Пока заживала рука у портного

Менахен-Мэндл, он же Мендель Фриденхаусман, - в прошлом врач-психиатр, заведующий отделением в государственной психиатрической больнице, прошедший концлагерь Майданек, после войны стал заниматься частной практикой. Жена его, Суламифь, секретарь дирекции Венской Государственной оперы, стала направлять к нему людей со своей работы — а там все поголовно ранимые люди искусства. Через десять лет его уже посещали звезды мировой величины. Профессора даже приглашали в Голливуд. Однако, в отличие от большинства свои коллег, Мендель Фриденхаусман был патриотом старой Европы и остался в Австрии. Голливудские актеры сами приезжали к нему. Следующей в очереди была Доминика Дрейфус. Эта - дива настоящая, с воистину уникальным голосом. Стареющая и спивающаяся, правда, но настоящая дива. И с ней работать было сложно. С одной стороны, доктор сам чувствовал, что к людям такой величины нельзя лезть со всеми этими нейромедиаторами (точнее — можно, если ты совсем упоротый дурак), это как пытаться мерить линейкой закройщика райскую жар-птицу феникс. Но с другой, она платила ему деньги, и ей требовалась помощь. Ей было очень плохо. Мендель Фриденхаусман выписал ей препарат. Но что толку, если Доминика всё время пьет? - С алкоголем это несовместимо, фрау. Вам нужно бросить пить, - сказал доктор. - Ну как бросить пить? Как, доктор? Что, и что тогда останется? - Фрау Дрейфус, вы понимаете, что из-за алкоголизма вы рискуете потерять голос? - взывал ее Мендель к здравому смыслу. - И что? Если бы меня поставили перед выбором — петь арию Каста Дива на бис, или дома пить, я бы выбрала дома пить. Понимаете, доктор, мне на всё плевать. Она чуть не рыдала. Но она артистка, доктор это имел ввиду. Она просто играла эту роль. Роль нервической алкоголички. Этакой женщины на грани срыва. - Хорошо, - сказал доктор, - Пейте. Тогда зачем вы ходите ко мне? Вы же знаете, что я противник этого дела, - и он щелкнул пальцами себе возле шеи. - Вы просто еще один зритель этой человеческой комедии, доктор. И моей трагедии. Всей этой трагикомедии, - она начала заикаться. Тушь поплыла. Она откинулась на кушетку, - Ай, доктор! Из-за пазухи она достала флягу. - Ай, - заорала она, вовсе не как оперная дива, а как певица фламенко, - ай, доктор! Мне не нужны ваши рецепты! Мне просто нужно чтобы вы были рядом ! Ай! Ай, доктор!... О, доктор... это просто невозможно... Вот что, вот что вы сделаете мне, если я начну пить прямо перед вами?А потом заблюю ваш стол, и все ваши истории болезней? - Я вызову вам скорую, фрау. Потому как у вас может быть гастроэнтерит. Он извлек из папки рецептурные бланки. Написал на них названия препаратов. Доминика никак не могла уловить этот момент. Для нее это всегда выглядело как будто фокусник излекает кролика из шляпы. - Вот это вы пьете утром, для стимуляции. А вот это — внимание, фрау! - говорил доктор, - Я выписываю вам препарат для алкоголиков. Если вы его примете , а потом выпьете алкогольный напиток, то у вас начнется отек Квинке. - Хорошо, доктор. Ай... Спасибо. Буду иметь ввиду. - Вам нужно идти. И пожалуйста, не пейте. Антидепрессанты несовместимы с алкоголем. Алкоголь — это депрессант. - Понимаю, доктор. У профессора зазвонил телефон. - Доктор Фриденхаусман слушает, - сказал профессор. - Здравствуйте! Ваш сын ограбил ломбард. - Кто звонит? - Секретарь ломбарда. - Всего хорошего, - профессор бросил трубку, - Извините, - обратился он к Доминике. Та глубоко вздохнула. Она сделала глоток из фляги. Достала из сумочки зеркало и принялась поправлять макияж. - Ну вот я не буду пить, доктор, - говорила она, - И что же мне делать? У меня всё время влечение к смерти. Только алкоголь его немного разгоняет. - Опишите мне ваш день, когда вы не пьете. Что вы делаете? - Ничего. Принимаю душ. Накладываю макияж. Смываю макияж. Умываюсь. Делаю маску для лица. Снова накладываю макияж. Принимаю душ. Крашу ногти. И я не пою. - Ну разве это не прекрасно? А вы говорите, что вам ничего не интересно. При это вы накладываете макияж. - И что? Макияж - это и есть влечение к смерти. И душ тоже. Кто-то сидит в депрессии и не может принять душ? Да это молокососы, которые варятся с наслаждением в собственном соку. Другое дело — это когда ты уже смирился с тем, что ты умер, и у тебя на руках собственный труп. И тебе нужно этот труп — бальзамировать, умасливать благовониями, и накладывать на него грим, чтобы родственники не шарахались. И меж тем — это приятно — бальзамировать труп, так как он уже мертв, и он не чихает от пудры, не морщится и не моргает. Это ли не великолепно, доктор? Ведь вся моя жизнь — это и есть вечное бальзамирование трупа. И ваша тоже. А, доктор? - Допустим, так и есть. Но ведь не все трупы бальзамируют. Вы можете и ненабальзамированной умереть. Кого-то кремируют, а кого-то просто сбрасывают в яму. Доктор в своей жизни хорошо знал про трупы, которые не бальзамируют. Именно так погибла его семья в Майданеке. - Вы знаете, фрау, что от человека, который сейчас сидит перед вами, не должно было вообще остаться трупа никакого — ни бальзамированного, ни гниющего? Только горстка пепла. Именно это и осталось от моих родителей, братьев и сестер. Подумайте над этим. Доктор не гнушался иногда нарушать профессиональную этику и примешивать личные эмоции в терапии. Потому что из тех дебрей, в которые себя ввела Доминика Дрейфус, иначе не выйти. Личный опыт терапевта мог оказываться той нитью, которая может вывести пациента из лабиринта.