Тихий Эдди

      Вечером проходила служба в небольшой церквушке на территории лечебницы, куда мог прийти любой желающий: любовь к Богу не каралась, а наоборот, поощерялась. Ричард Трагер не пропускал ни одной литургии, видимо, замаливая грехи. Лавок было совсем немного, и они были заняты преимущественно стариками или просто наиболее проворными. Густой, сладковатый запах ладана от горящих церковных свечей настигал у самого входа, дымкой рассеивался к куполу и с каждым новым вдохом расслаблял, успокаивая мысли.       Эдди и Вейлон стояли подле Трагера как самые приближенные. В этой толпе можно было заметить не только больных, но и медсестёр, медбратьев, врачей.       Билли, после утренней попытки решивший повременить с посещением своего нового подопечного, весь день провёл за бумагами и книгами по психиатрии, каких предостаточно стояло и пылилось на полках в библиотеке. Ему необходимо было найти индивидуальный подход к этому шизофренику, до усрачки испугавшего своего врача. Хоуп подсознательно искал Апшера в сборище людей, однако так и не нашёл, немного успокаиваясь.       Майлз этим днём не вышел ни на вечернюю прогулку, где его ждали для игры в карты, ни на ужин, хотя именного сегодня давали его любимые тефтели, ни на вечерню, какую он обыкновенно не пропускал, набожно складывая троеперстие, крестясь исключительно три раза и шепча в конце благочестивое «Аминь». Но никто не был с ним настолько близок, чтобы знать такие подробности, поэтому его пропажи почти никто и не заметил, а если и заметил, то тут же забыл. У него выдался очень неспокойный тихий час.       Совмещенная работа и место жительства позволяли Билли вставать к самому началу рабочего дня и приходить на рабочее место сразу после ополаскивания лица холодной водой и двухминутного ритуала по чистке зубов. Выспавшийся, в отличном расположении духа он шёл к своему проблемному пациенту, надеясь хотя бы на переменный успех.       Откидное окошко опустилось: движение в комнате отсутствовало, а псих лежал спиной, сжавшийся в позе эмбриона и не обращающий внимание на щелчок позади. Все-таки была какая-то прелесть в одиночной камере, куда помещали обычно буйных пациентов, в ряды которых входил Майлз.       Хоуп поздоровался, но ответа не услышал и, пересиливая себя, подошёл к постели, чтобы как-то расшевелить Апшера и удостовериться, что тот просто спит. — Все нормально? — вполголоса спросил доктор, чуть толкнув не реагирующего пациента, лицо какого было спрятано в смятой подушке.       Хоуп взял среагировал сразу и протиснул ладонь к шее Апшера, натренированным жестом поймал сонную артерию, вслушиваясь в тишину четырёх удушающих стен — ему совершенно не хотелось терять первого пациента так скоро. Внезапно еле теплая рука ухватила врача за локоть, а лицо наконец показалось из-под постельного белья, такое испуганное, будто ловящее агональную истерику и вместе с ней воздух ртом. — Доктор, я больше не хочу такие процедуры, пожалуйста, не надо, — теперь Билли заметил фиолетово-синие ссадины под подбородком, хаотично окропившие шею в нездоровой манере. — Они больше не оставят меня, как пиявки, высосут из меня все, — Хоуп все еще воспринимал «их» как голоса, мешающие Майлзу жить и послужившие первопричиной его нахождения в Маунт-Мэссив, и думал, что Апшер занялся самоповреждением на фоне нестабильного психоэмоционального состояния. — Конечно, я помогу, — затараторил врач по мере того, как чужая рука все сильнее притягивала его к себе. — Сейчас я принесу лекарство, — Апшер взглянул на того так разочарованно, будто доктор сказал ему, что все пройдёт само. — Не бросай меня, они только и ждут удачного момента, — пронзительным шепотом произносил Майлз, поглядывая в сторону не запертой на замок двери. Билли оставался настороже после прошлой выходки психа, поэтому аккуратно наконец высвободился из ослабевшей хватки.       Хоуп понял, что пациенту как никогда требуется успокаивающее — пришлось сбегать за ним на главный пост и состроить очень решительное лицо для сидящей за ним медсестры: Билли ещё не освоился здесь и подумал, что с коллегами надо поставить себя уверенно, несмотря на то, что он испытывал беспокойство, от которого потихоньку начинала гудеть голова.       Пациент палаты №8 сидел на кровати напротив двери, поджав ноги под себя, часто поверхностно дышал, когда суетившийся Хоуп вновь вошёл в комнату уже с металлическим лотком, чем-то напоминающим изогнутую фасоль и оказавшимся на прикроватной тумбе. — Нужно сделать укол, тогда станет лучше, — Билли думал, что больной будет сопротивляться, однако, к большому удивлению, он послушно перевернулся на живот и затаился, внимательно наблюдая за технично натренированными, но лишь на толику неуверенными, рассеянными движениями руки, спиртовыми ватками протирающими верхнюю левую область подрагивающей от неприятного предвкушения ягодицы, пальцев, выпускающих воздух в виде небольшой струи — сейчас доктору все равно, что он занимается работой медсестры, потому что ее поиск занял бы больше времени.       Игла входит в кожу под тихий вдох пациента, а взор врача цепляется за темное, неестественное пятнышко, выглядывающее из-под приспущенных на одну сторону больничных штанов. Игла выходит, а Хоуп ещё ниже опускает грязно-белые штаны и вместе с ними и брови, изогнувшиеся в непонимании. — Откуда синяки? — врач рассматривает свежие, синеющие кровоподтеки, чуть не забыв приложить вату к проколотому месту.       До этого разговорчивый Майлз сейчас молчит, будто обратились вовсе не к нему, не смотрит в глаза и витает в своих туманных думах. Но у Билли никак не складываются пазлы, он не может понять, что произошло, что или кто на самом деле не даёт покоя пациенту восьмой палаты. Синяков слишком много, чтобы считать это простым ушибом об мимолетный угол.       Укол успокоения почти сразу подействовал, и пациент, пару раз вымученно моргнув, прикрыл веки. Билли уходил в задумчивости, однако понял, что нужно немного понаблюдать за Майлзом со стороны.

***

      Казалось, Апшер за всю свою жизнь не испытывал чувства вины в принципе — до того злопамятного дня, глухой пульсацией отдающим в черепной коробке. До той точки невозврата, размытой дымкой воспроизводящей в местами пошатнувшейся памяти прокуренную комнату родительской квартиры, тускло освещаемую прорехой в пыльных синтетических занавесках, чей полуденный проблеск скрывал в тени лежавшего на полу юношу. Бетонно болезненная бледность подчеркивала темные впалые круги под глазами, а белый налёт в виде тонкой пленки окаймлял сонливо открытый рот. Дверь открывается, и на пороге появляется девочка лет десяти, она сразу подбегает к мирно лежащему парню, около какого были разбросаны странные пакетики травянистого цвета, от одного вида которых у Эвелин закружилась голова. — Майли, вставай, — ее ситцевое светло-желтое платье качнулось, когда она наклонилась над Апшером, свешивая непослушные спутанные волосы цвета каштана. — Майли, — ее жалобный, встревоженный голосок отражался от стен сознания, отскакивал куда-то в пустоту. Апшер младшая тормошила брата, но все впустую. Она выбежала из комнаты, чтобы отыскать родителей, однако квартиру пронзила кромешная тишина, будто девочка ушла вовсе.       Парень с трудом поднялся, потирая глаза скрюченными, немного трясущимися пальцами. На душе что-то размыто, неясно саднило — Майлз все не мог понять, что. Создавалось ощущение, что некоторая его часть потерялась, так скоро и безвозвратно, и мысленно он был вовсе не здесь, оставив свою физическую оболочку беспомощно бултыхаться в паутине реальной нереальности.       Апшер почему-то не помнил некоторых важных подробностей, какие несомненно связывали его с Эвелин, однако безусловно знал, как сильно она ему дорога. Перед ним, точно желанный райский оазис, возникли озорные зелёные глазки, с обожанием смотрящие на него, старшего брата, всегда служившего примером для подражания. Но не сейчас. Сейчас он сидел ещё полуобдолбанный, едва соображающий и клевал носом спертый воздух. Она не должна была видеть его в таком состоянии: Апшер и не помнил совсем, почему теперь он валяется на полу, как и местами рассыпанная трава, скрученная неаккуратными косяками, а в голове свищет пустословный ветер.       Кто бы мог подумать, что в дальней части основного корпуса спрячется небольшая, тонущая в завсегдашнем молчании и книжной пыли библиотека. Редко тишину прерывал шелест страниц, перелистываемых увлечёнными пальцами, не следящими за временем. Казалось, сами библиотекарные стеллажи дивились тому, что теперь на их территории слышались два приглушённых голоса, что-то оживленно обсуждающих — они недовольно скрипели под тяжестью разносортных книг. Сегодня стало на одного посетителя больше: Глускин осмелился впустить в свою заповедную берлогу ещё кого-то, кроме небольшого сквозняка.       Одного арочного окна было недостаточно, чтобы по-настоящему вкусить мириады бегущих перед глазами в стройном вальсе строк, поэтому на читательском столе во всеоружии стоял светильник, освещающий сложённые в аккуратную стопку переплёты.       Они сидели под окном, поставив рядом свои стулья, поодаль от стола. Вечно задумчивый взор Эдди был направлен на Парка, чьё лицо наполовину орошалось теплым насыщенным светом лампы и от этого казалось немного желтушным. Вейлон постоянно ловил заинтересованный взгляд, с придыханием буравящий его черты, но старался не обращать внимания, списывая на то, что у Глускина просто слишком голубые глаза, какие воспринимались как-то иначе — лишь иногда в моменте он ловил странное секундное смущение, сглаживающееся при надернуто-равнодушном отведении глаз в сторону пестрящих стариной полок. Все же с Эдди парень ощущал себя в безопасности, ковыляя рука об руку по местности лечебницы, проходя мимо неприглядных психов, иногда норовивших подойти к чужаку очень близко, но, завидев Глускина, большинство спешивались, а оставшиеся бормотали что-то нечленораздельное себе под нос и, рассмотрев Вейлона, будто диковинную зверушку, ступали своей дорогой. — Уютное местечко ты себе выбрал, — Парк чуть спустился вниз по стулу и положил руки на деревянные подлокотники, расслабившись и вдохнув очередную порцию запылённого воздуха, отдающего приятным сладко-древесным ароматом.       Глускин умиротворенно хмыкнул, опустил голову книзу, но программист был уверен, что тот, скрываемый полутенью, улыбнулся. Это было так странно, потому что Вейлон ещё ни разу не видел, как Эдди улыбается таким сдержанным, но воодушевленным движением мышц, собравшихся в растерянном спазме. Видимо, эта небольшая винтажная библиотека немало значила для него.       Эдди действительно проводил здесь большую часть свободного времени, словно прятался от внешнего мира за расшатанными годами стеллажами, спасаясь стопками перечитанных по несколько раз книжек — художественных и медицинских, с картинками и без, до глубины души проникновенных, красивых, грустных и поверхностно черствых, годящихся в топливо для неаккуратного костра. Эта комната являлась для него чем-то сакральным, личным, заключённым в каждой истёртой страничке, каждой горячо хранимой строчке и прилежной букве. Он никогда никого сюда не приводил и непрерывно размышлял, почему сейчас Вейлон Парк преспокойно сидит с ним рядом, разноображивает помещение своими бактериями, содрогая атмосферу тихим дыханием. — Мне сказали, что перелом серьезный и заживать будет пару недель, — разочарованно сказал программист. — Этот лысый доктор, он же психов лечит? — это был риторический вопрос. — Пациентов, а не психов, — чуть возмущённо исправил Эдди. — Больных, в крайнем случае. Он тут первые дни, я его совсем не знаю. — Можно? — Глускин ошарашенно глядел на Парка, кивнувшего на наушники, напевающие очередную мелодию. Он в изумлении начал таращиться на Парка, точно тот спросил его о чем-то непристойном, неуместном в стенах библиотеки. — Ну пожалуйста, мне интересно, что ты слушаешь, — продолжил парень с беспардонным напором, напрочь позабывший о личных границах.       Эдди испуганно, будто под дулом пистолета, вынужденно осторожным движением вытащил наушник и медленно протянул, ожидая гневливой критики и осуждения. Чужие фаланги шустро перехватили проводную гарнитуру, а Парк наклонился ближе к Глускину, чтобы дотянуть провод. Тот напряжённо хлопал чёрными ресницами на Вейлона, пытался не делать резких телодвижений и вовсе не дышать: ждал чересчур важный вердикт.       Светлая голова начала двигаться вверх-вниз, подстраиваясь под ритм динамика.

And then I start to feel the walls as they crumble and fall

И тогда я начинаю ощущать, как стены крушатся и падают,

And the darkness that I know has a spark and a glow

В знакомой мне темноте загорается искра и появляется сияние.

— Воу, звучит сильно, — зажмурившийся Глускин открывает глаза в удивлении, не веря своим ушам. Его лицо светится счастьем ребенка, которому наконец подарили долгожданный подарок.

Now I'm reaching out with arms that are learning to grow

Теперь я тянусь руками, которые смогли стать сильнее,

And I'm finally letting go

И наконец оставляю всё позади.

Far from the world that I made

Так далеко от мира, который я создал,

I keep running from the lies that would drive me insane

Я продолжаю убегать ото лжи, сводившей меня с ума.

I was always holding on to the anger and pain

Я всегда цеплялся за злость и боль,

But I'm finally letting go

Но наконец я оставляю всё позади.

— Музыка класс, — заключает Парк и протягивает наушник обратно.       В комнате не холодно, однако Эдди пробивает леденящий стройные позвонки озноб; ему всегда были неприятны любые тактильные контакты, но почему-то он задерживает дрожащие, чуть влажные от волнения пальцы на руке Вейлона, — так, как это делают в девичьих романах или мыльных мелодрамах — пока тот тупо смотрит на него. Пристальный взор Глускина полон наивной надежды и сладостного обожания, а программист просто впадает в ступор, усугубляющийся ещё тем, что теперь их разделяют несколько некомфортных сантиметров. — Спасибо, — шепчет он, разглядывая нахмуренные брови его гостя. — Держи, — напоминает Парк, как будто парень с бабочкой позабыл, зачем тянулся: Вейлон осторожно высвобождает руку и откидывается на спинку стула, быстро анализируя поведение Эдди — программист не на шутку испугался и сконфузился. — Все нормально? — Да, — кивает Эдди и отворачивается, делая вид, что разглядывает скрипнувший стеллаж. — Ладно.       Парк навещал мать,но посещение не увенчалось успехом - она как была в овощном состоянии,так и денно и нощно оставалась в нем,характеризуясь докторами как «стабильное состояние».       Он находился здесь на правах гостя,что не вязалось с образом психиатрической больницы и вообще казалось неправильным и странным. Парк,конечно,был наглым,будучи заурядной офисной серой мышью,живущей от зарплаты до зарплаты и перебивающейся подачками от зажиточной матери. Юношеская инфантильность говорила в нем сейчас тупой головной болью,отзывающейся в ответ на мысли об увольнении. Но пока эти волнения откладывались на неопределённый срок,а Вейлон оставался в Маунт-Мэссив,не желавшей выпускать его из своих вязких,сковывающих объятий.