Ich mach' die Augen zu, dann seh ich sie
Ich sperr' sie ein in meine Fantasie
Ich mach' die Augen zu, sie wehrt sich nicht
Liebe ist für alle da, nicht für mich
(c) Rammstein, «Liebe ist für alle da»
«Я закрываю глаза и вижу её.
Она заперта в моей фантазии.
Я закрываю глаза, а она не сопротивляется.
В этом мире любовь есть для всех, кроме меня»
Музыкальное ухо Пингвина без труда узнало мелодию, которую Нигма выводил в гостиной. Его сердце забилось в скором беспокойном ритме. Он подошёл ближе и замер у двери. "Что это значит для тебя, Эдди?" Музыка разливалась по гостиной, заполняла коридор и Освальда, от кончиков пальцев и до самого сердца. "И что это значит для меня?" Сейчас тот самый момент, когда можно всё выяснить. Когда можно дать понять, что Эдвард проводил время не с иллюзией, а с настоящим Освальдом. Быть может… Поговорить о чувствах и сломать эту невидимую грань, которую они оба тем не менее чувствуют и не переходят. Король Готэма потянулся к двери и с изумлением понял, что не может даже коснуться ручки. Его рука так и застыла в считанных сантиметрах от рычажка. "Вдруг Эдди играет это даже не просто так, а для меня? Может, он уже что-то понял? Он ведь далеко не дурак" Мелодия уносила его к воспоминаниям о том, как Эдвард лежал на его коленях, прислушиваясь к пению. Змеям тепло, но сердце щемит. "А если он как раз ждёт этого? Ждёт разговора?" По виску аристократа скатилась капля холодного пота; она оставила след посреди напудренной кожи. Если бы не макияж, то все немногочисленные обитатели дома увидели бы тёмные круги измождённости под его глазами. Он снова попытался схватиться за ручку, но рука не слушала его. Будто превратилась в камень. "Я боюсь…" Он опустил голову и уставился в носки своих роскошных ботинок. Рука с протянутыми пальцами ещё висела по-дурацки у двери, хотя разглядеть её уже было трудновато – мешала подступившая к глазам влага. "Я боюсь начинать что-то такое. И боюсь уже давно" Он никогда никому не нравился. Кроме мамы, для которой был любимым золотцем. Все остальные видели в нём только щуплого коротышку с уродливым длинным носом и смешным европейским акцентом, приобретённым от дорогой мамы. Его никогда не приглашали в компании друзей, и нигде не ждали. На него смотрели свысока, и в глазах людей часто читалось: "До чего же ты жалкий". Вечно один, не считая случаев, когда он был мальчиком на побегушках у кого-нибудь ради того, чтобы хоть так влиться в компашку. И то, тщетно. Когда он стал мэром, то показалось, что все эти юношеские проблемы – это всё ерунда, давно канувшая в прошлое. В его руках целый город. Сам он властен и силён, и может что угодно. И может любить. И может рассчитывать на взаимность. Где теперь эта уверенность? Что стало с твёрдым внутренним стержнем? Его сломали. Его сломал Эдвард. Пингвин болезненно зажмурился, опуская руку. Как бы он ни хотел сейчас войти в гостиную и подпеть, или хотя бы поинтересоваться, что это такое там играет Эд – он не мог этого сделать. Уже не ради того, чтобы не ранить Нигму. "Я просто трус. Жалкий трус, и всё…" Он с ужасом поймал себя на мысли, что скорее дал бы осколочной гранате ранить второй его глаз, чем зашёл бы в гостиную сейчас. "Для человека вроде меня просто не существует любви" Он сгорбился, будто сама эта мысль своей тяжестью тянула его вниз, и, сильно хромая, ушёл прочь от гостиной. Прочь, как можно дальше от своих страхов. В свою маленькую крепость внутри крепости – личный кабинет. Чтобы там наедине с собой как-то пережить эту катастрофу. Где-то за его спиной резкой секундой¹ оборвалась мелодия песни. А потом какое-то монструозное подобие аккорда брякнуло по клавишам, будто то был не аккорд, а вопль разъярённого зверя. "Прости, Эдди. Я не могу..." Задыхаясь не то от усталости, не то от горя, он поднялся по ступенькам в свой кабинет. Ссутулившийся, он сейчас выглядел ещё более низким, чем есть. Несмотря на каблуки ботинок. Он рухнул в кресло и сразу же обмяк, чувствуя, что все силы покинули его. Мозг подсказывал, что нужно снова думать наперёд, как теперь быть. Но Освальду не хотелось ни о чём думать. Ему хотелось бы исчезнуть. Или хотя бы отключить противоречивые чувства, бессовестно терзавшие его и его внутренних змей. Может, стоит выпить таблетку того лекарства, что оставила Ли? Уж если она помогает справиться с теми выходками Эдварда, то, наверное, и Освальду поможет? Он нашёл в себе силы встать и набрать код сейфа. Баночка с таблетками чинно дожидалась его внутри. А перед ней блестел какой-то металлический предмет. "НОЖ!!!" Пингвин едва не вскрикнул от неожиданности. Это был тот самый нож, которым Эдвард собирался вскрыть его живот. Испуг придал ему сил; он схватил столовый прибор, сам не понимая точно, зачем. Зато он понимал другое: Нигма всё знает. Освальд заходил вокруг стола как заведённый. Что Эдвард хотел сказать своим посланием? Это загадка или что вообще? Сердце отбивало бешеный такт, будто Пингвин не ходил вокруг стола, а бежал марафон. Он так был погружён в свои мысли, что даже не заметил, как дверь в кабинет открылась, и вошёл Загадочник. *** Пингвин набирал круги вокруг стола подобно какому-нибудь хищнику из семейства кошачьих, нарезающему круги вокруг вольера зоопарка и сходящему с ума с каждым новым поворотом. – Интересную задачку ты задал мне, Освальд. – перед королём Готэма стоял тот самый сосредоточенный логик с идеальной укладкой. – В первую встречу, когда я лежал в бреду, твои зрачки были одинаково сильно расширены, что неплохо сбило меня с толку и заставило легко поверить, что ты моя галлюцинация. Ты, конечно, в этом не виноват. Стоял полумрак, а когда света недостаточно, то зрачок расширяется. Также зрачки могут расширяться от… Нет, не важно, идём дальше. Неторопливым шагом Эдвард прошёл вглубь кабинета, соединяя между собой кончики одноимённых пальцев. – В дальнейшем я наблюдал чаще, что зрачки у тебя разного размера, что соответствует твоей внешности после ранения в глаз. Ты скажешь, что это могла быть игра моего воображения, память перемешалась и выдала нечто усреднённое, а ты тут ни при чём. Да, я согласен с тобой, эта улика недостаточная. Так же как тот факт, что ты располнел на полтора размера по сравнению с тем, какие костюмы ты носил, когда был мэром города. Поцелуй в районе надплечья тоже можно назвать моим домыслом, хотя мне никогда такое в голову не приходило даже близко. Даже запах твоего парфюма можно назвать моей фантазией, потому как я хорошо помню его. Освальд остановился, безотчётливо сжимая нож с зубчиками в своей руке. По мере развития монолога Загадочника мужчина всё больше и больше бледнел, и после упоминания поцелуя в надплечье он был вынужден опереться о стол. Эдвард тем временем продолжал. – Я также мог представить, как ты, точнее иллюзия тебя, повторяет мою фразу про отличное меню отварных блюд у Ольги. Если предположить, что то было взаимодействие не с тобой, а с моим воображением. Но когда я был занят в лаборатории, ты уточнил, не тот ли яд я создаю. А об идее с токсином и судоку я рассказывал Освальду, который лежал со мной на постели. К слову, быть может, ты хочешь знать, что за образец я исследовал? Это была не почва. Это были потожировые следы с ножа, который ты сейчас держишь в руке. Видишь ли, потожировые следы на разных участках тела отличаются по своему составу. К примеру, на руках нет сальных желез, поэтому на рукоятке ножа присутствовали только следы пота. Но сальные железы имеются на различных участках человеческого тела, в том числе и на животе. Если бы ты немного разбирался в медицине, то сказал бы, что ткань, из которой состоят шрамы, не имеет ни сальных, ни потовых желёз. И тогда я ответил бы тебе, что ты прав, но вокруг шрама на животе достаточно и тех, и других источников секреций, и в итоге сам шрам тоже покрыт и пóтом, и кожным салом. Я говорю это к тому, что на лезвии ножа оказалось достаточно кожного сала, в состав которого входят триглицериды. Которые в свою очередь обесцвечивают бромную воду. Можно было бы предположить, что на ноже остались жиры от куриного филе, но, во-первых, в филе очень мало жира; во-вторых, я помню как вытер нож. В-третьих, я мог бы сделать экспертизу ДНК. Уверен, несмотря на твою птичью кличку, твоё ДНК весьма отличается от куриного. Процентов на тридцать. Пингвин ошарашенно смотрел на него своими светло-мятными глазами. Должно быть, он сейчас вспоминал все эти фрагменты параллельно рассказу Нигмы и понимал, сколько раз успел проколоться. А ведь Эдвард ещё и таблетки в сейфе видел… – Да, точно. Твой сейф, – продолжил Загадочник, поймав взгляд Освальда, обращённый к сейфу. – Код к нему я разгадал ещё когда считал тебя мёртвым. С тех пор ты так и не изменил комбинацию – это месяц и день моего рождения. Да, Освальд, я все эти годы знал код. Давай теперь перейдём к вопросам посерьёзнее: таблетки. Ты, человек безнадёжно далёкий от медицины, пичкал меня транквилизатором. Это так? – Эдвард, позволь мне всё объяснить… – Это. Так? – с нажимом спросил Загадочник, подойдя почти в упор. – Да, Эд. – Почему. – спросил он с такой интонацией, будто не спрашивал, а утверждал. Освальд отчаянно цеплялся за край стола, будто тот мог помочь ему выдержать напор Нигмы. Он нашёл в себе силы отвечать, не отводя взгляда от его чёрных как уголь глаз. – Я выяснил, что пока Хьюго Стрейндж возвращал вас с Ли к жизни, то поставил ещё какие-то эксперименты, из-за которых у вас с Ли при повышенной температуре начались проблемы с головой. – При чём тут Ли? – недовольно выпалил Загадочник. – Я был вынужден попросить её помощи. Помнишь, она приходила? Ли тоже была настоящей. Она рассказала, что у неё недавно была такая же история – заболела, поднялась температура, и потом началось что-то жуткое. Она назвала это самым мучительным промежутком в жизни. И она же оставила этот препарат, Эд. Я просто давал его тебе вместе с жаропонижающим по её рекомендации, в те моменты, когда твоя температура опасно поднималась, и ты начинал поддаваться тому состоянию… – Ты прибег к помощи Ли Томпкинс? – Да, а что? – Ты ведь ревн… Ревностно избегаешь медицину. – Брось, Эд, я знаю, что ты хотел сказать. Да, я ревную. Или ревновал. Не знаю. Я только знаю, что ни за что бы не обратился снова к этому мудаку Стрейнджу, а обычным врачам я не верю. Неужели ты думаешь, что я настолько эгоистичен, что отказался бы от возможности показать тебя действительно хорошему доктору только потому что ты с ней спал и, возможно, всё ещё влюблён в неё? – Уже не влюблён, – пробормотал Эдвард. – Оно и к лучшему. Она пользовалась тобой и в хвост, и в гриву, прости за прямоту. – Прощаю, но не хочу больше обсуждать эти отношения. Вернёмся к нашему разговору. Освальд шумно вздохнул, отводя взгляд. Стойкий, но лёгкий макияж уже не мог скрыть бледность его лица. Казалось, мужчина едва стоял на ногах. И зачем-то всё ещё сжимал в руке столовый нож. – Я не буду требовать у тебя показать твой шрам, ведь мы оба с тобой знаем, что по форме он напоминает остров Бейкер. Объясни мне просто, почему ты притворялся моей галлюцинацией? На лице аристократа отразилась такая боль, будто его только что сильно ударили под дых. Загадочник ожидал ответ со спокойствием и терпением удава; в противовес Освальду, он был просто воплощением хладнокровия. – Эдди, я… Прости. Эдвард. Поначалу я не понял, что происходит. Это Ли помогла мне догадаться. Она ещё сказала, что Джим поддерживал её, пока она была в таких состояниях. Поэтому я решил, что буду заботиться о тебе. Но я предпочёл не спорить с тобой и не влиять на твоё видение… – Не веди себя как невинный ребёнок. Ты ведь был рад тому, что я так любезен с тобой. Тебе нравились объятия. Нравилось лежать со мной. Ты пользовался этим, не так ли? Светлый взгляд вонзился в Эдварда. Повисло молчание, в течение которого Пингвин смотрел на него не в состоянии издать ни звука. Затем он всё же ответил на выдохе. – Да, мне нравилось, Эдвард, – это признание, давшееся ему с таким трудом, как будто развязало ему язык. – Мне нравилось, как ты лежал у меня на коленях, когда я пел. Мне нравилось, как ты грел мои руки. Как мы обнимались с тобой. Даже как мы обсуждали идеи или смешно звали Ольгу. Да, я воспользовался тем, как ты относился ко мне. Я ценил каждую секунду того времени, которое мне довелось играть твою иллюзию, Эд Нигма. Потому что я до сих пор люблю тебя. Я хотел бы выразить сожаление насчёт того, что делал, но мне не хочется тебе врать: я не жалею обо всём этом. А тебе стоило бы попробовать быть честнее с самим собой. Если ты допускаешь такое взаимодействие с моей иллюзией, то чего же хочешь ты сам? Что всё это значит для тебя? На этот раз с ответом не нашёлся Нигма. Освальд вытянул нож на открытой ладони. – Послушай, Эд. Извини за последнее, что я сказал. Я уже давно понял, что ты не захочешь думать о таком. Всё в порядке, я смирился с тем, что ты не переступишь эту грань. Я знаю, что для меня всё равно не может существовать любви. Но мы можем оставаться надёжными друзьями. Нам не нужно снова выходить на тропу войны друг против друга. Давай избавимся от наших ножей? – Я пришёл без ножа. – Почему? – Он мне не нужен. Я тебе доверяю. – Мне тоже не нужен нож. Перед тобой я становлюсь абсолютно безоружным. Будь на твоём месте любой другой человек с ножом тогда, в спальне, я бы забил его статуэткой насмерть. Но тебе я не могу навредить. Не хочу. Может, это глупо. Но я не могу думать одной только головой, – король Готэма печально улыбнулся. Нигма взял тёплый нож с бледно-розовой ладони. – Да к чёрту его, – он подошёл к окну и бросил зубчатый нож в сад. Немного помолчав, он добавил. – Зря я это сделал. Всё равно потом подберу его, отмою, продезинфицирую и положу к пяти остальным. Пингвин тихо рассмеялся, опуская взгляд. Долговязый мужчина вернулся к нему и встал там же, где был. Освальд старался избегать прямого взгляда, но его светло-зелёные глаза поблёскивали. – Друзья? – он наконец поднял голову и раскрыл руки для объятий. Эдвард посмотрел ему в уставшие и влажные от сдерживаемых слёз глаза. – Последний вопрос. – Да?.. – Почему ты поцеловал мой лоб? – Я не целовал его… О чём ты? – он опустил руки, не дождавшись объятий. – Погоди. Я понял. Но это был не поцелуй, Эдвард. Я проверял температуру твоего лба, чтобы знать, не пора ли тебе пить таблетки. – Ты мог сделать со мной что угодно в этом состоянии. – Я не делал ничего плохого, клянусь, Эд. – Я знаю. Ты мог сделать что угодно, но пожертвовал своими желаниями ради меня. – Да, что-то вроде того. Загадочник взял его подбородок в свои тёплые пальцы и поцеловал губы Освальда.