***
В последние дни погода стояла хорошая. До омерзения хорошая, ведь на душе у Мисако были лишь боль и горечь, которые отлично сочетались бы с дождем и холодом, хотя бы с пасмурным небом, а не легким ветерком и солнцем. Такая приятная погода подходила для долгих походов и экспедиций, но никак не для мрачного сидения дома. И это злило ее еще сильнее. Не эта мерзкая шутка судьбы, нет, а то, что она думала об этом всем. О работе, о новых артефактах, местах и приключениях. Обо всем, что приносило ей удовольствие с самого юношества, если не детства. Она знала, почему все так. Ох уж эта забавная черта ее характера — уходить с головой в работу, когда мир вокруг рушится, а дома творится что-то плохое. Так она делала, когда теряла Гармадона. Разумеется ее силы были направлены на поиски лекарства для него, но зачем скрывать и еще одну цель, когда она так очевидна? Она просто сбегала от горя, занимая себя переводом книг, свитков, поиском древних святилищ и выбором места для лагеря. Все что угодно, лишь бы не вспоминать о том, что ее любимый умирает. Сейчас происходило то же самое, только их сын уже был мертв, и она не могла с этим ничего поделать. Даже если ее поиски приведут к какому-нибудь живительному источнику, ей не позволят им воспользоваться. Да и не существовало его. Лишь какие-то темные и мерзкие способы, которые не были способны вернуть того самого человека, того мальчика, которого они так любили. Об этом и речи идти не могло. Даже… даже Гармадон не согласится на это, прекрасно зная о последствиях и не обманывая себя слепой надеждой, что в их случае будет не так. В монастыре было тихо, но эта тишина больше не расслабляла и успокаивала, а лишь нервировала. Она стала пыткой для Мисако. Каждый странный шорох, каждый подозрительный звук заставляли ее вскакивать и бежать к комнате, откуда в первое время доносился плач, а теперь только гнетущая немота. Она снова, как и в те далекие кошмарные годы, стояла у комнаты мужа в страхе, что с ним вот-вот что-то случится, но не могла войти. И ее пугало не то, что он может что-то сделать с ней, нет, она боялась увидеть то, что он сделал с собой. Опять. Сложно было поверить, но многие шрамы на его теле остались не после жестоких сражений на войне или неудачных тренировок и дружеских спарингов, а от его собственных рук. Это даже звучало глупо и странно. Но лишь так Гармадон мог бороться в последний год с тьмой внутри, медленно, но верно разрушающей его разум. Он готов был на все, чтобы защитить жену, брата и в особенности сына от того, что добиралось до его потаенных страхов, скрытых обид и гнева на весь мир, обращая жестокие мысли в слова, а ужасные идеи в действия. Те времена прошли, но он, казалось, так и не привык к тому, что его личного бремени больше нет и можно говорить о своих проблемах, просить помощи, не закрываться от всех в трудные минуты. Ему больше не нужно было бояться себя. Но от многолетней привычки избавиться так же сложно, как от скорби или чувства вины. Последнее съедало каждого из них. Ниндзя казалось, что они старались недостаточно, что они могли быть лучше, сильнее, быстрее, хотя каждый из них постепенно понимал, что в той ситуации мало что зависело от них. Ву, потеряв уже второго ученика, окончательно разуверился в себе и своих способностях наставника. Кроме того, Ллойд был его племянником, и эта утрата становилась еще болезненнее. Кто вообще смог бы отнестись спокойно к смерти родственника? Сама Мисако винила себя лишь за то, что позволяла сыну продолжать драться, когда главный бой был выигран и стоило успокоиться. Его тело выросло, но в душе он остался мальчиком, нуждающимся в заботе, отдыхе, играх, друзьях и маме с папой. Но разве можно было его остановить? Он ведь считал себя взрослым, считал, что обязан брать на себя эту ношу и нести ее до конца дней, если не дольше, а другие просто не понимают его, считают слишком маленьким для этого. Бунтарский нрав отрока, который познали все они. Что творилось в голове у Гармадона не знал никто, возможно, и он сам. Сыграв для сына бесчисленное количество ролей за эти годы, он и сам запутался, кем точно хотел быть для него и что чувствовал. Отцом, любящим всем сердцем и потакающим даже саморазрушительным желаниям? Другом, с которым так много общего, что можно доверить самую сокровенную тайну, и на которого можно положиться при любом раскладе? Наставником, способным вывести из тьмы на свет, несмотря на ссоры и разногласия? Мисако казалось, что как бы Гармадон себя не вел, он всегда чувствовал себя лишь врагом Ллойда, который портил его жизнь одним своим существованием рядом. По крайней мере сам он считал, что эту роль отыграл безупречно. Купились все, в конце он даже сам поверил, что ему нужно что-то кроме покоя и полной счастливой семьи под боком. В конце концов, кто из них не хотел власти? Хотя бы ради того, чтобы мир наконец успокоился и не сотрясался от конфликтов и проблем каждый раз, когда у кого-то все хорошо. Сейчас, как будто специально, в Ниндзяго неожиданно все стихло. Равновесие и гармония были в каждом уголке, пока у них все… очень печально. Она вновь стояла у самой заветной и самой пугающей комнаты монастыря не в силах ни открыть дверь, ни уйти прочь. Каждый день одно и то же действие, ставшее уже ритуалом. Она шла по коридору с твердой уверенностью, что сегодня обязательно сделает то, что хочет, а когда наконец подходила, просто останавливалась и не могла пошевелиться. Ей даже дышать становилось трудно. Это могло длиться часами, пока ее наконец не отвлекали дела или дети, зовущие с улицы. Маленькие сорванцы будто знали, когда нужно набедокурить, чтобы отвлечь ее от плохих мыслей. С ними… становилось легче пережить утрату сына. Нет, пора было прекращать эти бессмысленные хождения вокруг да около. Гармадон не мог вечно нести траур, даже если ему очень хотелось наплевать на учения собственного отца и на свою жизнь. Он ведь и сам должен понимать, что это глупо. Это не вернет Ллойда, не принесет ему желанный покой, не сделает мир таким, каким он хотел его видеть. Они все грустили, но при этом продолжали существовать, а не замуровывали себя в четырех стенах в наказание за то, в чем никто из них не виноват, продолжали говорить, а не замолкали, будто эта проблема существовала лишь в их голове. Пусть выгонит ее, но для начала скажет хоть что-то. Это нужно не только ей, но и ему. Вдохнув поглубже, Мисако наконец собралась с силами, чтобы поднять руку и хотя бы прикоснуться к двери. Одно движение, нужно лишь одно движение, чтобы закончить эти месячные мучения, которые, по ее опыту, могли длиться и дольше, если не взять все в свои руки. Когда она уже собиралась отодвинуть легкую дверь, та неожиданно открылась сама. Из тьмы показалась худощавая бледная рука, а через секунду перед ней стоял человек, в котором с трудом можно было узнать ее мужа. Сгорбленный, еще более тощий, дрожащий при каждом вдохе, он щурился от яркого света и смотрел в пол, то ли стыдясь самого себя, то ли пытаясь скрыть еще не высохшие слезы. Непослушные волосы отросли, скатались в колтуны и блестели от сальности, закрывая его заросшее лицо. Это жалкое существо с трудом можно было назвать… да кем угодно. — Мне не идет борода, — прохрипел Гармадон и быстро закрыл за собой дверь, обнимая себя руками, чтобы унять усилившуюся дрожь. — Это… единственное, что тебя волнует? — Мисако не знала, смеяться ей или плакать. Она столько дней гадала, как же начнется этот диалог, продумывала каждое слово, каждую интонацию, не знала до конца, сможет ли достучаться до него. Столько времени и сил было убито на это все. А теперь она стояла в полном смятении, потому что Гармадон не только заговорил первым, но еще и затронул какую-то глупую будничную тему. Первый Мастер, каким же невероятным человеком он был. — Нет. Не только. Еще запах, — наконец ответил он, неловко улыбаясь, а после наклонился к ней. — Воняю, как старик. — Слабое сравнение, — она с трудом сдержала порыв закрыть нос, слыша сдавленный смех и улыбаясь. — Тебе помочь? — Буду признателен. У меня… слегка шалят нервы, — Гармадон вытянул руки, демонстрируя сильнейший «старческий» тремор. — Ты была права насчет кофе. Мисако хотелось продолжить этот странный шутливый диалог, хотя бы для того, чтобы он не замолкал вновь, но это было сложно. По большей части винить в этом стоило действительно ужасный запах. Поэтому они молчали, пока он сидел в горячей воде и бездумно смотрел в одну точку, делая все, что от него требовали движениями и взглядами. Молчали, пока она готовила легкий обед, как всегда, суетясь больше, чем нужно. Молчали, когда на столе остались лишь пустые тарелки и кружки, а чайник остыл. Мыслей оказалось слишком много и в то же время недостаточно, чтобы они наконец оформились в слова и предложения, а тишина казалась чем-то обыденным, хотя она определенно была здесь третьим лишним. Гармадон все хотел что-то сказать. Со свистом набирал в легкие воздух, напрягался, открывал рот, но в какой раз одергивал себя, смотрел вниз, на кристально чистую тарелку, и складная речь вновь пропадала в тумане неуверенности. Обычно он был нелицеприятно прямолинеен, а сейчас словно боялся сболтнуть лишнего. Она не собиралась торопить его, понимала, почему он медлит и почему ему понадобилось так много времени, чтобы смириться со всем и наконец выйти на белый свет. Впрочем, ни о каком смирении речи идти не могло. Это Мисако увидела в его влажных глазах, которые он отчаянно скрывал за волосами, в опущенных плечах и в дергано вздымающейся груди. Он все еще плакал. Все еще держал на руках его тело и плакал, хотя прошло уже три месяца с того дня. Время двигалось, мир двигался, а он остался в прошлом и так и не отпустил сына, не отпустил боль. А может, это она слишком быстро приняла все случившееся и теперь думала, что он отстает. Почему-то они так и не смогли найти золотую середину в этом вопросе, да и во многих других вещах, от которых зависела их семейная жизнь. — Как детишки? — наконец смог произнести он хоть что-то. Голос дрожал, но ему удалось сдержать рыдания, хотя на свежем хаори уже виднелись мокрые следы от слез. — Наши? Погрустили, как и весь город, да побежали дальше резвиться. Говорят, что соскучились по тебе. Голодовку устроили недавно, думали, что это поможет, а ночью пытались украсть еду из кладовки. Обнаружила одного из них, жующего сырой рис в самом темном углу, — Мисако засмеялась, вспоминая эту картину. — Пришлось им всем готовить среди ночи. — Маленькие проказники, — он тоже засмеялся, закрывая лицо ладонью. — Надо бы им всем рассказать, что бывает с теми, кто плохо ест, когда шанс выпадет. — Не пугай их сильно, а то опять простыни придется стирать. — Да разве ж я пугаю? Просто сказки рассказываю, только и всего, — попытка улыбнуться. Почти удачная, но Гармадон никогда не умел скрывать настоящие чувства. — Но я вообще… не о них. С ними-то все понятно, у них ты есть. А вот у взрослых… — Им тяжело. Но они справятся, я уверена. Борг спасен, в мире покой и порядок, поэтому они вернулись в школу и… пытаются просто осознать все до конца. Заодно и Ву вытягивают. — Нужно им написать. — Вообще-то, — Мисако замялась, неуверенно теребя кончик косы, — они собираются приехать через несколько дней. Кай сказал, что если ты к ним не выйдешь, то он тебя сам насильно вытащит из комнаты. В этот раз он улыбнулся по-настоящему. Кажется, они не общались с того момента, как все случилось. На настоящих похоронах даже не переглянулись, но остались у могилы до самого утра вдвоем, не обращая внимания ни на холод, ни на предложения зайти в монастырь. Просто смотрели на небо и молчали. Джей тогда неуместно пошутил, что они соревнуются в том, кто дольше продержится, не получая в ответ ни наигранных смешков, ни хорошего тумака. Все справлялись со стрессом по-своему, а ему было свойственно много и не по делу болтать в подобных ситуациях. По словам Нии, после отъезда Кай много раз пытался написать Гармадону, но все написанное каждый раз отправлялось в урну, а сам он так выматывался, что просто ложился спать, пробуя снова и снова каждый вечер. За несколько месяцев таких вот неудачных посланий набралась целая гора, и в каждом из них все останавливалось на имени Ллойда и парочке зачеркнутых слов после. Ему не стало бы легче от этого, но вряд ли хоть одно из этих писем было бы вскрыто и прочитано сразу после получения. Может, через несколько недель, но не раньше. Гармадон тоже пытался что-то написать. Мисако точно помнила, что в одну из ночей ей не спалось и она услышала, как он бродил по монастырю и что-то искал, а через некоторое время возвращался в комнату, шелестя бумагой и стуча кисточкой по стенам. Скорее всего, его попытки также не увенчались успехом. Ему всегда было легче сказать все устно, ведь бумага, по его мнению, не могла передать эмоции и чувства, а это всегда было важно. И именно поэтому ему нужно было наконец преодолеть себя и открыться другим, выйти на свет, чтобы по-настоящему пережить эту боль и поделиться ей со всем миром, а не только со стенами, потолком и полом. Они уж точно не были способны сочувствующе похлопать его по спине и тем более обнять. Лишь близкие люди могли разделить с ним тот ужас, что он пережил, хотя бы попытаться убедить, что это не его вина, а просто… это случилось, потому что случилось, вот и все. Настоящий виновник поплатился, а им оставалось только продолжать жить, чтобы жертва их мальчика не оказалась напрасной. Простая мысль, осознать которую было сложнее, чем сказать или написать. Но Гармадон способен на это, она знала, что он способен, просто теперь это требовало больше времени и сил, нежели раньше. — Что ж, тогда мне стоит прибраться до того, как он выломает дверь, иначе вытаскивать буду уже я его, — он с трудом встал на ноги и, пошатываясь, направился к выходу. — Надеюсь, Зейн приготовит что-нибудь вкусное. — Он как раз спрашивал, что бы ты хотел. — Тогда займусь еще и написанием меню. В этот раз на столе обязана быть свежая рыба, это я знаю точно. Если не будет, то я пойду ловить ее голыми руками. Мисако улыбнулась ему вслед, облегченно выдыхая, когда через пару минут услышала грубые ругательства со стороны его комнаты. Хороший знак, как бы странно это ни звучало. Если Гармадон ругался на себя, значит, наконец прозрел и увидел, в каком ужасе сидел все эти дни, а если увидел — не мог не начать что-то с этим делать. И, скорее всего, ему срочно требовалась помощь.Часть 2
27 мая 2023 г. в 08:56
Медленно идя вслед за толпой, Мисако никак не могла понять, что она вообще тут делает. Все эти люди, устроившие траурное шествие, не знали Ллойда. Для всех он был просто героем, золотым ниндзя, наследником силы Первого Мастера и новым защитником их мира, но не человеком, у которого были своя жизнь, свои проблемы, родные и близкие люди. Слушая речи незнакомцев, она начинала понимать мужа, который не решился пойти на… торжественные похороны.
Гармадон назвал это фарсом, после конечно же извиняясь перед всеми и просто уходя к себе, чтобы не выслушивать уговоры, осуждения или, что хуже всего, очередную порцию сожалений. Он был слишком уязвим, чтобы терпеть это все. Все отнеслись к этому с пониманием, проведя остаток вечера в мрачном молчании, которое совсем не помогало справиться с эмоциями.
Ниндзя должны были сказать что-то от себя, но она так и не увидела их на сцене, не услышала ни одного знакомого голоса. Даже Ву не вышел попрощаться с учеником. Создавалось ощущение, что они просто отказались от этой привилегии в знак протеста.
Толпа так галдела, что у Мисако начала болеть голова. Ей не хотелось бестактно рано покидать затянувшееся мероприятие, но сил на нахождение здесь просто не осталось. Она желала поскорее вернуться в монастырь, где даже веселые крики детей казались приятными и приглушенными из-за общего спокойствия, или хотя бы укрыться в тихом уголке города, чтобы немного передохнуть. Как на зло, поток людей начал сгущаться, и она никак не могла вырваться из него. Так много незнакомых лиц, выражающих, как ей казалось, наигранную скорбь, так много лживых слов, льющихся рекой из чужих ртов.
Может, речи Гармадона повлияли на ее восприятие? Но она всегда могла отличить его мысли от своих, а значит, думала так сама. И ей не было стыдно. В конце концов, она имела полное право считать, что никто в целом мире не сможет понять ее чувств и разделить эту материнскую боль. Пускай Ллойд неосознанно, но продолжал обижаться на нее за то, что она покинула его, пускай он, как ребенок, не понимал и отрицал то, что происходило между ней и его дядей — она все равно любила его всем сердцем. Так, как умела и могла. Не было смысла отрицать, что любовь вышла странная, но она существовала.
Дышать становилось все трудней, а мир вокруг начал плясать даже после того, как она несколько раз моргнула в попытке восстановить зрение. Ей явно было нехорошо. Некоторые люди подходили и спрашивали, в порядке ли она, но получали лишь натянутую улыбку и кивок просто потому что ей не хотелось видеть кого-либо рядом с собой. Разве что двух людей.
И на этой мысли все неожиданно стихло.
Ей так и не удалось до конца понять, что же произошло, но через несколько минут она обнаружила себя на крыше какого-то здания, в тишине и покое. Снизу все еще шли люди, но она больше не была вместе с ними. Лживые речи не долетали до нее, а разглядеть наигранную грусть с такого расстояния она не смогла бы даже если бы зрение не подвело ее на старости лет. Свежий воздух вернул разуму ясность, прохладный ветер сдул всю тяжесть и обнажил то, что она скрывала все это время.
Первый Мастер, сколько горя она нашла в самой себе и насколько сложно с ним оказалось жить.
Да, пора было признать, что убегать от этого вечно невозможно. Мисако нуждалась в громком крике, в слезах, в гневе, горечи и сожалении. А еще она нуждалась в этих несмелых, но крепких объятиях, в мудром молчании, в котором легко можно было различить «я понимаю» и «прости», хотя извиняться было не за что. Она не могла винить во всем случившемся кого-либо, в особенности его.
Разве Ву мог что-то изменить? Он считал что мог, но когда его спрашивали, что бы он сделал, ответом всегда служило многозначительное молчание. Учитель, который старался научить учеников смотреть не назад, а вперед, но сам так и не постигший эту мудрость. Она знала о чем он думал, что вспоминал и как наказывал себя за это. И была благодарна, что он отвлекся от этого всего ради нее, потому что они оба знали, что второй человек, который смог бы так же прийти и утешить ее, больше не был способен на подобные подвиги.
Потеря любимого человека всегда приносила боль. Но потеря смысла жизни была куда страшнее, потому что она влекла за собой лишь одно — разрушение.