"Хвост" и "Рыбка"

Хоби открывает глаза, сладко потягивается в постели, разминая затекшие мышцы, тихонько урча. Эта ночь, как и предыдущие, была отличной. Правда, хромоногое положение дел и тел омеги и альфы сильно ограничивает разнообразие способов получения удовольствия, но солнечный парень Хоуп не унывает. – Чего унывать-то, в самом деле? – внутренний омега сегодня в отличном настроении, разделяет телесно-эмоциональную радость хозяина от прошедшей ночи и, тоже поуркивая предовольно, молчать не намерен. – Нам что врачи говорили? – Что шансов встать на ноги процентов двадцать. – Так, а член? С членом что, напомни? –Э-э-э... Там все было еще грустнее. – Точно! Жизнеспособен, но недееспособен. А что мы имеем на выходе? Сколько раз за прошедшую ночь оргазмировал твой недееспособный? – Ну, дважды. – Ха, а вечером, в кухне? Тоже считается! И какой отменный из тебя десерт получился! Идея, конечно, не оригинальная, но очень все было романтично. Я еще в магазине заподозрил, когда альфа в кондитерском отделе у полок со взбитыми сливками крутился, что уж точно не для торта они ему понадобятся. Снимать их с твоего члена, судя не по урчанию его даже, а по вою победному, Нами уж точно понравилось. – Мне тоже понравилось, как он это делал. Да, мой альфа вообще сладкое любит, – мягко улыбается Хосок. – Конечно, моя Караме-е-е-лечка, – передразнивая, смешно тянет внутренний омега. – А тут двойная радость. Сливки нанес, сливки снял, а под ними – второй слой удовольствия. И оргазм у обоих. А потом еще два. Сказал бы я тем, кто про недееспособность твою что-то там пыхтел. Омега замолкает. Хоби с улыбкой смотрит на мирно сопящего на боку сластену во всех смыслах Намджуна. Подтягивается к нему, целуя невесомо, поглаживая мягкие кисточки на небольшом аккуратном ушке, том, что не вдавлено в подушку. Абсолютно расслабленный сейчас альфа. Страстный, жадный, резкий во время близости. Но и нежный, внимательный, заботливый тоже. Намджун улавливает отлично, каким и когда ему надо быть с омегой. Чувствует это так остро, так точно, словно читает мысли и желания Хосока. И это удивляет необыкновенно. И радует. И делает близость желанной и прекрасной. Хоби вновь улыбается. Вновь целует. Альфа смешно причмокивает губами, бормочет что-то и дремлет дальше. Вчера днем Намджун предупредил Хоупа, что заберет его после работы к себе. – Карамелечка моя, заеду за тобой поздно, просто посидим спокойно у меня, поужинаем, дораму посмотрим, – Нами звучал устало и быстро закончил разговор. Хоби лишь уточнил, что забрать его надо не из дома, а тоже из офиса: у омеги, который на работе проводил лишь полдня, а первую половину в реабилитационном центре, дел тоже было немало. Отец, Чон Йон, не просто предлагал, настаивал: на два с хвостиком месяца, что должен был продлиться последний этап реабилитации, взять часть обязанностей сына на себя. Но Хосок уперся рогом, привел отцу в пример Чимина, который и учился, и работал, все чудесным образом успевая. Йон, который о подвигах лучшего друга своего сына был прекрасно осведомлен, но считал, что Чимин взвалил на себя слишком много, и с Хосоком, в конечном счете, все-таки спорить не стал. – Хоби, я не одобряю твое решение, но принимаю его. В любом случае, мое предложение в силе. Почувствуешь, что не справляешься, – скажешь. Тем более, оно актуально только на время реабилитации. И не надо никому доказывать, сынок, какой ты у меня сильный мальчик. И ведь не за свои ошибки отвечаешь, – голос Йона дрогнул. – Отец, – Хосок, опираясь на стол, за которым сидел, встал из кресла, обнял, – и не за твои. Столько лет прошло… Сколько можно корить себя? *** Он сто раз, наверное, за годы после аварии задавал отцу этот вопрос, и сто раз сам отвечал: Йон в произошедшем виноват был ровно в той же мере, что и Хоби. То есть невиновен вовсе. Семья Чон отправлялась в аэропорт, чтобы лететь на отдых. Ранним утром в полупустом городе отец выехал на сложный перекресток на зеленый сигнал светофора. Пьяный водитель, который летел к перекрестку с другой стороны, не зная того, что едет навстречу смерти, красный свет проигнорировал напрочь. Основной удар его Hyundai пришелся в боковую часть, на пассажирское сиденье, то, где дремал двенадцатилетний Хосок. «Проснулся» омега спустя полторы недели комы, когда отец и папа, тоже получившие непростые травмы и все это время в качестве пациентов проведшие в клинике, куда увезли семейство Чон, уже не верили, что сын откроет когда-то глаза, обогреет их своей чудесной улыбкой. Врачи предупредили вдобавок, что, помимо прочих, тяжелая травма позвоночника почти лишит Хосока шансов встать на ноги. И это, если он вообще выйдет из комы. Первое, что сделал Хоби, открыв, наконец, глаза и увидев две обращенные на него пары родительских, в которых жизни, кажется, не осталось совсем, улыбнулся. А потом он увидел не только глаза, но и две абсолютно седые головы – его совсем молодых еще отца и папы. И заплакал. Но это на годы вперед были последние слезы, которые видели окружающие. Авария разделила жизни на до и после. Хосок, улыбаясь, предпочитал говорить, что авария сохранила ему жизнь, хотя могла и отнять. И он очень старался радоваться теперь каждому дню. И самым простым вещам. Новой книге, что приносили родители в больницу, и новой песне любимых исполнителей. Солнцу и дождю, и маленькому зеленому листочку, что залетел как-то в открытое окно палаты и приземлился прямо в ладонь омеге. И огромному серому пауку, которого Хосок обнаружил однажды на стене около своей больничной кровати. И не дал никому изгнать его из палаты – «пауки ведь счастье приносят и хорошие новости». И Шустрик, так назвал его Чон, на все правила больничной гигиены поплевывая вязкой паучьей слюной, построил-наплел в углу, у изголовья кровати Хосока, паутинное царство. И выехал из палаты на свободу в маленькой коробочке, вместе с Хоби, когда тот отправился ненадолго домой, а потом в специализированный пансионат. Все видели улыбку и смех Хосока. Никто не знал и не слышал, как он не от физической даже боли, от накатывающей моральной, что стократ тяжелее и невыносимее, заламывал в темноте больничной палаты руки, рыдал в подушку. Беззвучно кричал, понимая, что единственную его мечту, к которой он легкими шагами и изящными сложными телодвижениями успешно шел уже много лет, на миллионы крохотных осколков разбил пьяный альфа, что унесся в ад на покореженном, пламенного цвета Hyundai. Хосок с четырех лет занимался эстрадными танцами, но альтернативные, уличные, живые, вне жестких рамок, с возможностью импровизировать, привлекали намного больше. К десяти годам он был не королем, конечно, но принцем в Breaking, Hip-Hop, Contemporary, Dancehall. В двенадцать не только танцевал, но попробовал силы в качестве хореографа. Ставил номера себе и небольшой группе таких же увлеченных ребят, с которыми вместе учился в школе. Талантливому пареньку рано или поздно удавались любые, самые сложные элементы. Фантастически трудолюбивый, настойчивый, упорный, он мечтал когда-то стать одним из королей корейской dance-сцены и упрямо шел к цели. Среди сверстников, и омег, и альф, конкурентов у Хосока было немного. Но мало кто вовсе мог сравниться с ним в доброте и незлобивости, искренности, умении сопереживать, радоваться чужим успехам, которые становились для него не предметом зависти, но лишь стимулом, волшебным пинком, что заставлял работать еще больше. Катастрофа лишила радости движения, необходимой Хосоку, как воздух, власти над собственным телом, гибкости, ощущения полета, что давали танцы. Обездвижила. Но не озлобила. Да, он стал более закрытым, сдержанным, задумчивым. Но его улыбка по-прежнему сияла, когда надо было поддержать и ободрить кого-то. Даже если кошки не просто скребли, но ножами резали собственную душу. Он, может, и нуждался в сострадании и жалости, но не был готов принимать ни то, ни другое. А еще Хосок учился терпению. И это была чертовски трудная наука. Он учился, прежде всего, терпеть и принимать себя беспомощного. В больнице омега чуть с ума не сошел, когда, выйдя из комы, обнаружил себя не только с почти обездвиженными ногами, но и заточенным в подгузник. Он отвоевал право, как ему казалось, менее унизительное – на нижнее белье и судно. Но все равно умирал морально при необходимости звать санитаров, когда организм усиленно этого судна требовал. И так худенький, он истощал еще больше, потому что почти перестал есть и пить, чтобы лишний раз не провоцировать организм исторгать из себя ненужное. И только слова мудрого, старого альфы, лечащего врача Хоби, о том, что шансы на восстановление у него все-таки есть, но для этого нужны силы и время, заставили Хоупа начать есть и пить. И санитаров звать тоже. Хотя каких моральных мучений ему это стоило – одно Небо Омегаверсное ведало. Медицинская реабилитация, что началась, едва омега пришел в себя, была разной, и болезненной, тяжелой тоже. И социальная ей в последнем не уступала. Кто бы знал, как трудно было без привычки с кровати переместиться в инвалидное кресло, а не на пол упасть. И как хотелось плакать и кричать, когда Хоуп в буквальном смысле понял, что значит брать ноги в руки. Он передвигал свои, теперь почти неподвижные, малочувствительные ноги на постели, и в инвалидном кресле, и в ванной. Ноги, что еще недавно совершали немыслимые па, замысловатые шаги, грациозно, невесомо, кажется, скользили по сцене или пружинили, подбрасывая тело в воздух. Все это осталось в прошлом. Он учился терпеть боль – моральную и физическую. Он учился оставаться человеком. Он ненавидел свою слабость, но хотел быть сильным для других. В пансионате, где до появления Рыбки-Чимина он прожил год, никто не видел его слез, но теплую, солнечную улыбку. И слова поддержки, будто солнечным же теплом согретые, воспитанники слышали тоже. Да, он мог быть резким и язвительным по отношению к тем, кто не терпел особенных. Хосок, ненавидя это, кажущееся унизительным определение, и сам сейчас был таким. В чем-то совсем беспомощным, в чем-то очень уязвимым, но словом готовый бить без жалости, защищая не себя даже, а себе подобных, не таких, как многие. Хоби попал в пансионат, когда Им Хван находился там уже около полугода. Комнаты, где жили ребята-колясочники, располагались в отдельном, удобно обустроенном под потребности таких юных альф и омег крыле. Чон и Им были сверстниками, четверо остальных – значительно младше. У них были схожие диагнозы и программы реабилитации. Оба были умны. И после трагедий, перевернувших жизни, одиноки. Разным одиночеством. Для Хосока невыносимо было, что его, всегда подвижного, как ртуть, кто-то из сверстников, друзей, особенно тех, с кем он занимался танцами, увидел бы теперь в инвалидном кресле. И не то даже убивало, что увидят. О его мечте стать одним из лучших танцоров Кореи знали многие. Мысль о том, что друзья станут свидетелями крушения этой мечты и начнут жалеть, была страшнее самой адской боли. Из больницы он почти сразу уехал в пансионат, перестав поддерживать общение с друзьями, ограничиваясь лишь короткими, редкими, в конце концов на нет сошедшими звонками. Хван же был одиночкой по натуре, но сверстнику, да еще другу по несчастью, очень обрадовался. Они болтали на любые практически темы: учеба, гаджеты, здоровое прошлое, новые прочитанные книги, аварии, что привели в пансионат, лечение, которое давало надежду на будущее. Хосок раздражал и одновременно притягивал Хвана. Своим легким характером, умением находить язык практически с любым, будь он старше или младше, собеседником, оптимизмом, перманентным желанием помочь и поддержать. Все это было прекрасно, будучи направлено на Им, и не слишком приятно, когда распространялось на прочих. – Хван, брось, мы ведь с тобой львиную долю времени проводим вместе, – Хосок видел, как мрачнел его приятель, когда в их скромную компанию Хоби пытался привлечь кого-то еще. Желающих было много, но тяжелый взгляд и аромат любистокового альфы и от карамельного Хосока невольно отпугивал воспитанников. А потом появился Чимин. Вообще, новенькие приходили в пансионат не часто. Прежде всего потому, что проживание и лечение здесь своим детям могли позволить только очень состоятельные родители. Личность, внешность и особенность каждого нового альфы или омеги у воспитанников вызывала неподдельный интерес. Хосок вспоминал: между тем, как он узнал о том, что в пансионате появился новенький, и моментом, когда познакомился с Чимином, прошло не меньше двух недель. Ребята-колясочники жили на первом этаже, и Хоби пару раз рано утром и поздно вечером, выглядывая в окно, замечал одинокую маленькую фигурку. Темноволосый хрупкий омега прогуливался под его окнами, зависал над разбитыми здесь цветочными клумбами. Выглядел паренек совершенно обычно, никаких визуальных отклонений и особенностей у него, кажется, не было. При этом, очевидно, сторонился воспитанников: Хоби ни разу не видел омежку в столовой, игровой комнате, библиотеке. Он пытался разузнать о нем у других ребят – напрасно. Только одно было известно: новенький жил в отдельной комнате. Хотя обычно таких мелких селили по двое. Однажды ранним утром Хосок увидел в окно, как Чимин плакал, сидя перед цветочной клумбой с жидкими, довольно облезлыми цинниями. У омеги при взгляде на эту одинокую маленькую сгорбленную фигурку сердце защемило. Он из массажного, стоявшего у окна кресла, перебрался в инвалидное, и в одних транках и футболке, лишь ноги прикрыв легким пледом, покатил на улицу, чтобы познакомиться, наконец, и просто поболтать. Но омеги уже нигде не было видно. И за завтраком он, как обычно, не появился. Работник столовой ответил, что новенький кушать приходит самым последним, когда в помещении никого нет. Съедает все очень быстро и тут же уходит. Хоби решил тем же вечером задержаться в столовой и познакомиться, наконец, с загадочным, всех сторонящимся омегой. Но уже днем, сидя с Хваном на улице, увидел у края сада знакомую фигуру. Чимин от жары и яркого солнышка прятался под огромной яблоней, читая какую-то книгу, но подошел, едва Хоуп окликнул. А приглушенный запах тухлой рыбы, что обогнал маленького омегу, безо всяких слов ответил на вопрос, почему Чимин сторонится всех воспитанников, гуляет один и в столовую приходит, когда там нет никого. И непередаваемая жалость охватила. И самому захотелось завыть от нахлынувшей вдруг беспросветной тоски: так остро, внятно он ощутил одиночество маленького омеги. И сердце сжалось от боли, когда Хоби увидел, как Чимин отпрянул, поспешил немедленно уйти, едва Хосок и Хван сморщили на короткое мгновение носы, ощутив неприятный запах. И сколько отчаяния и боли промелькнуло в темных глазах Чимина. И сколько недетского понимания и обреченного принятия того, что вот, в очередной раз, ни он, ни его дружба не нужны никому. Хосок тогда уже понял, что не оставит этого мальчишку, даже если легкие слипнутся, отказываясь принимать в себя неприятный рыбный запах. И помнил, как медленно, постепенно их отношения перерастали в дружеские. Чимин отчаянно, как засыхающий цветок нуждается в спасительной влаге, нуждался в друге. Но при этом боялся привязаться, пустить в сердце и душу, чтобы не разочароваться потом. Запах еще в младенчестве Чимина забрал почти всю веру и надежду, что кто-то сможет и захочет дружить с ним, рыбным омегой. Вот и Хван, которого Хоби считал другом, однажды поставил его перед выбором – я или омега, грубо оскорбив при этом Чимина. И Хосоку даже много лет спустя становилось невыносимо больно, когда он представлял, что почувствовал стоящий за дверью десятилетний омега, услышав все оскорбления Им в свой адрес. Он выбрал Чимина, ни секунды не задумываясь. И ни разу не пожалел об этом. Более верного, надежного, любящего друга Хоби не смог бы найти в целом мире. Ни время, ни расстояние не разрушили эту дружбу, но лишь укрепили ее. В тот день, когда вернувшись спустя пять лет в Корею, он утешал Чимина, что лил слезы у него на груди в том числе и по своей несбывшейся мечте, Хосок вместе с лучшим другом в очередной раз оплакивал похороненную много лет назад свою. И вот ведь, на следующий же день мечта Чимина стала реальностью, а Чон, встретив Намджуна, кажется, не вполне еще осознавая даже, как много места в его сердце скоро будет занимать Ким, примирился, наконец, окончательно, с тем, что его мечта танцевать несбыточна. Но теперь для счастья ему достаточно того, что рядом Чимин и Намджун. Для полного счастья необходимо еще совсем-совсем немного. *** В одиннадцатом часу альфа забрал, наконец, омегу, и они поехали поначалу в магазин. Оба уставшие, лишь поприветствовали другу друга легким поцелуем, сцепились пальцами, и, откинувшись на спинки удобных сидений, ехали молча. Омега совсем уж расслабился, едва не задремал, когда Нами, ни с того ни с сего, кажется, начал делать ему недвусмысленные предложения посредством традиционного усиленного какао-обстрела. Хоби, который настроился на спокойный, без всяких-яких вечер, глянул непонимающе на Намджуна, но тот сидел себе с совершенно невозмутимым выражением лица, лишь поглаживая пальцы омеги. Хоупу хотелось ясности, поэтому он метнул в альфийские свои, карамельно-ликерные феромоны, значительно увеличив их количество и аромату придав большей яркости. Ноздри альфы слегка задергались, на лице появилась улыбка, сильные пальцы продолжили с чуть большим нажимом поглаживать тонкие хосоковы. При этом Намджун по-прежнему молчал, а феромоны стреляли. Можно было подумать – сами по себе. Почему нет? Вот хвост Юнги, например, позволял себе иногда своевольничать. Огребал, правда, но все равно не без этого. Пару дней назад пока Мин вечером помогал Чимину цветы поливать, хвост залез в бутон пиона, где пчела задремала, и получил жалом почти в самый кончик. Феромоны, конечно, не хвост, но Намджун сидит сейчас с таким отсутствующим видом, точно он сам по себе, а его феромоны живут отдельной жизнью. Но все это до поры до времени. В магазине, когда Нами метнулся в кондитерский отдел и застрял около полок со взбитыми сливками, внутренний омега Хоби, в самом деле, поднапрягся, предположив, что вечер просмотром дорам едва ли ограничится. И, как обычно, оказался прав. Альфа упреждающую, с интригой стрельбу вел не напрасно, ибо свою карамелечку особым способом облизал, обсосал и вылизал уже в кухне. Но, как обычно, страстно, горячо и с таким обожанием, с таким сладким фурчанием-урчанием, что заведенный Хоби, согласно точным подсчетам внутреннего омеги, в телесный рай с подачи своего альфы и в его компании за ночь, кроме взбитосливочного похода, наведался еще дважды. Сейчас Хосок собирался встать и без обычной утренней спешки приготовить завтрак. В реабилитационный центр ему сегодня надо было приехать лишь к часу, а в офисе он вчера сидел допоздна, чтобы нынче не появляться там вовсе. Намджун же предупредил Юнги, что будет на работе к двум. Так что утро у Хосока и Нами выдалось на редкость спокойным. Омега опустил аккуратно ноги с кровати, потянулся за тростью, стоявшей у изголовья. Задел ее случайно рукой. Та с глухим стуком упала на пол и немного откатилась от кровати. Хосок обернулся, взглянул на альфу – тот заворочался беспокойно, но продолжал, кажется, дремать. Хоби сидел с прямой спиной, крепко упираясь ступнями в пол, руками, по обе стороны туловища, – в жесткий матрас кровати. Он прислушивался к себе, своему телу. Не первый уже день омеге казалось: ноги, ступни стали намного-намного крепче, несравнимо даже с тем, какими они были еще пару недель назад, незадолго до возвращения семейства Чон в Корею. Впрочем, нет, наверное… Он ведь даже не мог помнить, каково это: когда ноги сильны и крепки настолько, что легко поднимают тело. А шаги, как у любого здорового человека, представляются обыденным, непременным, примитивным действием. И он, кажется, сам не понял, в какой момент, помогая себе руками, отпружинил вверх от кровати, стал довольно уверенно на ноги. И, спустя мгновения и годы, сделал второй в жизни первый, и так бывает, шаг. В новую жизнь. А потом еще и еще один. Чуть прихрамывая, немного балансируя руками. Не замечая, как совсем не по-альфийски зажал ладонями собственный рот проснувшийся минутой раньше Намджун. Чтобы ни единым звуком не испугать, не отвлечь омегу. Еще несколько – и Хосок, как маленький ребенок, который решил вдруг, что не умеет ходить, что опоры нет никакой и словно не веря собственному успеху, не принимая его, плюхнулся на пол. – Хоби! – Намджун не смог сдержать крик, скрыть волнение и страх, что быстро пришли на смену захлестнувшей минутой раньше радости. Он слетел с кровати, забывая о трости, о не вполне зажившей ноге, о последствиях такой резвости. И, только подбежав к сидящему на полу омеге, почувствовав боль, рухнул рядом. Обнял крепко, лицо, глаза Хоби, мокрые от слез, осыпая поцелуями, в порыве нахлынувшей огромной радости не замечая, как льется «соль» из собственных глаз. – Не отдам, не отдам никому! – прорычал-простонал, прижал к себе вновь, а потом во влажные глаза омеги, что светились теперь теплом и нежностью, посмотрел, понимая и принимая каждой клеткой невероятное – момент настал. Альфа не спрашивал себя никогда, как и когда это будет. Просто знал – наивно ли это, самоуверенно, – что почувствует, поймет сразу. И желание будет одно на двоих. Но точно ли на двоих? Он руками любимое лицо обхватывает, еще один взгляд бросая на Хосока. В глазах альфы не вопрос – решение. В глазах омеги, теперь широко распахнутых: «Да». И легкий кивок в знак согласия. И тут же глаза закрываются, а альфа чувствует, как напрягается, готовя тело, омега. И вот, повинуясь инстинкту, который проснулся в доли секунды, Намджун выпускает клыки, впивается в шею омеги глубоко, сдавливает сильно и замирает так на мгновения. Кажется, от сильного укуса не только шею, но все тело прошивает болью. Хоби выстанывает протяжно, жалобно имя альфы. Чувствует, как бегут по шее тончайшие струйки. И теплые губы, язык его пары, что вылизывает настойчиво метку-рану, осязает тоже. Это казалось безумием еще полчаса назад. Но внутренний волк, что загорелся таким мощным, невероятно сильным, древним желанием, и волка омеги быстро, легко подчинил себе. И тот принял с благодарностью, не раздумывая. – Карамелечка моя… – Намджун проводит по лицу Хосока нежно, а потом снова губами пощипывая наливающуюся багровым кожу на шее, языком щекоча метку. Глаза поднимает. В них робости немного, неуверенности капля и столько радости, и гордости. И взгляд охотника-победителя, чья добыча лежит у ног. Или влюбленного и любящего альфы, который поставил метку своей паре с ее согласия. А, значит, и он любим этим омегой. Переживая внезапный счастливый порыв, альфа забывает на мгновения, что стало мотивом произошедшему. – Хоби, я видел все. От того момента, как ты встал на ноги и до того, как сделал эти волшебные шаги. Он смотрит на омегу с такой нежностью, что солнечный Хоуп, тоже переживая два слишком ярких и значимых момента своей жизни, ни один из которых он и близко пока не ждал, начинает всхлипывать, головой мотает из стороны в сторону: – Не верю, не может быть… И Намджун подтягивает его к себе, на бедра усаживая, баюкает, мурлычет на ушко какие-то милые глупости. И омега затихает, носом втягивает какао, аромат которого сейчас так тонок и нежен, как нежны объятья альфы. Его альфы. Который опять тянется к метке. И взглядом довольным ее ласкает, и мурлычет, и облизывает, и облизывается, теперь хищно-собственнически глядя уже на лицо омеги. А Хосок сидит тихо, принимая новую реальность, в которой он принадлежит своему альфе и скоро, кажется, быстрее, чем планировал… – Сам, сам, сам… Неужели я буду ходить теперь сам. Не в кресле, не с ходунками, не с тростью. И плачет, плачет, плачет… – Сам, мой любимый, сам, – альфа прижимает к себе, по голове гладит, шепчет. – И все равно, всю жизнь я буду на руках носить своего любимого омегу. Звонок мобильника возвращает в реальность. Намджун подтягивается к кровати, упирается на нее, отталкиваясь. И сам медленно движется к прикроватному столику – сильно прихрамывая, испытывая ощутимую боль. – Нами, ты что творишь… Тебе рано еще, – Хосок всхлипывает, касается шеи, и ощущая под пальцами две ранки, несмотря на сильную боль, улыбается счастливо. Тянется тоже к кровати, становится на колени, руками помогает, выпрямляется, стоит, прислушиваясь к себе. Ноги держат его, не дрожат, и боли нет – он ничего не повредил, резко приземлив попу на пушистый прикроватный коврик. И снова с наслаждением, стараясь не балансировать руками, делает еще несколько шагов. Намджун, с тревогой и радостью за ним наблюдая: – Не торопись, не торопись, все теперь успеешь… – снимает, наконец, трубку. И Юнги слышит: – Хоби, Карамелечка моя. Подожди… Начальство противное звонит… А потом волнующийся, растерянный голос: – Хен, у нас что было сейчас… Что было! Тебе просто не передать!.. Мин напрягается. У них с омегой за эти ночь и утро тоже произошло немало всего, и плохого, и хорошего. Но лучшим друзьям еще только предстоит узнать, что одно, очень важное и приятное событие в двух парах случилось с разницей всего лишь в несколько часов. Юнги сглатывает, напрягается, замирает. – Нами, дружище, все хорошо? – Все очень хорошо. Все чудесно, у нас… Нет, не сейчас. Не по телефону. Приглашаю вас с Чимином вечером в ресторан. И, знаешь, вычти из моей зарплаты, сколько считаешь нужным, но я сегодня на работе не появлюсь. – Намджун, я б тебе сейчас по ушам за такие просьбы дурацкие съездил. И если бы что и вычел, так пару перьев из ушей. Вот самое центральное на левом, такое золотистое, в крапинку. Хвост давно на него облизывается, примерялся уже пару раз вытащить, когда ты не видел, – смеется Юнги. – На самом деле я и позвонил, чтобы сказать, что тебе сегодня в офисе делать нечего. И сам хотел в ресторан пригласить. У нас тут маленькое приятное событие. Хотим отметить с вами. – У нас два события, Юнги. И оба достойны не ресторана, а полноценного отпуска, который ты мне не дашь, конечно. – Конечно, дам. Только проверку пройдем. И на следующий же день можешь отправляться. Месяц устроит тебя? – Месяц, хен. Ничессе ты загнул. Не оставлю я на тебя весь офис на месяц… «А я, придет время, оставлю на тебя. И надолго, возможно». Эта мысль тоже неуслышанной проносится где-то внутри, отправляется в глубину подсознания. Юнги вновь ощущает лишь мгновенно накатившую сильную тревогу, что сердце сжала болью, душу наполнила тьмой. И все растворяется тут же… –…две было бы в самый раз, – ловит лишь обрывок фразы. – Договорились, Нами, два месяца… – Хен, у вас точно нормально все? Ты отвечаешь так, будто не слышишь меня, витаешь неизвестно где. – У нас все хорошо. Но, честно, могло быть не очень, – Юнги вообще не планировал произносить эту фразу, все подробности предпочитая обсудить не по телефону, но она помимо воли сорвалась с губ, и тон не нейтральный был. Намджун нотки тревоги и беспокойства уловил в них отлично. Напрягся, зазвучал серьезно, холодно даже. Так, как звучал и действовал на работе, обсуждая важные вопросы, подписывая бумаги, уточняя нюансы предстоящих сделок на переговорах с клиентами или партнерами. Это был совсем другой Ким Намджун – сдержанный, внимательный, строгий, жесткий, максимально сосредоточенный. Но сейчас капельки дружеской любви, волнения, беспокойства, тепла все равно не ушли из голоса. Лучшие друзья, столько лет вместе! И Юнги приятно было слышать эти теплые интонации. – Нами, дружище, сейчас все хорошо, правда. Ты скажи Хоби, пусть Чимина наберет. Возможно, омегам будет, что обсудить. А вечером пойдем во Flavors, столик я только что забронировал. – Ладно, хен. До встречи. Намджун отключается, задумывается. Ясно, что случилось что-то. Но если бы ситуация была, в самом деле, серьезная, Юнги не стал бы молчать, да и ресторана вечером не было бы. – Нами, в чем дело? – Хосок, сидящий на кровати, смотрит пристально, чуть подергивает губами, что, альфа знает уже, всегда делает невольно, когда очень волнуется. Намджун усаживается рядом, тянет на себя омегу, укладывая на бедра, цокает предовольный, осматривая метку, шепча тихонько: «Мой». – Ты ходишь. У тебя моя метка. Вечером ты, я и она отправимся в ресторан. И, знаешь, мне бы очень хотелось, чтобы ты не прятал ее. – А что так? – Хосок улыбнулся, спросил, хотя ответ ему был очевиден. – Я хочу, чтобы все знали и видели, что у тебя есть альфа, и ты, омега, – произнес хищно, сузив глаза, напустив в них опасного блеска грозного самца-собственника, – только ему принадлежишь. И чтобы руки и глаза не распускали. Хотя нет, глаза можно. Пусть все видят и обзавидуются, какого омегу я себе заполучил! Блеск не ушел никуда, только из опасного превратился в особый, голодный, который всегда запускал табуны эротических мурашек на кожу омеги, каплями желания, что постепенно в ливень превращались, касался паха. Намджун навис над Хоби, губами прошел по шее, ниже, к соскам опустился, пощипывая губами то один, то второй: – Я… м-м-м… завтрак хотел… приготовить, ах… да… – простонал Хоби. – Вот прямо сейчас и позавтракаем, Карамелечка моя. Я тобою, а ты мной… Хоби закрыл глаза, понимая, что тело сейчас, в самом деле, хочет другой пищи, и с удовольствием отдался во власть повара. *** Хосоку нужно собираться в медицинский центр, но он все еще нежится в кровати. Намджун только что отправился в душ, предварительно попросив своего омегу набрать Чимина. – Юнги сказал, вам, возможно, будет, о чем поговорить. Так что я мешать не буду. Если вы, конечно, в пятнадцать минут уложитесь. И вот здесь меня обуревают сомнения. – Вы на что это намекаете? На нашу с Чимином излишнюю разговорчивость? Обидно, вообще-то, очень. Не запустить ли в вас тапком? – утрировано-недовольно шипит Хосок, надув картинно губы, спуская руку с кровати и нащупывая пальцами мягкую домашнюю обувь. – Фу, неблагодарный омега. Вечером будешь наказан. – Если в качестве наказания вместо ужина будет такой же завтрак, как сегодня, согласен, – грозное шипение немедленно сменяется мягким сексуально-обворожительным мурлыканьем. Намджун тает за секунды, расплывается в улыбке, стоя перед дверями ванной: – Хоби, ужин будет в любом случае: Юнги опередил меня, пригласил нас в ресторан. Но если после этого тебе еще и особого завтрака захочется, то в ресторанном меню выбирай легкие блюда. Едва Намджун уходит, Хоби мобильник берет, и тот срабатывает в его руке: – Привет, Чимина, радость моя, ты прям телепат, я только звонить собрался. – Привет, Хоби, – Чимин улыбается. – Так довольно звучишь, поделишься, почему? – Ой, Рыбка. У меня сегодня поводов для радости – куча. Но расскажу тебе только об одном, остальные покажу. Хотя, судя по голосу, ночь у тебя прошла так же здорово, как и у меня. Хосок несколько секунд слышит в трубке лишь молчание, потом Чимин сглатывает, тихонько вздыхает. – Рыбка, что случилось? Омега за столько лет общения с лучшим другом все оттенки его настроения по голосу определяет, словно в лицо мальчишке смотрит. Чимин вообще редко свои эмоции скрывает, когда с Хоби общается. Да не только эмоции. С лучшим другом он почти всегда может и хочет быть открытой и прочитанной книгой. Доверяет Хосоку безоговорочно, а тот это ценит. И сам с Чимином за редким случаем максимально откровенен. Сейчас, как всегда в ситуации, что кажется ему тревожной или волнительной, Хоуп говорит очень спокойно, быть может, чуть требовательно. Повторяя вновь: – Что случилось? Намджун несколько минут назад сказал, что Юнги звонил ему. – Он твоему альфе ничего не рассказывал? – Не знаю, но они общались очень недолго, мы же вечером увидимся. Мне Нами, во всяком случае, только просьбу Юнги тебя набрать озвучил. Чимина, так что случилось? – Мы вчера вечером с Юнги поссорились. Я тебе не рассказывал: несколько дней назад он… повязал меня. А я не хотел этого. И вот накричал на него и выгнал. И вернуть не успел. А пока хена не было, Хван пришел в магазин. – Кто пришел? Хван? – Хосок хочет и не может сдержать волнение и страх. – Зачем так поздно? Что ему понадобилось? Чимин, пожалуйста, с тобой все в порядке?! – Со мной все в порядке. Благодаря Юнги. Хван был у меня днем со своим женихом, букет заказывал. Он потерял часы, пришел узнать, не в магазине ли их оставил. А я весь вечер себя чувствовал не очень. И когда он появился, тоже. Альфа часы забрал, воды мне принес. А когда я очнулся… Чимин замолкает, Хосок слышит, как он тихо всхлипывает в трубку, собирается с силами. Хоби же в этот момент чувствует, как его начинает колотить, сердце ускоряется, неприятный холодок бежит по спине. – …то был без одежды, совсем. А Хван... только в джинсах. Но когда Юнги пришел, он тоже был полностью обнажен. Самое страшное было, что он не поверит мне… – О, Небо, моя Рыбка маленькая! – голос Хосока дрожит. – Я же говорил… Я же сразу говорил, что надо было все рассказать Юнги. Я приеду сейчас. – Нет, Хоби, не надо. Все нормально. Хен выгнал его, сказал, что убьет, если тот еще раз ко мне приблизится. Я боялся, что Юнги с ним в магазине сделает что-то ужасное. Никогда я не видел альфу в такой ярости. – Я ничего другого не ожидал от твоего соула. Нормальная реакция! Да и как иначе? Он тебя столько лет ждал, вы будущие мужья, истинные, просто любите друг друга. А если еще и сцепка была... И он представил, что Хван мог… тронуть тебя с вашим будущим ребенком во чреве. Вот только почему Юнги не вызвал полицию? – Им признался, что дал мне воду, в которую кроме снотворного был добавлен наркотик. Слова течного омеги с «драгом» в крови против показаний трезвого альфы не имели бы силы, – Хосок слышит, как Чимин, кажется, плачет. – Я приеду. Черт с ней, с реабилитацией. Сегодня пропущу, Рыбка. Я сам бы убил эту суку, – злобно шипит Хосок. В трубке на некоторое время воцаряется молчание, а потом: – Юнги тут, вернулся так неожиданно, – вместо грусти в голосе Чимина теперь радость и удивление. Он тараторит, переходя на шепот. – Знаешь, какое у нас утро было?! Хен взял меня прямо в магазине, на столе, посреди трех сотен роз. – Рыбка, это вау, как романтично, я бы тоже не отказался, – Хосок улыбается, произносит мечтательно. Потом вздрагивает, смеясь. – Но как же колючки? – Хен, хен, ну, что ты творишь, отдай, – голос Чимина звучит в отдалении, зато в трубке слышится низкая сексуальная хрипотца Юнги. – Хоби, привет, в этом сорте роз нет колючек, и я непременно скажу Нами, чтобы он устроил тебе что-то подобное. Только в спальне на кровати точно будет лучше. У Рыбки теперь, после лежания на столе, спинка болит, и она прямо сейчас уплывает на массаж. До встречи в ресторане. – Хен, отдай телефон, немедленно, отпусти меня, уронишь. Х-о-о-би, пока... Хоуп улыбнулся, положил трубку, встал с кровати, опираясь на трость. Убрал ее, сделал несколько шагов, и вновь взял в руки. – Скоро она мне не понадобится, теперь я в этом уверен, но игнорировать трость совсем пока не стану. Хоби посмотрел в зеркало, пальцами прикоснулся к метке, улыбнулся, но тут же и нахмурился, вспоминая короткий, сбивчивый рассказ Чимина. «Остается надеяться, что Хван прислушается к словам Юнги. Но если это чудовище решилось на такое! Наркотики, снотворное. Неужели же для того только, чтобы хоть раз овладеть Чимином? Нет ли здесь еще чего-то? Юнги, понятно, вообще не в том состоянии был, чтобы подумать, чем, кроме желания секса, мог руководствоваться Хван, усыпив омегу. Да и я представления не имею. Чимин молод, хорош собой. Одинок. Был одинок… Состоятелен с рождения. Вот где, конечно, загадка. И дорогущий пион... Теперь это украшение носит Юнги, но ведь у Чимина золотой цветок с первых минут жизни был на шее. Вот только Хван какое к этому имеет отношение? И откуда у него вообще такая маниакальная страсть к омеге? Вот же, тварь: за свадебным букетом пришел, а потом такое утворил, – Хоупа в который раз передернуло, когда он попытался представить картину, что застал вернувшийся в магазин Юнги. – А уж что было до этого момента… Ладно, Чимин рано или поздно, наверное, добавит к своему рассказу что-то еще. Скорей бы они поженились». Хоби вздохнул и пошел, наконец, готовить завтрак. Настоящий завтрак. Хотя, тот, что состоялся часом раньше, был отменно хорош. И повторить его сегодня после ужина омега был совсем не против. *** В «Лепестке» посетителей сейчас не было. Минхо, выставляя в вазу охапку разноцветных астр, улыбался шуточкам Джигуна, что попивал кофе, источая запах свежих стружек, впрочем, весьма умеренно. Юный омега, что вкусно пах зеленым яблоком, альфе, совершенно точно, понравился, но они были знакомы всего несколько часов, впереди имелась еще пару дней, и Джигун никуда не торопился. Его нынешняя работа вообще не так часто требовала спешки и мгновенной реакции, как было, когда он работал в одном из подразделений южнокорейского спецназа. Пока он просто присматривался к Минхо, слушал, рассказывал, помог, легко и ловко, управиться с тремя сотнями роз «Бургундия». При этом благодаря усилившемуся яблочному аромату понимая, что он Минхо тоже небезразличен. Теперь же альфа с удивлением смотрел на молодого директора, что так неожиданно вернулся спустя всего пару часов. – Юнги-щи, что случилось? – Ничего. Сегодня на работе у нас царит полная анархия. Намджуна нет, я ушел тоже. Пусть коллеги наслаждаются. На самом деле, вся работа, что требует моего обязательного присутствия, выполнена. Над остальным посижу дома. А Чимин? – Он в доме, тоже работает – завтра какой-то важный отчет по статистике сдавать. А у нас всю первую половину дня было многолюдно, и к Чимину несколько пар приходили букеты заказывать. А он, кажется, очень уставший сегодня. И настроение какое-то странное: то смеется, то слезы на глазах. Юнги тяжело вздохнул, кивнул и направился в подсобку, а оттуда в сад и дом. Омега сидел на полу в спальне, разговаривал с Хосоком и лил слезы. Не зря Юнги так рвался к Чимину, чья бурная радость, когда тот увидел хена, только убедила старшего, насколько правильным было решение вернуться. Они так и просидели до вечера вместе, работали, разговаривали, целовались. Когда они были рядом, даже молчание несло обоим ощущение еще большей близости и тесноты. И наступившая потом ночь тоже была наполнена близостью, иной, но не менее важной, чем та, что, соединяя, дарит телам яркое, острое удовольствие. В эту ночь они, уставшие от всего, что случилось сутки назад, просто лежали, обнявшись крепко, обмениваясь мягкими поцелуями, легкими прикосновениями и незабываемыми эмоциями. *** Это был вечер слез. Счастливых слез. К Юнги и Чимину, что уже сидели за столом, изучая меню, подошел, опираясь на трость, Намджун, а следом, чуть прихрамывая, сделал полдесятка самостоятельных шагов омега Чон Хосок. И Чимин впал в ступор. Он приподнялся из-за стола. Не двигаясь, приоткрыв рот, смотрел на лучшего друга, что шел к нему сам. А Пак, глядя на солнечного Хоупа, увидел его сейчас сидящим в инвалидном кресле в дверях чиминовой пансионатской комнаты в тот вечер, когда Хоуп общению с Хваном предпочел дружбу с маленьким рыбным омегой-изгоем. И, поняв, что тот убежал, услышав предшествующий этому выбору оскорбительный для себя разговор, Чон гнал коляску к комнате младшего с неведомой доселе скоростью. Чимин видел сейчас Хосока, что неожиданно пришел к нему в «ЛепестOk» после многолетней разлуки, опираясь на блестящую металлическую трость. Совсем немного времени прошло с момента их последней встречи – и вот лучший друг, который много лет назад не верил, что вообще встанет когда-нибудь из кресла, шел к Чимину сам, прихрамывая, чуть удерживая равновесие руками. И Чимин бросился навстречу, чтобы прижаться крепко и прижать, забывая, что Хосок не вполне еще уверенно стоит на ногах. И, перехваченный крепкими руками Намджуна, брыкался, плакал, рвался к лучшему другу. А Нами держал и просил, сам слезы сдерживая: «Осторожно, Рыбка, только осторожно». А потом, успокоившись, усевшись за стол и обменявшись взглядами, омеги широко открыли глаза, ибо в шею каждого была впечатана метка, и запекшиеся вишни-капельки венчали свежие следы альфийских клыков. Альфы молчали, переглядываясь, лишь улыбались, качая головами в удивлении. А Чимин тихонько рассказал Хосоку, сжимавшему под столом его пальцы, как Хван пытался поставить ему метку, и Юнги, едва поняв это, взял на руки обнаженного полностью соула, в сад вынес и под луной, как и хотели оба, пометил, ни секунды больше не ожидая. Хосок же поведал, что Нами поставил ему метку после того, как увидел первые шаги своей пары. – Про соулмейтов все знают. А бывают ли истинные среди друзей? – спросил тогда Чимин у Хосока. Юнги, что услышал этот вопрос, смеясь, ответил вместо Хоби: –Чимина, конечно. Ты как раз сидишь в компании таких, и сам такой. У нас с Намджуном столь тесная связь, что даже своим любимым омегам мы поставили метки почти одновременно. А уж ваша с Хоби дружба зацементирована временем, расстоянием и тем чудесным фактом, что я и ты вновь встретились исключительно благодаря твоему истинному друг. – Не говоря уже о том, что твой друг-соул, Чимин-щи, оказался моим избранником, – тихонько поддакнул Намджун, обнимая прижавшегося к нему Хоупа и довольно пофыркивая. Через несколько часов четверо покинули ресторан. Намджун и Хоби, которого в медицинском центре ждали завтра рано утром, уехали сразу. Старший омега от дверей ресторана до такси вновь дошел сам, прижался спиной к двери автомобиля, и Чимин в очередном радостном порыве смог-таки крепко обнять лучшего друга. Машина Юнги была припаркована в километре от ресторана. И омега, который не пил ничего, кроме сока, радовался, несмотря на усталость, возможности сесть за руль мощного авто. Хотя сейчас обоим больше всего хотелось поскорее добраться до дома и рухнуть на постель, растянуться на прохладных простынях, расслабиться. А потом, засыпая, отпустить безвозвратно все плохое, что было сегодня, запомнить все чудесные моменты непростого дня. Проходя через садик, омега остановился вдруг, поднял голову к звездному небу, замер, прислушиваясь. Хен молча подошел, обнял. Ни одного звука, ни дуновения ветра, ни песенок ночных сверчков. Казалось, мертвая тишина царит над миром. Но оба мысленно произнесли сейчас: «Затишье перед бурей». Тут же отгоняя дурные мысли. – Пойдем, Чимина. Младший кивнул, и, по-прежнему, ни слова не говоря, направился к дому. *** Восемь дней томительного ожидания и вот, наконец, звонок с самого утра. Им ответил мгновенно: – Да, господин Го. – Результаты готовы. Совпадение 99,99 процента. Двое взрослых состоят в теснейшей генетической связи с ребенком. – Точнее, пожалуйста. – Данные говорят о том, что биоматериал принадлежит отцу, папе и их отпрыску-омеге. Документы готовы. Вы можете забрать их, когда посчитаете нужным. – Благодарю, я наберу вас позже и подъеду сегодня, куда вам будет удобно. Вновь взял в руки телефон: – Мингю, звони Чимину… «А я сегодня-завтра наведаюсь к господину Пак-старшему. Время пришло. Пусть в точности выполняет условия договора. А уж я об этом очень тщательно позабочусь…»