеть за общим столом, и ей нравился этот статус, как будто она тоже была взрослой, участвовала в разговорах, видела, какой большой настоящий мир.              Семейные застолья не напоминают вечера в доме Эл или сборища в подвале Уилеров. Неискренние улыбки, жадные взгляды, иногда — касания, которые дорого оплачивались, иногда кровью тех, кто не понимал, что Анжелу трогать нельзя. Но смотреть… смотреть никто не запрещал, если отец был занят или пьян, если мать разговаривала или смеялась, или поправляла платье, или смотрела в другую сторону. Она всегда смотрела в другую сторону, потому что дочь стала интересной, когда подросла — наметилась грудь и талия. Матери нужна была уменьшенная копия самой себя; копия, которая не дотягивала до оригинала, но которую можно уберечь от некоторых неприятных последствий.              Анжела видела, что случается в её доме со слабыми. Отец был жесток не только с матерью, но и с друзьями, с Анжелой. Отец нападал первым, поэтому его боялись. Отец первым бил, а после поручал кому-то другому, но тоже — первым.              Слабые люди были чем-то вроде расходного материала, ни на что не годного.              Анжела не хотела быть слабой. Не хотела быть тем, кто лежит на полу в луже крови и блевотины, стонет, держится за живот и не может перевернуться. Анжела видела, что с ними не случается ничего хорошего. Лучше быть тем, кто бьёт. Ей запрещали приступы жестокости в доме, и агрессию она довольно быстро научилась переплавлять в слова, используя приёмы матери, которая мило дула губы, шутила и томно смеялась над чужими смертями и разбитыми судьбами.              Матери становилось легче.              Анжеле тоже.              Хотя иногда она срывалась и применяла физическую силу — толкала, ссылаясь на неуклюжесть жертвы, наигранно улыбалась и просила извинения с тем видом, которому невозможно верить.              Эл разматывает прошлое бережно, и Анжела позволяет ей видеть то, что успела забыть. Маленьких красивых девочек в слезах, чужие испорченные игрушки, чаще дешёвые и неказистые, но всегда — любимые.              Анжела ничего не любила.              Анжела знала, когда кто-то что-то любит.              Когда кого-то любят.              Не так, как привыкла Анжела — с криками, ударами, издевательствами, угрозами развода и шантажом. В такую шумную любовь, мало похожую на сцены из фильма, верилось.              В любовь тихую и всеобъемлющую, передающаяся легкими касаниями или взглядами, верилось с трудом. Анжела заставляла себя сомневаться. Анжела ненавидела эти прикосновения и взгляды.              Конечно, Эл видит себя.              Видит, как смотрит на Уилла. Как Уилл смотрит на неё. В их взглядах ни капли романтики, и каждый как удар под дых. Никто не должен так смотреть! Никто не имеет права так смотреть!              — Хватит, — с трудом выговаривает Анжела.              Пересохшие губы едва двигаются, и голос кажется чужим.              Эл отстраняется. Анжелу крутит от боли: она чувствует себя разрезанной пополам с торчащими внутренностями.              И вместе с тем ей тепло от ощущения пальцев Эл и лба Эл, касающегося шеи.              — Никогда… никогда больше так не делай, — выговаривает она тщательно, как будто успела забыть слова, пока вспоминала свою жизнь.       — Я просила тебя остановиться. Тогда, в Ленора-Хиллз. Не один раз.              Не маленькая всепрощающая Джейн, которой Анжела её представляла.              — Но ты продолжала.       — Ты… не такая… как я.              Ещё немного и её вывернет наизнанку горьким разочарованием.              — Иногда я хотела быть тобой. Чтобы понять, что тобой движет. Чтобы узнать, зачем.       — …Узнала?              Эл смотрит на неё не с жалостью. Не с жестокостью. Даже не с пониманием.              Эл просто смотрит. Сжимает и разжимает тонкие пальцы.              — Ты так и не попросила прощения, — говорит Эл.              И исчезает.              (мир исчезает вместе с нею)