Тихий Эдди

      Парк молчит, пришибленно глядит на Эдди, не решаясь сказать хоть что-то. Руки Глускина беспокойно сжимают решетку, все не могут найти наиболее подходящее для них место — ему больно видеть программиста в таком бедственном положении, сердце жалобно ноет, протяжно скулит, и оно бы с превеликим удовольствием вырвалось из груди и отдалось Вейлону, если бы этим хоть как-то смогло помочь — это ли не безысходность, медленно и верно поедающая серое вещество мозга?       И разве Эдди был повинен в том, что принял восторженное внимание Парка за что-то большее, чем просто дружеская приязнь? И разве был виноват в том, что банальную вежливость, следа от которой и не осталось в его жизни, он воспринял так по-особенному? Когда во всем, что движется, ты ищешь любой убогий намёк на любовь и другие светлые, неочерненные чувства, все начинает идти будто против тебя. И парень с бабочкой в эту минуту ненавидит, терпеть себя не может за то самое, что или греет душу, или расчленяет ее по педантично ровным кусочкам. — Они… делали тебе больно? — с трудом выдавливает он из себя, ведь молчание уже начинает сдавливать его разум с силой гидравлического пресса. — Нет… они меня не трогали, но… мне ведь уже не выбраться отсюда, верно?       Лицо Глускина в момент искажает гримаса боли, содрогающая каждый мускул. Он опускает голову, будто скрывая свои эмоции, тщетно прячущие, казалось бы, очевидный для всех ответ. Вейлон в поддельном смирении поджимает губы — зачем он вообще спрашивает такие глупые, слишком очевидные вещи?       Парк не винит Эдди, ни в коем случае: теперь в его голову приходят мысли о том, каким наивным он был, когда решил зачем-то хоть на день задержаться в треклятой лечебнице. — Где тебя держат? — он припадает ближе к железным прутьям и переходит на шепот, нервно оглядываясь на подозрительно пустующий коридор. — Там, — программист взглядом указывает в направлении, откуда его привезли. — Я постараюсь… постараюсь что-нибудь придумать, — мучительно произносит Глускин, виноватым взором буравит пристегнутого к коляске. Открывает рот, точно рыба ловя воздух и, возможно, пытаясь произнести хоть что-то ободряющее, однако лишь неуклюже закусывает зубу посильнее — так, чтоб наверняка прийти в чувства. — Знаешь, Эдди, кажется, ты был очень прав, когда говорил, что отсюда не уезжают, — Парк нервно усмехается, тоже пытается говорить тихо, но так, чтобы это было слышно через разделяющее их расстояние.       Вейлон слишком спокоен для того, кого держат в клетке, точно экзотическую дикую собаку. Может, оттого, что он уже выпустил из себя всевозможные проклятья, как только его засунули в собачью конуру, а может, парень просто уже смирился, мысленно попрощавшись с матерью, которая о нем сейчас вряд ли вспоминала, и с Лизой, какая сейчас… тоже… — как мама, в общем. А ведь Парк и не задумывался до этого дня о том, что дома его никто не ждёт, никто и не вспомнит о славном малом Вейлоне Парке, в один прекрасный день неожиданно переставшем выходить на связь.       Когда Эдди произносил те слова, они не имели для него никакого значения, будто шли изнутри сами, однако в это мгновение, когда они глаголились устами Парка, ему становилось не по себе. Глускин пристально глядел на Вейлона, кажется, силясь запечатлеть в памяти каждую его черту. Он отказывался верить в то, что видит его в один из крайних разов, ещё хуже — в последний.

Я хочу, чтобы во рту оставался

Честный вкус сигарет.

Мне очень дорог твой взгляд,

Мне крайне важен твой цвет.

Я умираю, когда вижу

Точно вижу и некому спеть,

Я так боюсь не успеть,

Хотя бы что-то успеть.

      Программист упомянул женщину, что была в одной из соседних камер, но для Эдди она не представляла совершенно никакого интереса. Санитары вернулись, чтобы прогнать Глускина и увезти программиста обратно, не принимая никаких пререканий.       Глускину не дают остаться и проводить взглядом коляску, неровно брюзжащую по больничному кафелю. Назло ждут, пока он уберётся отсюда, и только тогда собираются провернуть ключ в замке — шавки Трагера слишком верны своему властолюбивому хозяину.

Разочарованные фильмом

Очарованные небом глаза.

Я не смогу объяснить,

Но возвращаюсь назад,

Проводи меня, останется не больше,

Но и не меньше, чем звук,

А звук все тот же, что нить,

Но я по-прежнему друг…

      Их с Вейлон взгляды переплетаются в сожалеющем мысленном рукопожатии — на память, на всякий случай. Эдди словно прирос к полу, даже брезгливые оборачивания санитаров не могут сдвинуть его с мертвой точки. Его губы приоткрываются, будто желая произнести что-то вслух, но говорят это лишь у себя в голове:       «Я не могу потерять и тебя»       Парк не может слышать этих слов, однако ему тоже тяжело прощаться с Эдди, ведь он был единственным, с кем они поладили с первого же дня — нет, программист не забыл тот отчаянный поцелуй, но он, кажется, мог понять Глускина… В этой обители, можно сказать, не было людей, не входящих в категорию пациентов или врачей. Вейлон до сих пор не мог понять, как можно было безвылазно сидеть в Маунт-Мэссив, не словив при этом белочки. Однако настоящие нюансы жизни Эдди оставались для него закрытыми, кропотливо занавешенными самим парнем с бабочкой. Это было слишком неподъёмно, слишком дико, чтобы открываться о таком вслух, вынося многолетний сор из избы. Но Парк уже увидел часть сущности Главы больницы, вопрос, дойдет ли он до остального, был весьма туманен.

***

      Апшер не может не заметить Братьев, сейчас, вероятно, обхаживающих новую жертву: Майлз не знал отвяжутся ли они от него наконец, но был в какой-то степени рад, а бедолагу, попавшего в их лапы, теперь стоило поминать хорошим словом.       Однако, когда в поле зрения появляется Хоуп, выглядящий довольно уставшим, их хищные взгляды перемещаются со врача на Апшера, уже поверившего, что так просто отстанут от уже полюбившегося им «птенчика», с каким можно было вдоволь наиграться, жадно потискать и сочно облизать. Они показывают пальцами в Билли, и не думающего обращать на них внимание — он будто бессознательно сразу находит среди остальных психов именно Апшера. Что-то суют пациенту за пазуху и направительного толкают вперёд.       Реакция Майлза не заставляет себя долго ждать: корпус несёт его вперед, он сбивает с ног психа, уже потянувшегося за чем-то в карман, но так и не успевшего достать — и все это прямо перед Билли, с которым чуть не случился инфаркт. — Майлз? — названный парень взведенно поднимает глаза на Доктора, ошарашенного произошедшим. — Что случилось?       Псих, которого сбил Апшер, беспокойно встает, отряхивается, напуганно смотрит на Братьев, но отходит, не произнося ни слова.       Почему-то именно в этот момент парня накрывает. Неконтролируемая улыбка озаряет лицо Майлза — он мысленно клянёт себя благими матами, но оно выходит само. — Ты чего? — Билли это совсем не забавит, тот испуганно походит к нему, трогая рукой лоб — ситуация так абсурдна, учитывая, что Хоуп понимает: это психосоматическое.       Мышцы рта подводят парня, но не глаза. Его Доктор так искренне волнуется за него, и этот тёплый жест только забавит его. По перекошенному лицу Апшера оно и видно. Хоуп и не подозревает, что псих сейчас, возможно, спас его — кто знает, что бы воткнул в него тот бедолага.       Его Доктор стоит так близко, но вокруг так много людей, которым, кажется, на них вовсе наплевать. Он наконец усмиряет губы, плотно смыкая их в странной довольной усмешке. Отчего у него такое хорошее настроение?       Братья разочарованно испепеляют взглядом психа, что с треском провалил их задание. Косые взоры устремляются и на Майлза с Билли. — Мне… нужна таблетка от головы.       Его черты неожиданно обретают безбрежное спокойствие. Он потирает висок, глядя на врача. — Ну пойдём, я дам тебе.       Апшер по пятам следует за ним до процедурной, в которой в этот час точно никого нет. Его разум полон раздумий, но все как-то происходит само собой. Билли протягивает лекарство, однако оно выпадает на пол, когда парень обхватывает предплечье в белом халате, приблизившись к Хоупу настолько близко, что стали слышны стуки быстро забившегося сердца, в это мгновение смешивающиеся с рваным взволнованным дыханием, горячим веянием опаляющим лицо Майлза.       Разве стал бы он насильно лезть к Доктору, который гарантированно оттолкнёт его, обматерит, как потомственный сапожник, и закроет в изоляторе? Никакой боли в голове и в помине не было. Сейчас был только Билли, вовсе не сдвинувшийся ни на миллиметр, нервно сглатывающий и с предельной внимательностью изучающий неотступно гипнотизирующего его Апшера.       Губы пациента накрывают чужие, в то же время рука Апшера движется по плечу выше, оглаживает приоткрытые ключицы, заходит за шею, поглаживая лысый загривок. Майлз так требователен, он завлекает мужчину в напористый поцелуй без права на отказ, отчаянно хочет разделить с ним один воздух на двоих. Тянет, прикусывает, смакует желанные губы, совсем не сопротивляющиеся, даже наоборот, отвечающие с необычным рвением, совсем не похожим на обыкновенные повадки Хоупа.       Билли осмеливается завести вспотевшую ладонь на спину парню, отчего тот секундно приостанавливается, запечатляя мимолетную улыбку на лице. Это все так странно. Глупо. Опрометчиво. Что аж в паху начинает предательски тянуть. Майлз набрасывается на него с новой силой: Доктор напарывается на звенящий столик на колесиках с лежащим на нем металлическим лотком, перчатками и другими атрибутами медицинского кабинета.       Вдруг Хоуп отстраняется, весь раскрасневшийся и запыхавшийся, пытается отдышаться, глядя на руку Апшера, все не убираемую с его предплечья и будто успокаивающую. — Это… я… — он лихорадочно мотает головой, когда у него не получается сказать что-то внятное — хотя слова оправданий здесь вовсе излишни. — Ма-айлз, — врач прерывисто выдыхает, обреченно уставившись на соседа по несчастью. — Спасибо, моя голова больше не болит, — Апшер на прощанье будто похлопывает его по плечу и выходит.       Доктор переводит взгляд с захлопнувшейся перел ним двери на таблетку, вернее, ее остатки, растоптанные в мелкую крошку на полу. Задумывается, насколько в сегодняшнем дне бывает бессильна медицина.