One false move, you're a Kennedy
Одно неправильное движение — и тебя постигнет судьба Кеннеди,
If you fight it, you're the enemy
Раз ты борешься, значит, ты враг.
I'm so sick, but I can't find a remedy
Меня так от этого тошнит, но я не могу найти лекарство,
I'm still tryna find my identity
Я всё ещё пытаюсь разобраться со своей личностью.
Where's my head on the podium?
Где моё место на трибуне?
Gas me up, no petroleum
Травите меня газом без следов бензина.
Парка, переодетого обратно в больничные одежды, медленно, на общее обозрение, точно телёнка на закланье, вели через холл в сторону «Блока D», демонстрируя, что бывает, если разыгрывать неугодные Трагеру партии прямо перед его носом. Было глупо надеяться, что Ричард не заметит пропажу липового гипса, слишком глупо. Но вчера все вели себя так, будто не понимали, что произойдёт этой роковой ночью. Смотрели все: Билли, Апшер, случайные зеваки, шедшие с завтрака. Только высокой фигуры с тёмной макушкой здесь не было, сколько Парк не рыскал глазами по пространству вокруг. У него отобрали сумку и заперли на ночь в своей камере, ранее не запирающейся на правах «гостя». Увидев программиста, Апшер и Хоуп одновременно посмотрели друг на друга, подумав, наверно, об одном и том же. Где был, черт возьми, в эту минуту Эдди? Эдди сидел в своей комнате под «домашним арестом». Этой ночью он испытал всю палитру негативных эмоций, проходящихся тупыми заточками по его бьющемуся в судорогах безудержного плача телу. Спасительный лучик, так неожиданно ворвавшийся в его жизнь из-за непроглядных туч, теперь был затянут в беспощадный циклон, вовсе не помышляющий о какой бы то ни было жалости. Заложенная в мозгу программа не позволяла открыто действовать против Дяди, но, зная, что Вейлон сидит где-то там внизу и корчится от уколов, жестких ремешков, грубо стягивающих его по рукам и ногам, от вида людей, без зазрения совести проводящих над ним бесчеловечные опыты. Сознание металось в лихорадочных попытках решиться на риск, далеко не обещающий благоприятного исхода в конце. Разве не проще забыть о Парке, вновь отключить эмоции и зажить в прежней серости и рутине? Разве не этого хотел добиться Трагер для своего оступившегося племянника? Парень время от времени подходил в дверной ручке, чтобы в очередной раз удостовериться в том, что дверь заперта — слишком прочная, чтобы быть выбитой даже здоровяком Эдди. Он прекрасно понимал, что выйдет отсюда только в сопровождении Дяди, который будет вовсе не в хорошем настроении. И выйдет ли? Поведение Рика всегда казалось ему непредсказуемым, подобно течению, неожиданно меняющему своё направление. Замок делает пару щелчков, извещая Глускина о том, что его час настал. Слишком спокойный. Слишком ненастоящий. Слишком подозрительный. Эдди вскочил ещё до того, как Глава больницы появился в дверях. Его потухший немигающий взгляд был направлен на окно, откуда палило яркое солнце, на ещё не тронутый мольберт, подаренный Эдди на день рождения, он оглядывал все комнату сверху донизу, будто игнорируя присутствие Глускина. — Почему тут так жарко, давно надо было установить кондиционер, — произносит он будто сам себе на заметку, обращая внимание на цветок, мирно лежащий на полке письменного стола. У Эдди замирает сердце, когда бронзовая рука тянется к ромашке. Его ромашке. Она вертится меж пальцев в энергично опасном танце — Глускину и правда становится очень жарко. — Не знал, что ты любитель цветов, — тихо подмечает тот, резко заглядывая в настороженно следящие за цветком глаза. Эдди молчит, боится лишний раз открывать рот и навлекать ещё больший гнев. — Ты думал, я не узнаю, как твой грязный пидорский рот обсуждает план побега с этим недоумком Парком? — Трагер вдруг выдергивает бедный белый лепесточек, завлекаемый вихрем воздуха и падающий на пол. — Не надо, пожалуйста, — вырывается из парня что-то похожее на жалобный мышиный писк. — Я тоже всегда прошу тебя быть послушным, Эдвард, но слушаешь ли ты меня?! — второй лепесток следует примеры предыдущего. На и так опухшем после бессонной ночи лице выступают слёзы обиды, выжигающие соленые дорожки на щеках. Трагер подходит ближе, вид заплаканного Глускина совершенно не вызывает в нем ни капли сочувствия. От него несло сивушным перегаром, до отвращения неприятным, но у Эдди не дрогнул ни единый мускул, выдавший бы в нем намёк на слабость. — Неблагодарный сукин сын, — звонкая пощечина раскрашивает лицо Глускина в приторно малиновый, но его заботит лишь вид смятого цветка, валяющегося на полу. Он притягивает к себе взявшегося за обожженную ударом щеку Глускина так, чтобы сквозь респиратор проговорить ядовитые слова, слышимые бы только Глускиным, если б у стен были уши: — Твоя мать так сладко стонала подо мной, я и не мог подумать, что родится такой ублюдок, как ты. В эту секунду Эдди бы очень хотел знать, как научиться заново дышать. Потому как сейчас это была жизненная необходимость. Глускин потрясенно отскочил, высвобождаясь из почти не удерживающей его хватки Трагера, падая на пол и ещё пытаясь понять смысл услышанных слов. Он отказывается верить своим ушам — одно лишь упоминание матери пробуждает в нем то сокровенное, запрятанное за семью замками, когда-то с болью на сердце подавленное, заложенное кирпичной стеной и наглухо заштукатуренное. — Это не правда, — ошеломлённо стонет парень — слишком неуверенно, чтобы убеждать в этом кого-то, кроме себя самого. Трагеру смешно — он даже не скрывает и не собирается щадить Эдди. — Твой «папочка» не сказал тебе? Ах, да. Он же не знал и уже не узнаёт. Может, оно и к лучшему? — беседовать за праздничным тортом с чаем или навеселе отрезвит кому-то пальцы — все одно, именно с такой непринуждённой интонацией говорил Ричард. Кулаки Глускина сжались, будто бы так он смог бы заглушить боль, садистски содрогающую каждый мускул. — Замолчи, замолчи, замолчи! — Эдди закрыл руками побледневшее лицо, одновременно силился справиться с колющей одышкой, комом вставшей поперёк горла. — Ты хочешь увидеть своего друга? Увидишь, и ты будешь очень об этом жалеть, наблюдая, как он угасает у тебя на глазах. Я преподам тебе очень запоминающийся урок, Эдвард. Дверь захлопнулась, оставив Эдди наедине с болью, слезами и беспорядочными мыслями. Он и мечтать не мог о таком отце.***
Увидев программиста, Апшер и Хоуп одновременно посмотрели друг на друга, подумав, наверно, об одном и том же. Где был, черт возьми, в эту минуту Эдди? — Эффект бабочки? — Что? — переспрашивает Билли, сейчас сложно что-то воспринимающий. — Доктор не знает, что это такое? У Апшера бывали минуты просветления, но это были не они. В редкие, отзывающиеся в мозгу приступами ужаса моменты просветления Апшер отчетливо осознавал, что психически болен, что через какое-то время он снова будет воспринимать это как что-то само собой разумеющееся, не требующее коррекции извне. Таблетки или болезнь — а может и все сразу делало его таким неживым, плюшевым с туманом в глазах таращащегося на своего Доктора, какому иногда было не по себе от столь проникновенно кукольного взгляда. — Нужно сходить сегодня на службу, — произнёс Билли, оставляя прошлый вопрос без ответа. — Отмаливать грехи в сосредоточении грешников? Дальновидно. Уголок рта Доктора медленно, но верно пополз вверх, отчего Майлз одобрительно кивнул себе под нос, как будто ждал этой реакции. — Молиться, чтобы не окунуться в новые, — поправил Хоуп, провожающий взором Вейлона, наконец скрывшегося из виду. — Ты слишком чист, Доктор, не надо наговаривать. Хоуп в задумчивости взглянул на собеседника: ему непривычно было разговаривать с ним так, не о лекарствах и не о болезни — о жизни. Он хотел было что-то спросить у Апшера, но быстро отказался от этой затеи. — Я знаю, что ты хотел спросить. Мои грехи уже не отмолишь. — Я все же попробую, — Хоуп скривился в измученном подобии улыбки, невесомо, по-приятельски мягко похлопал Апшера по плечу и уже собирался уходить с места «представления». В порывистом, до безумия исступленном движении псих перехватывает его запястье — Билли уже не страшно, он больше удивлён и заинтересован. Хоуп не мог оторваться от этого взгляда, слишком осознанного, слишком глубокого для сумасшедшего Апшера. В тёмных глазах волнами плещется что-то странное, прежде не выплывавшее наружу. — Теперь ты понимаешь, что им наплевать, кого сажать за решетку. Береги себя. Псих так же быстро отпускает его и уходит восвояси, оставляя после себя расстерянного Доктора. Билли открывает историю Апшера — далеко не в первый раз, он уже наизусть выучил эти строчки, исписанные шариковой ручкой и чуть помятые, возможно, именно от его пальцев страницы. Его зрачки вновь проходятся по диагнозу, патогенезу, заметкам Трагера и других не слишком знакомых Хоупу докторов, точно упорно отказываются верить в прочитанное. В верхнем углу красуется его фотография на фоне белой стены, ещё в гражданской одежде, где Майлз бодр и пока что не знает, что с ним будет дальше. Уильям не воображал себя спасателем, но, по стечению обстоятельств, был им. Его сердце отказывалось равнодушно относиться к своему пациенту — неравнодушие казалось несколько большим, чем просто профессиональное.