говорит прехевиль

мы разорвём последнюю из простынь лишь на бинты, но не на белый флаг — Юрий Воронов, из писем на Большую Землю

      В любой рождественской сказке ночь всегда была снежная. Марина хорошо знала сказки, потому что уже год как вместе с матерью держала детский приют, названный именем почившего отца: когда она вернулась из Ватикана в Прехевиль, началась война между Бременом и Восточным Союзом, и в первый же день отец Домек погиб под завалом после первой бомбардировки. На самом деле, Марина вовсе не собиралась возвращаться на малую родину. Если бы не письмо матери с просьбой денежной помощи, она бы никогда не села той тёплой приморской ночью в поезд, сложив в один-единственный свой чемодан тёплую одежду, книги и все свои украшательства и украшения; если бы мама впервые жизни не попросила её о чём-то — она бы не приехала. Бесспорно, она могла направить деньги тем почтовым методом, которому достаточно бы доверяла, но дело было совсем не в деньгах — дело было в просьбе. Проезжая леса и поля, Марина тянула чай из самой привычной поездной кружки, которую только можно представить, с простенькой резьбой по металлу, тянущейся ото дна, высокой такой, крепкой, совсем не для маленькой бледной руки. И когда Марина ехала, она думала о том, что семейный разлад стал ещё хуже, и о том, что мама впервые просит её помощи, и о том, что у неё дурное предчувствие. Приехав, Марина натянула мягкую приталенную шубку, укутала блестящие от помады губы в шарф, закрыла пушистой шапкой виски с макушкой и спрятала ухоженные руки в перчатки. По перрону ходили молодые совсем солдаты, и один, хилый и тощий, стоял у стены и покачивался, опираясь на разряженную винтовку. В священном городе Марина не думала о политике, не думала о Бремене и о Восточном Союзе. Марина шла по привычным улицам, и плотный снег — совсем как в сказках о Рождестве — хрустел под низким каблуком сапог, и у неё немного мёрзли ноги. А завтра была война и первая сказка, прочитанная для тридцати шести приютских детей. Отца Домека убило утром, когда он ушёл в город по каким-то делам. Сказка была вечером. Марина уже не помнила ту сказку, но ночь снова стояла холодная и снежная. Она и ещё несколько человек — тот хилый солдатик, что тогда на перроне держал винтовку, крепкий мужичок, «видевший её разок в Ватикане» и пропащая журналистка — пробирались сквозь сугробы и развалины мимо кайзеровской части города, по оцепленной Бременом крупной доле, окутанной тишиной комендантского часа. У Марины больше не было на сапогах каблучка и шапку она носила теперь некрасивую, и она уже не чемоданчики волокла, а нож, мелок и пистолет. Они все шли за ней, потому что она на чутьё вела к складам хорошо, а с чужого склада могли есть и они, и дети, до которых доносили столько, сколько вмещалось в четыре пары рук и мешок — сани с собой брать никогда не отваживались, чтоб те не скрипели по мостовой, чтобы с них не падало всё, что не выпало бы из рук. Тот склад, что был у реки, они называли «рыбацким», как будто слегка шифруясь — без слова «склад». С него удавалось уходить тихо и незамеченно уже с несколько раз, потому что солдатик-Леви однажды этот склад обнаружил, а у сонного дежурного тогда выпал с пояса ключ. По крайне мере, Леви рассказывал именно такую историю. У Марины не было причин не верить, а за остальных Марина и не думала ручаться: сами однажды решили помогать. Впрочем, причинно-следственность не имела значения, когда всё имело практическую пользу и не доставляло лишних хлопот. … и вот они почти подходят к воротам — а под светом фонаря тяжело шагает высокая тень с автоматом наперевес. — … у них сегодня что, обострение? — выругивается Карин почти неслышно; шёпот теряется в хрусте снега под шагами идущего кайзеровца. — Уже пятый. У Карин теперь вместо фотоаппарата тоже ещё одно оружие на шее, а вся документалистика сплошь в косых записях в потёртом блокноте. Карин хотела сенсации на феномене затхлой столицы Богемии, а получила то же, что и Марина. То же, что и все — скользящие по снегу тени изломанных ветвей, чужие пугающие шаги и блокадный голод. Ржавую стену рыбацкого сарая, превращённого в продовольственный склад. Марко крепкой рукой останавливает Леви от выстрела скорее интуитивного, чем имевшего бы смысл. Или… — Они всё поняли, — мямлит Леви. — Этот не уйдёт. Марина поджимает губы. Губы шершавые и обшелушенные, с привкусом крови из трещин. Марине смотрят в спину с пониманием, что она имеет право развернуть всех, но Марина, к сожалению, давно разучилась быть испуганной девочкой. Бременский солдат сонно садится на скамью и щёлкает спичкой, чтобы прикурить. Марине не остаётся ничего, кроме действий, потому что в приюте двадцать четыре голодных ребёнка. Уже двадцать четыре. — Ты куда? Голос Леви ещё более тихий, чем попытка дёрнуться, когда Марина делает первые шаги вперёд по хрустящему снегу — когда выходит из-за угла, не скрывая ни звуков, ни своего присутствия, и специально поднимает, будто сдаваясь, вверх руки. Марина чувствует, что идёт к кому-то мягкотелому и заранее сдавшемуся, и прорезанные сигилами под перчатками руки накапливают на кончиках пальцев уродливое чудо Гро-Горота. Ей хватит времени на разряд. — Простите?.. — она смягчает объёмный голос до плоского девчоночьего писка. — Простите, простите, я… Тень с автоматом поворачивается. В зубах у тени трещит, тлея на ветру и дыхании, сигарета. Марина с трудом не морщит нос. Тень, словно немного оторопелая, не тянется к оружию. — Тщ-ц! Комендантский час!.. — выдаёт тень — мужчина — почти растерянно, выпуская изо рта смесь слов и мутного дыма. — Не пищи. И спрашивает как само собой разумеющееся: — Ты к Паву? Марина на мгновение замирает, как вкопанная, потому что не знает никакого Пава и не знает, как ей импровизировать дальше, если она кивнёт. Взгляды команды, оставшейся позади и следящей из-за угла за её низким кукольным силуэтом, ползут по спине, и она догадывается, что одного мальчика вновь просят не стрелять. — Я пока не знаю, к кому?.. У неё хорошо прокрашенные ресницы, приталенная шубка и пушистая юбка — она похожа на молодую проститутку, ищущую первых клиентов. Год назад Марина не позволила бы себе примерить подобную роль ни в одной игре, но «голодных детей может стать меньше» трактуется по-разному, и трактуется в зависимости от её способности их обеспечить. — Я тут впервые. Она, — Марина особенно выделяет местоимение неизвестной «её», — сегодня приболевшая, а я… Мужчина встаёт со скамьи, так опасно закидывая автомат за спину, и улыбается щетинистым лицом: — А, да, да, она как раз вчера выглядела как с помойки… да, она плохо выглядела, — посмеивается он. — Да опусти ты руки, я вижу по тебе всё. Что сделаешь-то? Марина послушно опускает руки. Ей немного не нравится его приближение, но на кончиках её пальцев — круговорот смерти и апофеоз кровавой жатвы. — Ничего, конечно… Мужчина, подходя ближе, улыбается. Он из тех, кто говорит «не нервничай» и «не психуй», из тех, для кого подойти к девчонке, у которой в баре всегда документы просят, легко-легко — ведь если она достаточно красива, значит, можно всё. Но он осторожничает: — То есть, ты ничейная сегодня?.. Пав работать сегодня хотел, может, у вас что попутали. — Может. Марина — её косы и юбка — колышется, точно медуза на мелководье. Что-то заставляет её ненадолго помедлить; что-то гадкое-гадкое в его глазах, что она хотела бы увидеть ещё мгновение. Увидеть и сказать себе: блядские кайзеровцы, и ты даже не спросишь, чем и сколько отплатить? И ты скажешь, что отдашь потом, попозже; или чем-то другим. Мыслей достаточно, чтобы злиться, но недостаточно достаточно для шага, опережающего любой из возможных выстрелов. Марина не так глупа, чтобы убить кого-то прямо под фонарём — и Марина делает шаг совсем другой, и медленно моргает, ловя на пушистые ресницы и замёрзший кончик носа снежинки. Она позволяет мужчине, который кладёт ей на голову, как собачонке, ладонь в грубой шерстяной перчатке… она позволяет ему даже ещё что-то ляпнуть, озираясь куда-то вверх: — Ну да, да, ты хорошенькая. Давай, — и кивает, уронив из зубов сигаретный бычок, куда-то в сторону двери близ двери в непосредственной склад, в сторону служебной подсобки, в которой обычно дежурный сладко спал всю ночь, — быстренько. Марина знает, что где-то за её спиной всё так же хотят и не могут выстрелить, но понимают, что она делает и зачем. Она не дурочка, — скажет Марко. — Точно что-то затеяла, у неё получится, не мешайте. Не дурочка, у которой всё получится, склоняет голову набок и вопросительно-кокетливо хлопает глазами, приподнимает руки едва-едва. Так, быть может, и смотрят, когда клиент не спрашивают цену: он богат или не собирается платить? И оплата обычно вперёд. Но проституткам с оккупированной части города платят исключительно едой. Иначе каков им вообще резон связываться с бременской армией, когда по другую сторону баррикад свои — и свои, когда всё вернут, будут спрашивать о сотрудничестве с врагом? Голодных так легко прикормить и приручить. Марина не может судить даже тех, чьи поступки не стала бы повторять из принципа. — Не бойся, — отшучивается мужчина; его рука сползает по бледным косам, отдающим в инее и фонарном свете серебром. В его касаниях чувствуется омерзительная снисходительная ласка. — Хлеб не замороженный, и это, девочкам другим тоже принесёшь. Он берёт её за предплечье. Стоит ему потянуть, и она поджимает пальцы, чтобы случайно (как будто такое вообще возможно!) не убить его прямо здесь. Труп не должны увидеть из окна. Марина неосознанно роняет тихое: — Не замороженный?.. — Настолько зелёная? — на смешке отвечает мужчина, продолжая тянуть её, слишком медлительную, за собой, в подсобку. — У нас одни додумались хлебом платить так, чтобы… ну тем, который девчонка в процессе — это, съест. А чтобы хлеб понапрасну не тратить, его замораживали. Потом Пав им вломил, уже так не делается… с собой даём, девочкам другим, говорю, принесёшь. Он с маткой договорился о чём-то. Подобные рассуждения звучат как само собой разумеющееся из его уст. Марине, так или иначе, не приходится слушать его на пути большем, чем три метра до скрипучей двери, которую он открывает и глазом не моргнув; тут, верно, никто ничего не скрывает и все всё знают. В помещении горит керосиновая лампа, словно кого-то ждали, и есть настил, на который мужчина бесцеремонно толкает её, не успевшую коснуться сквозь плотное волокно шинели. Настил мягкий, но пахнет гноем, кровью и выделениями. Отмороженный нос жжёт теплом, потому что здесь и светло, и протоплено, а мужчина прикрывает железную дверь и расстёгивает верхнюю одежду, пока она присаживается на настиле растерянно. Растерянность, тем не менее, длится совсем недолго, потому что мужчина быстро подходит к ней с вопросом, чего же она, «лапочка», так растерялась. Тогда Марина приподнимается, чтобы потянуть к нему руки, и прихватить сразу за виски, спуская калечащую и жнущую души силу в чужое тело раньше, чем его обладатель оклемается, поймёт хоть что-нибудь. Глаза мужчины, голубые-голубые, становятся мутными за несколько мгновений до того, как тело, вздрогнув, падает. Марина отталкивает уже-труп от себя и слышит глухой стук. Убийство вышло и быстрее, и страшнее, чем ей думалось. Прежде чем пойти назад ко своим, она склоняется над телом и быстро обыскивает карманы бременской шинели. Она находит три шиллинга, ключи от склада и от комнаты в жилом помещении (их ей брать кажется дурной затеей — нужно оставить хоть шанс на то, что охрану не усилят в пять раз) и жетон с выдавленным на нём именем солдата: Георг Юдин. У бременского солдата было совсем не бременское имя. Хочется немного дольше подумать о предателях-перебежчиках и о тех, кто до последнего принимал бой, кто из мирняка шёл в партизаны и диверсанты; только вот Марина задерживать своих не может и не собирается. Выудив шиллинги, она выходит из каморки, идёт быстро и уверенно, будто забыла в кустах сумочку с ароматными маслами и помадой, а не ещё три пары рук, готовых нести со склада еду уже который раз. Никто из них — ни солдатик, ни журналистка, ни уличный крепкий мужичок — не спрашивает её ни о чём вслух, все только молча поднимают на неё глаза. А она кивает, и они идут за ней, и у Леви опять немного звенят в дрожащих руках ключи. Снег хрустит под ногами и падает с неба крупными рождественскими хлопьями. У детей утром будет еда, — мысленно проговаривает Марина, стряхивая с сознания испуг, точно с пушистой шубки снежинки, и слушает, как проворачивается в замочной скважине ключ. Они входят в темноту склада, где Карин наскоро запускает электрогенераторы, а Марина щёлкает выключателем, чтобы лампы засияли тусклым светом. Леви с Марко прикрывают ворота. Никто ни о чём никого не спрашивает. Они спускаются вниз, по каменной лестнице, слегка обвалившейся, которую не красили уже несколько лет, потому что до войны рыбаки здесь сваливали снасти. Тут до сих пор немного несёт тиной. В складском помещении хранятся галеты и крупы. Марко выуживает два крепких грубых мешка, в каких обычно переносят картофель на засев, и они наскоро сбрасывают в них ячмень, перловку и упаковки солдатских галет. Марина чувствует ужасающий голод от одного только вида пищи — она могла бы прямо сейчас разорвать одну из упаковок галет и сгрызть несколько штук, царапая нёбо и дёсна, но она понимает, чем может быть подобное чревато. Спрятав несколько пачек за пазуху, растолкав по широким карманам всё, что влезет, она отходит к лестнице и прислушивается, вглядываясь в поднимающуюся к уровню земли темноту. Кто-то должен следить за безопасностью. Кто-то должен смотреть и слушать. Обычно всё срабатывает так, как есть — ничто ни у кого не вызывает подозрений, и все проблемы охраняемости складов вскрываются только по утрам, если вскрываются вообще. У Марины не было никакого дурного предчувствия перед тем, как она услышала скрип притворённых ими ранее железных дверей. — Блядь, опять он, что ли… Мужской голос вторит стуку шагов, быстрых достаточно, чтобы Марина лишь едва успела отступить назад, выронив из карманов несколько пачек галет, и выхватить пистолет, и щёлкнуть предохранителем. И стоит мушке подняться выше, к лестнице, как взгляд упирается в начищенные до блеска сапоги спускающегося. Марина надеется, что все остальные додумались спрятаться, но не успевает воспринять действительности — через несколько секунд она смотрит сначала в дуло чужого вальтера, а затем и в глаза бременского… офицера? По погонам — как минимум низший офицер. Наверное, он пришёл, когда понял, что дежурный «заснул» в подсобке на посту или «задержался с проституткой». Марина чувствует, как солёно-шершавый ком прокатывается в горле. У мужчины напротив яркие глаза и из-под тёплой шапки торчат восхитительно мягкие светлые волосы, и что-то в его образе есть всё равно отторгающее. Бременцы все отторгают, впрочем. — … о? Он не спускает Марину с прицела, но склоняет голову несколько по-птичьи. И посмеивается, едва перебиваемый щелчком курка — символ готовности нажать на спусковой крючок. — Я бы тебе поверил, малышка, что он, — (такое «он» произносят только о живых и о тех, чья смерть неизвестна), — предложил самой взять оплату, но… Он кивает вперед. Марина понимает — за её спиной если не все они, то хотя бы кто-то. Марина зря надеялась: они не станут прятаться, они не позволят ей оставаться одной в моменты, когда её отделение перестаёт быть преимуществом. Они не предполагали, насколько помешали девочке, хорошо притворяющейся молодым телом на продажу. Она прикидывается так хорошо, что даже этот мужчина, впервые её заметивший, говорит нечто со смыслом: ох, дорогуша, а ведь в таком виде, такие хорошенькие, чистенькие и накрашенные-одетые, ходят сейчас только дамы с пониженной социальной ответственностью, но повышенным чувством голода. Марина смотрит в светлые глаза напротив, смотрит безотрывно и не спускает мужчину с прицела. Хлопнув, на пол выпадает ещё одна упаковка армейских галет. Мужчина улыбается. — Я бы предложил тебе отработать в ближайшее время, но думаю, куда выгоднее предложить тебе и твоим друзьям медленно и осторожно выложить украденное, — говорит он налегке, как говорят «здравствуй» соседу по лестничному пролёту. — И все-все останутся живы и точно выйдут назад в город. Тоже с едой, если ты согласишься подняться со мной и обсудить кое-что. Дуло над её грудью немного колышется, немного виляет. Мужчина явно кривляется, пока команда боится выстрелить ему в висок, потому что не желает потерять Марину. Марина даже благодарна — Марине, к сожалению, хотелось бы ещё хоть немного пожить. На предложение соглашаться нельзя — офицер не дурак и сделает всё, чтобы всё они не могли убить его исподтишка. Он скажет им всем положить оружие на пол и оставить здесь навсегда, чего также нельзя допустить. Как бы симпатичен ни был кайзеровский солдат, Марина уж точно не собирается под него ложиться; она, между тем, сразу чувствует его намёки — и сразу чувствует, насколько его взгляд, медленно и почти незаметно теряющий бдительность, цепляется за каждую её ресничку, и как этот взгляд скатился бы вниз по её кукольному силуэту, дай волю. Марина снова должна рисковать, потому что сигилы на руках совсем не то же, что круги на земле. Сигилов на руках никогда не хватало на несколько ударов, идущих почти подряд; и после прошлого разряда накапливать сил на что-то стоящее ей придётся ещё хотя бы с четверть часа. Ей бы чертовски повезло убивать или оглушать касанием каждую минуту, но… — Что думаешь, малышка? … но ей сейчас придётся рисковать. Марина не уверена, что всё сработает. Сердце стучит особенно громко. Взгляд Марины целится в его зрачки, она шумно сглатывает и делает шаг вперёд, чувствуя, как давит дуло пистолета на худую грудь. Офицер отступает назад, задевая затылком косяк дверного проёма; это — и взгляд, и короткий удар — на мгновение выбивает того из колеи. Мгновения оказывается достаточно для того, чтобы схватить его за руку, пропустив сквозь шинель и кожу причиняющий боль короткий импульс, и выстрелить, чувствуя привычную отдачу в плечо. Из руки мужчины выпадает пистолет; он отшатывается и, сделав громкий булькающий выдох, вдруг прибивается к стенке. — Быстро! — выпаливает Марина, коротко обернувшись к своим. Они рвутся бежать со всем, что успели схватить; рядом с ней их всего трое, а кажется во мгновении, что много-много: много шагов, много шороха, стук стягиваемого с кобуры и с цепей оружия; а Марина остаётся последней, кто срывается с места. Марина задерживает взгляд на раненом офицере на мгновение — всего на мгновение перед глазами встаёт перепачканная в крови стена, всего на мгновение задерживается в сознании хрип перебитого голоса, и она срывается с места. И Карин замечает ошибку раньше, чем она сама. — Эй! Чужая рука накрепко хватает за ногу, и Марина едва успевает подставить руки, когда валится на лестницу, уходящую вверх. Удар отражается глухой болью в локтях и потемневшим взглядом; тёплой болезненной тяжестью в носу. К дёснам подступает кровь. По ушам бьёт хлопком выстрела и кто-то тянет её за руку вверх. Она поднимается, вновь запинаясь, и игнорирует каждый болевой позыв. За спиной звучит изуродованный голос офицера, ран которого она не попыталась бы разглядеть, даже если бы могла успеть — ей казалось, что мужчина захлёбывается кровью, а она никогда не хотела смотреть, как кто-то захлёбывается кровью. Нечеловеческий звук бьётся о стенки черепной коробки булькающими стонами, пока они не выбегают и под ногами не начинает хрустеть, точно сжимаемая в ладони мука или толчёное безе, снег. Интуиция ведёт Марину к еде, к которой она не притронется, а команда — к тем, кто нуждается в ней больше всего. Они хрустят снегом под шум зарождающейся близ склада тревоги, и она не слышит, когда кто-то спрашивает её, в порядке ли она. Они бежали по лесу в город — сразу к своей части. Рядом недвижно стыла полная прорубей река и в мешках у Марко шуршало съедобное. Мороз больно кусал разбитые локти и заставлял стыть кровь, и поэтому ворс шарфа немного лип к кончику носа. Снег был пышный и рождественский. Снег заметал следы.