Тихий Эдди

      Бритвенный станок вырисовывает педантичные узоры по намазанному пеной лицу, пока Эдди критично рассматривает себя в зеркале. Сегодня он специально встал пораньше, чтобы навести марафет на и так ухоженном лице, поэтому все должно быть идеально. — Ай, — шипит он, наблюдая за тем, как пена окрашивается красным около нижнечелюстного угла.       Пальцы раздосадованно стирают вновь появляющуюся кровь, подставляются под струю воды из крана. Эдди добривает подбородок и прикладывает ватку с перекисью к небольшому порезу, недовольно ведёт бровями то ли от боли, то ли от желания найти кувшин с джином и загадать, чтобы эта надоедливая щетина больше не отрастала.       Обыкновенно этот майский день оказывался немного разнообразней, чем остальные триста шестьдесят четыре в году, однако он все равно не мог сравниться с теми, что Глускин с нетерпением ждал до того, как ему стукнуло двенадцать. — Пап, ты обещал, что мы пойдём на рыбалку, — мальчик хитро прищуривается, тормошит отца, копающегося в инструментах — шаткий стул никто за него не починит, но больно приземляться на мягкое место в разгар семейного праздника точно никто не захочет. — Да обещал, помню. Давай в следующие выходные, тогда я точно не отверчусь, — мужчина улыбается про себя и ведёт носом, про себя гордясь настойчивостью сына. — Иди помоги матери, скоро придёт Дядя Рик. — Зачем нам этот Дядя Рик — и без него хорошо, — Эдди не полюбился их редкий, странный гость, какого отец называл братом. — Ну зачем ты так, он тебя любит. Семья как-никак, — он замолчал, но добавил, немного погодя, — зато подарки дарит всегда хорошие.       Эдди цокнул языком, все же соглашаясь. И вправду, Трагер не обделял племянника дорогими подарками: железные дороги с поездами, коллекционные машинки, огромные наборы крутого конструктора, о каком мечтали все дети в его возрасте. Но больше Глускину не нравилось, когда Трагер при входе тискал его, как девчонку, за круглые щечки и так крепко захватывал ребенка в объятья, что нечем было дышать. — Мам, только не говори, что ты опять приготовила утку с яблоками и изюмом для дяди, — Эдди закатил глаза, сдерживая рвотный позыв от одной только мысли об изюме. — Он наш гость, сынок, — произнесла она, точно заученную мантру, не отвлекаясь от фаршировки птичьей туши. — Но день рождения-то мой! — мальчик рассерженно прикрикнул и тут же быстрым шагом ушёл с кухни, дабы не получить от мамы смачный подзатыльник.       Он просидел в беседке до тех пор, пока его не позвали раз в шестой и он не услышал приближающиеся шаги отца. — Эдди, пойдём за стол, — произнёс мужчина твёрдо, но без недовольства.       Эдди уже «предвкушал» встречу с Ричардом. — Как ты возмужал, Эдвард, — эта официальная форма имени резала по ушам, как старый рок, который любил слушать отец, когда собирался с друзьями.       На этот раз Трагер привёз имениннику плеер, такой компактный и новомодный, что Эдди правда очень обрадовался. Если бы он только знал, как музыка будет спасать его от панических атак годы погодя.       Мама стояла в стороне со скрещёнными на груди руками и смотрела на здоровающихся мужчин до тех пор, пока Рик, улыбаясь в своей обаятельной манере, не протянул ей пышный букет лилий. Эдди всегда замечал, что она сторонилась его — ему было интересно, почему, ведь мама знала Рика явно дольше, чем младший Глускин. — Дори, это восхитительно! — хвалил стряпню Трагер, манерно вытирая вытирая рот тканевой салфеткой, на что она смущенно улыбнулась.       Семейное застолье по большей своей части состояло из неловкого молчания — лишь иногда дядя Рик разбавлял его своими вброшенными мыслями. — У меня в больнице не бывает скучно. Эдварду, думаю, было бы интересно провести там денёк-другой, — говорил он так, чтобы родители обязательно приняли это к сведению.       В ответ на подобное заявление Эдди испуганно начал коситься то на отца, то на мать, мысленно прося их не давать на такое согласие. — Это надо договариваться с ним, — отец понимающе смотрит на сына, добавляя, — пока школа, а там посмотрим.       Все смешивается в запутанный клубок воспоминаний, отдавая желчной горечью во рту: разговор дяди с мамой на повышенных тонах в закрытой комнате, когда отец выходит зачем-то на улицу; глухой стук и женский крик, от какого мальчик тотчас бледнеет и теряется в пространстве, отчаянно пытается открыть запертую неподдающуюся дверь; озверевший Трагер, ни с того ни с сего набрасывающийся на папу с бейсбольной битой. Глускин любил смотреть ужастики, кровавые и отвратительные, отчего на него часто ругалась мама, но теперь, когда месиво из головы отца было старательно разложено на пороге, мозговыми извилинами стекало по лестнице у входа в дом, все просмотренные страшилки перед сном с лихвой изжили себя.

***

      Как только Вейлон вышел из своей комнаты-камеры, ближайшей к посту и единственной не закрывающейся на ночь, его окликнул псих. — Он сказал, что ждёт тебя в церкви, — сказал мужчина и тут же ушёл, не дав даже ничего уточнить.       Парк в полной уверенности, что это послание от Эдди, отправился именно туда.       В церквушке было тихо, слышалось лишь постукивание перемещающихся костылей о деревянные, местами просевшие и скрипящие половицы. Показалось, что свечи горели уж слишком долго, наполняя помещение приторным благовонием и заставляя глаза парня чуть слезиться. — Вы не видели Эдди? — обратился он к священнику в рясе, повернутому спиной к Парку и нависающему над стойкой, где лежала Библия. — Сын мой, наконец Бог позволил мне воочию увидеть тебя. Он давно нашептывал мне, что ты явишься и изъязвишь волю Божью, — по мере того, как священник говорил эти странные слова, зрачки Парка округлялись от недопонимания и остолбенелого удивления.       Мужчина отвернулся к книге, будто и вовсе позабыв о парне, начал, видимо, читать свои любимые строки, скошенно перелистывая мятые страницы. — Солнце превратится во тьму и луна — в кровь, прежде нежели наступит день Господень, великий и страшный.       Вейлон понял, что Глускина здесь точно нет, и направился прямиком к выходу, этот священник настораживал. — И покажу знамения на небе и на земле: кровь и огонь и столпы дыма.       Двустворчатые двери с размахом распахнулись, на пороге стоял Эдди. — Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов.       Они вместе вышли на воздух — погода сегодня баловала их как никогда. — Кто-то сказал, что меня здесь ждут. Я думал, ты, — подытожил Парк настоящее положение дел. — Странный у вас священник, конечно. — Это тоже пациент. Священник — это больше его мания. С ним тоже поаккуратней, Отец Мартин не всегда бывает стабилен, у него своя терапия. — А с кем здесь можно не поаккуратней? — усмехнулся Парк, а Эдди пожал плечами и задумался об этом. — А что насчёт меня? — этот вопрос очень волновал Глускина, едва позволившего себе поинтересоваться — в горле встал ком, ещё более стягивающийся от бегущих секунд молчания программиста. — Ты? Ты не похож на остальных. Тем более ты не псих, ха-ха, — Эдди внимал его словам, а сердце так и норовило выскочить, отплясав знатный брейк-данс. — Я бы мог назвать тебя… другом? — Другом? — Глускин помнил, что когда-то давно, в школе, у него были приятели, называющие его другом, но то, что Парк так сказал про него, было верхом счастья. — Я…ты…ты хороший друг, Вейлон.       Парк подмигнул ему, отчего Эдди чуть не споткнулся о ровную дорогу, ведущую к главному входу и уже заканчивающуюся.       Одно Эдди воспринимал острее: чем больше проводил времени с Парком, тем меньше его беспокоили кошмары, до холодного, липкого пота связывающие крепкими солеными путами по ночам. Извечное одиночество, уже вживившееся до мозга костей, разбавилось присутствием Вейлона. Все в этом месте такие знакомые, привычные, но такие чужие и фальшивые. Однако Парк олицетворял собой нечто светлое, незапятнанное дурной славой, так очаровывающее деформированный жестокостью судьбы разум. Глускин очень привязался к внезапно нагрянувшему в их обитель программисту за эту быстротечную неделю, в чем тот упрямо отказывался признаваться себе. Однако жизнь научила Эдди, что некогда самое дорогое может с легкостью перестать дышать, начать захлебываться в своей крови и остаться в раскалывающейся голове лишь душераздирающим воспоминанием. — С днём рождения, — торт с гордой цифрой двадцать встретил Эдди в руках поварихи, около которой стоял Глава больницы и ещё несколько зевак-сотрудников.       Трагер не отличался особой оригинальностью, хотя ему казалось совсем обратное, ожидая, что Эдди будет прыгать от несказанной радости, вешаться на шею любимому дяде и благодарить небеса за то, что он есть.       Именинник неловко, будто день рождения вовсе не его, подошёл и задул свечи, произнося сдержанное «спасибо». — У тебя сегодня день рождения? — растерянно уточняет Парк, чувствуя себя крайне неудобно, на что Трагер усмехается, подходя ближе к Глускину. — Мой подарок будет ждать тебя в спальне, — Рик говорит это будто двусмысленно и нарочито тихо, но чтобы слышал стоящий позади Эдди программист.       Глускин испуганно хлопает ресницами на дядю, по телу раскатывается судорожная тревога, он с окаменелым лицом разворачивается на ничего не понимающего Вейлона. — Извини, я даже…даже не удосужился спросить, — оправдывался Парк, думая, что у Эдди такое перекошенное лицо из-за обиды. — Все нормально, ты не должен был, — он наблюдает, как торт уносят в столовую, холл освобождается — Трагер уходит последним, жестом показывая Эдди идти с ними.       А пациенты, которые здесь давно, знают, что Глава больницы точно расщедрится на день рождения племянника: в этом году всем раздавали мороженое, особо шустрые брали по несколько штук под насмешливо-осуждающие взгляды персонала.       Потными ладонями Глускин берётся за ложку, чуть не выскальзывающую из-под пальцев, кладёт небольшой кусочек в пересохший рот — есть совсем не хочется, пробует скорее для приличия. Он отказывается верить в то, что дядя задумал испоганить именно этот день. Хотя, горький опыт уже был.       Эдди потирает щеку с утренним порезом, озирается по сторонам, глазами задевает Вейлона, уплетающего уже второй кусок, находит Ричарда, однако тот и вовсе увлечён разговором с вышедшим по такому случаю на свет Вернике, не обращая внимания на Глускина. — Тебе только двадцать? — Парк аппетитно причмокивает горячим чаем. — Я бы дал тебе… хм, не меньше двадцати двух. — Это плохо? — отвлеченно спрашивает парень с бабочкой. — Не-е. Это просто. Ничего такого не значит, ты ведь такой высокий.       Эдди вопросительно поворачивается к программисту, не понимая, причём тут вообще его рост и возраст и зачем Парк об этом с ним разговаривает. — Ну, ты чего? Я хотел лишь разговорить тебя, ты какой-то рассеянный, сегодня же твой праздник! — в ответ Эдди поджал губы, наверно, скрывая истерический смешок. — Не хочешь на воздух, а то бледный как смерть?       Никто не заметил, как ретировались молодые люди, кроме скрытно бдящего за ними Трагера.       Ребята вышли на полянку позади лечебницы, солнце стояло еще высоко, палило по жмурящимся глазам. — Держи, с днём рождения, — посмеялся программист, который больше ничего не мог предложить.       Эдди осторожно принял из его руки маленькую ромашку, будто боялся дышать на неё, волновался, что цветок слишком хрупкий — и он от самого Вейлона, черт побери, Парка. — Кстати, у меня на ноуте вроде был какой-то фильм, боевик. Можем посмотреть, если нечем заняться. — Да, было бы здорово.       Сказать, что Эдди хотел бы посмотреть с Вейлоном фильм — ничего не сказать. Он почти не смотрел фильмы, то они были старыми и не шибко интересными. В сознании четко отпечаталось, как его родители в обнимку смотрели по выходным кино на их старом добром диване, это казалось чем-то семейным, особым и волшебным. Эдди отдал бы все, чтобы вернуть те безбедные времена, где он не знал взрослой, несправедливой жизни.       Кровать Парка слишком мала, чтобы вместить двух парней без некомфортно тесноты, поэтому они следуют на второй этаж, к Эдди. Он не знает, что может ожидать его в спальне, в какой спальне Глускин так и не понял, как бы этого не хотел.       У окна стоял новенький мольберт, на столе — краски. Парень выдохнул, мысленно матеря дядю за странные контекстные фразы и все же облегчённо благодаря его. — Воу, ты любишь рисовать? — Парк держит под мышкой ноутбук и рассматривает набор разноцветных красок. — Немного, — он умалчивает о том, что в шкафу есть куча пейзажей, портретов и просто рисунков-абстракций.       Программист усаживается на чужую кровать, что-то набирает на клавиатуре со скоростью света — сразу видно, что он буквально жил в компьютерах. — Эдди, ты чего стоишь? Садись рядом. — Да, сейчас, — Глускин кладёт драгоценный цветок на верхнюю полку стола, задерживается у него, будто так надо, но он все не решается последовать лестному приглашению приступить к просмотру.       Он наконец потерянно присаживается на край, чтобы их разделяли хоть пятьдесят сантиметров. — Да так же неудобно, садись ближе, — Парк так испытывающе глядит на него, что он, заливаясь предательской смущенной краской, не рассчитывает и присаживается прямо вплотную к программисту, который и носом не ведёт.       Фильм уже идёт, а Эдди все не может привыкнуть к тому, что рядом с ним сидит Парк, полностью поглощённый фильмом и оживленно комментирующий важные сцены. Голубые глаза хаотично перемещаются то на лицо соседа, то на экран ноутбука. Видеть черты Вейлона так близко кажется Глускину чем-то нереальным — красивые тонкие губы с небольшой щетиной над ними складываются из озорной вовлеченной улыбки в напряжённую скривлённую ниточку по ходу резкой смены кадров, светлые ресницы часто взволнованно хлопают, а на лбу появляются линии небольших морщин, появляющихся, когда тот чересчур вскидывает пшеничные брови.       Парк думает, что Эдди жарко из-за температуры на улице, и поэтому он время от времени вытирает ладони об штанину. Да, ему правда жарко, но вообще не из-за того. — Аха-ха, ты видел, как он его? — программист толкает Эдди под бок локтем, отчего он резко вздрагивает. — Да, это…круто? — Парк часто использует сленг, его хочется впечатлить чем-то таким.       Вейлон кивает, закидывая руку за голову так, что Эдди почти что лежит на ней. Глускин тихо сидит, не подавая виду, что слишком шокирован таким вероломным нарушением личного пространства.       Фильм оканчивается, безусловно, хорошо. По закону жанра, финальная сцена с поцелуем. Эдди испытал что-то похожее на чувство, когда включается постельная сцена, а рядом родители, бросающие на тебя внимательные прожигающие взгляды, а ты весь горишь со стыда, Вейлон — заметно погрустнел. — Спасибо, мне очень понравилось, — выпалил Глускин, слетев с кровати в противоположный угол комнаты. — Не за что, — Эдди не понимает, как можно так часто и ослепительно улыбаться, как это делает Парк.       Именинник остаётся один, все ещё переживая в голове те два часа, что пролетели в момент. Руки сами тянут подушку, на которой лежал его друг, к носу: легкий аромат шампуня едва ощущается, но и этого достаточно. В штанах становится тесно, а Эдди тяжело, взволнованно вздыхает.       Глускин хочет отогнать от себя грешные мысли, хочет отключить образ, вновь и вновь возникающий перед закрытыми глазами, но его напряжённые руки все равно продолжают возвратно-поступательно двигаться по набухшему члену. Он кончает под звук капель, стучащих в поддон душевой кабины, проклиная Господа за жгучее чувство, засевшее глубоко в груди.