Тихий Эдди

      Потолочные панельные лампы холодным светом рассеивались в помещении, отдаленно напоминающем то ли морг, то ли операционную. Смешанная с желчью кровь, давно вытекшая из-под освежеванных кишок, мерзостным месивом из других органов разлагающихся в углу, вызывала дикое отвращение. Стерильный стол — засохшая багровая кромка на инструментах громко протестовала перед этим названием — был накрыт ранее белой простыней, уже давно стыдливо залившейся человеческой краской и безжизненно свисающей со столика. В центре комнаты, на железном столе, лежал он, такой беззащитный и фарфорово бледный, белое пятно в грязной комнате, запятнанной беспорядочными кровавыми следами босых стоп.       Иссохшая мужская фигура в испачканном фартуке и с голым задом маячила перед столом, на котором был в конечностях тугими верёвками зафиксирован Парк. Он был в сознании, прощупывающемся очень смутно, но его глаза в лихорадочной борьбе метались из стороны в сторону, наблюдая за каждым действием Трагера, от одного вида которого кровь стыла в жилах. — Мистер Парк, я бы был безбожным лжецом, если б сказал, что будет не больно.       Маска, уже тонкая тряпичная и истерзанная временем, едва покрывала и половину сухощавого лица. Он произносил это с вожделенной улыбкой, заставившей затёкшие от верёвок члены программиста зашевелиться в поиске пути для побега. Его рука потянулась за скальпелем — грудная клетка подопытного начала разрываться от бьющегося в агонии сердца. — Мне всего лишь нужно лекарство, — прошипел возомнивший себя хирургом, точно змей-искуситель, проводя лезвием за ухом дрожащего Вейлона, двигаясь к шее и опоясывая намертво сомкнутую от страха нижнюю челюсть.       На фоне истошно бьющегося сердца Вейлон различал безумную какофонию криков — остервенелых, истеричных, удушающих, неустанно доносившихся из соседних скрытых от его глаз помещений. Он чувствовал иглы катетеров, заботливо воткнутых в подключичную и бедренную вены — к ним были подсоединены длинные трубки, ещё пустые, но явно предназначавшиеся для каких-то жидкостей, а Парк искренне хотел верить, что не для его. — Я сделаю небольшой разрез здесь, — он холодным лезвием пересчитал едва выступающие ребра, останавливаясь будто на заранее подмеченном, — и здесь, — сталь надавила сильнее на трепещущую кожу груди, погружаясь в клетчатку и пуская капли крови, в спешке сбегающие в углубление грудины или на операционный стол, какой, видимо, станет и смертельным одром.       Программист вскрикнул от неожиданно пронзившей боли, однако крик поглотился окружающим его нечеловеческим воем, он чувствовал горячие дорожки слез, контрастирующие с леденящим скальпелем, входящим все глубже и глубже в грудную клетку. Свободной рукой Трагер открыл заглушку на катетере: кровь потекла по этим злосчастным трубкам, пока Вейлон терялся в лице, обмякал, примагничиваясь к железному столу. — Ты следующий, — вдруг обернулся Рик и крикнул, уже не обращая внимания на пациента.       Эдди, весь взмокший, раскрыл глаза и заозирался по темным углам, к счастью, своей комнаты. Прислушавшись и услышав лишь ничего, он успокоился и подобрал одеяло ближе к себе спрятался: не от страхов, но от кромешной темноты, подкидывающей им дров в костёр. За окном сверкнуло и будто что-то треснуло, по водосточным трубам с крыши застучал дождь, наполняя их и проносясь по стокам подобно крови Вейлона, что циркулировала во сне. Эдди боялся гроз и грома, раскатисто бьющих по черепной коробке, поэтому всегда нажимал на кнопку увеличения громкости своего плеера: всегда помогало.       Вдруг дверь приоткрылась, являя пока что темную непроглядную материю. — Дядя? — напуганный до шума в перепонках, какой перекрывал музыку, он выглянул из-под одеяла, не припоминая, чтобы Рик заходил «не по расписанию». — Дядя? Вы что, по ночам вместе музыку слушаете?       Глускин выдохнул, однако тут же обеспокоенно осмотрел Парка, скрываемого в ночной тени. — Мы… нет…кхм… Комендантский час, ты же знаешь… Зачем ты…? — Я так и думал, что это правда, нужно как можно скорее убираться отсюда, — пытался тихо тараторить Парк, пока Эдди рассматривал полностью здоровую ногу Вейлона уже без гипса. — Тс, — он приложил палец к губам и прислушался — нельзя было забывать, что Глава больницы спал в соседней комнате. — Правда… — повторил Эдди, больше для себя, будто бы и не верил, на что способен Трагер, теперь ему предстояло принять самое важное решение в своей жизни. — Что за чертовщина у вас тут происходит, скажи мне, Эдди? Я видел, как они увозят пациентов куда-то, а потом они возвращаются такими и ни на что не реагируют. Не говори мне только, что ты все знаешь и… поддерживаешь?       Глускин ещё не видел этого выражения лица. Крайне недовольные, хмурые брови и в гневе сжатый рот — таким он Парка и представить не мог. Но самым больным, режущим наживую было то, что Эдди все знал и нередко принимал участие, под присмотром Дяди наблюдая за всеми этапами получения лекарства, без которого Трагер бы давно уже покинул этот бренный мир. — Тише, Вейлон, — он очень волновался за возможного ненадежного слушателя, какой находился через стену. — Просто ответь, скажи, что ты…что ты не принимаешь в этом участия, — Парк сошёл на судорожно тревожный шепот, от которого у Эдди чуть не заслезились глаза.       Сам того не ожидая, Глускин с отчаянной аккуратностью обхватил ладони Вейлона в теплый, успокаивающий кокон из своих рук. Программист оторопел от такого необычного жеста и в ожидании уставился на Эдди. — Я выведу тебя отсюда. Завтра ночью.       Наполненные детской грустью голубые глаза сверху вниз глядели и изучали резкую смену эмоций — Парк в недоумении раскрыл рот, ещё настороженно не отнимая рук и будто бы недоверчиво косясь на парня с бабочкой, который сейчас был в свободной светлой пижаме. Эдди не понимал, что движило им, когда он вдруг посмотрел на Вейлона с такой нежностью, когда чуть сильнее сомкнул потеющие ладони на чужих, хаотично водя большими пальцами по костяшкам программиста. — Все будет хорошо, не волнуйся. — Спасибо, — только и нашёл, что ответить Парк, уже подающийся назад и выдвигающий свои права на руки.       Программист скрывается в ночном занавесе, оставляя Глускина наедине с мыслями, роящимися и изгрызающими мозги.

***

      Братья ждали Апшера из карцера, словно голодные шакалы, подстерегающие свою наивную жертву, верящую в спасение. Те, от кого он пытался спрятаться, не растворились в бурлящем казане с кислотой — к великому сожалению, а сейчас открывали дверь изолятора, ведь именно на их долю выпало сопровождать Майлза до своей обычной камеры, и они не были сильно расстроены по этому поводу, черт бы их побрал.       Их волчьи оскалы с порога встретили Майлза, чьи коленки непроизвольно прижались друг к другу. Но выхода не было, он встал, чтобы его наконец освободили. Однако Апшер предпочёл бы ещё один день карцера тому, что Братья будут переодевать его в классическую местную робу. — Птенчик соскучился? Скуча-ал, я вижу по твоему смазливому личику, — его рывком подняли на ноги, прикладывая к груди точно игрушечную куклу. — Не дрожи, а то я тебя сейчас согрею.       Апшер стиснул зубы, превозмогая холодную дрожь, разливающуюся по всему телу от грубых, специально растягивающихся прикосновений. Лучше бы его закатали в асфальт, чем все это. — Твой доктор так печётся о тебе, оно и понятно, — крупные шершавые пальцы полоснули по бледной щеке, далее обводя искусанные сильно сжатые губы. — Но мы так просто не отдадим нашего птенчика… — Ну что ты с ним сюсюкаешься? Ему что-то не нравится? Я думаю, он просто давно не держал член во рту, — Апшер дернулся и затравленно посмотрел на одного и второго. — Не рыпайся, петушок.       Теперь его обхватили две пары рук, исступленно лапающих больного за самые мягкие места. Он изо всех сил пытался вырваться из объятий лысого, своим пахом озверело потирающимся о поджавшиеся ягодицы Апшера. Второй близнец, до этого стоящий не у дел, приблизился к лицу психа, языком выводя витиеватые узоры на пульсирующей шее. — Ты знаешь, я всегда мечтал о двойном проникновении, — санитар резко отрывается от сладкой шеи и гадко ухмыляется, будто не обращая внимания на Апшера, у которого печенка ушла в пятки. — Я думаю, птенчик тоже хочет и молчит. — Ну так прикрой дверь, хотя здесь все равно никто не ходит.       Лысый проводит рукой вдоль живота книзу и нащупывает что-то мягкое в штанах Апшера. Он начинает неумело мять чужие гениталии через одежду, перекрывая рот готовому закричать Майлзу — из его глаз начинают сочиться слёзы. — Что это? У птенчика не встаёт от таблеточек? Или от страха? — пошло шепчет ему в ухо санитар и больно прикусывает мочку.       В коридоре раздаются быстрые шаги, поспевающие за бешеным дыханием Апшера. Его внезапно отпускают, отчего он, лишенный опоры сзади, теряет равновесие и падает на мягкую обивку. — Почему больного до сих пор нет в камере? — Хоуп чуть ли не с ноги заходит в изолятор и сразу окидывает взглядом всех собравшихся: запыхавшийся, раскрасневшийся Майлз полусидит на полу, а Братья с нескрываемой враждебностью глядят на Билли, выглядящего не менее возмущённо. — Он отказывался идти, слишком буйный, не помешало бы ему ещё посидеть в изоляторе, — как ни в чем не бывало спокойно говорит санитар с короткими волосами. — А это уже не вам решать. Покиньте помещение, я сам его сопровожу. — Но как вы… — Вам с первого раза не ясно? Сколько ещё раз нужно повторить, чтобы дошло?       Братья, совсем не ожидавшие такой каменной уверенности от врача, были повергнуты в ступор, поэтому не смогли ослушаться его грозных указаний. Они вышли — в комнате появилось чем дышать. — Ещё немного и я бы не успел, — он не знал, зачем произносит это вслух, но был обеспокоен мыслями о том, что могло бы произойти приди он на пару минут позже. — Ты живой?       Билли присаживается на корточки рядом с больным, кладёт руку ему на плечо — хочет как-то ободрить, но знает, что вряд ли это у него получится в необходимой степени. — Сам встанешь? Давай сниму, — он кивает на смирительную рубашку, и будто не осознаёт, что без страхующих санитаров хочет снять ее с буйного пациента.       Ремешки расстегиваются один за другим, пока ткань не падает на пол. Апшер сам тянется к привычной, не сковывающей движения кофте, оставленной близнецами: у него в голове нет и единой мысли о том, чтобы причинить вред Билли, хотя будь бы на его месте любой другой наивный докторишка, Апшер точно бы приложился так, что тот получил бы добротное сотрясение мозга. — Спасибо?       Майлз знал, за что благодарит — как и Хоуп. Эта негласная причина «спасибо» оставалась между ними как секрет, не предназначенный для лишних ушей. Они шли к камере молча, но каждый понял что-то своё.