Тихий Эдди

      На следующий день Уильям встал далеко не с первым звонком будильника, чувствуя себя выжатым настолько, что совсем не хотелось подниматься из тёплой кровати, сегодняшней ночью казавшейся колючей и неуютной, он не мог точно сказать, что не давало ему уснуть: послевкусие лаборатории, и в эту минуту отдающее на кончике языка душком медикаментов, или мысли о Майлзе, так некстати врезавшиеся в чувствительную память.       Его выходки настолько возмущали, что даже вгоняли Хоупа в краску, ядерным румянцем растекающуюся от ушей до яблочек щёк. Теперь мужчина не знал, как здороваться с ним, справляться о самочувствии, а тем более смотреть в глаза. Эти бесстыдно глядящие в упор, переливающиеся всеми оттенками коричневого глаза, не ведающие вокруг ничего, кроме фигуры в белом халате с бейджиком «Уильям Хоуп». Ну и иногда двух неотесанных санитаров, пристально наблюдающих за Апшером, при них будто скукоживающемся и сморщивающимся, как клетка в солевом растворе.       Два дня, проведённые больше в лаборатории, тянулись слишком медленно. Билли нагрузили муторной работой, связанной с заполнением таблиц данными о пациентах, которых он и в лицо не видел, пока часть сотрудников уходила в отсеки, отделенные герметизированными дверьми от основной лаборатории, где стояли и компьютеры, и аппараты для биохимического анализа, и центрифуги, непрерывно гудящие и отделяющие фракции плазмы крови, вероятно, больных. Его не особо и интересовало то, чем занимались коллеги в тех отсеках, но ему не суждено долго оставаться в неведении. — Хоуп, идём.       Вернике подзывает того пальцем, точно желает рассказать удивительный секрет, который определенно должен остаться только между ними. Они подходят к одной из железных дверей, пока Хоуп одним глазком заглядывает в окошко. Группа людей в белых халатах обступили что-то, чтобы увлечённо наблюдать, попутно записывая и регулируя необходимые кнопки и рычаги на панели управления. — Что там происходит? — спрашивает Билли и уже через мгновение, когда их ряд даёт пробоину, замечает, что учёные окружили совершенно голого больного, ремнями закреплённого к ледяной кафельной стене в позе витрувианского человека. Его бледное тело было в ссадинах и подтекающих синевой гематомах, он в истерическом припадке оглядывался на докторов, расставляющих ему по венам иглы с трубками, однако может шевелить лишь беспрерывно мотающейся головой.       Уильям потрясенно на шаг отшатывается от отсека, переводя изумленный взор на Рудольфа Вернике. — Это сердце Маунт-Мэссив, голубчик, — он говорил с таким возвышенно благоговейным выражением лица, что Хоуп начал сомневаться в его адекватности.       Крик был не слышан не только потому что дверь была очень массивной — его рот был обвязан какой-то грязной тряпкой, отчего вопли преобразовывались в истошное мычание скотины во время убоя. — Можешь идти, на сегодня с тебя достаточно, — Вернике хлопает того по плечу, не дожидаясь, пока он уйдёт.       Билли все ещё стоит, смотрит. На подопытного направляют шлаг, вдруг извергающий мощную струю воды неизвестно какой температуры, однако по остолбеневшему от боли лицу видно — точно не комфортной. Худощавое тело содрогается, извивается, насколько это возможно в прикованном состоянии, но напор и не думает ослабляться. В один из стремительно проносящихся моментов трубки наполняются кровью, несущей так много необходимого гормона стресса, сейчас выработавшемся с излишком.       Все кажется слишком нереальным, когда Хоуп идёт, чуть ли не несётся из «Блока D», вспоминая, как своим глазами увидел то, о чем принято помалкивать. То, что может ждать каждого больного в бескомпромиссной Маунт-Мэссив.       Он замечает Майлза сидящим во дворе и, конечно, идёт совсем не в этом направлении — в диаметрально противоположном.       Апшер сидит на той же лавке, что и в прошлый раз, периодически жмурится от солнца, уже перегревшего половину лица, однако не уходит, будто усердно хочет словить солнечный удар и больше не беспокоиться о бренности этого мира.       С отсутствующим лицом псих наблюдает за надоедливым пухом, сухой пушистой росой застревающий в траве, в одиноких паутинках под крышей лечебницы, напоминающих вязаные рюши, а иногда и попадающий ему чуть ли не в рот, когда Майлз слишком глубоко застревает в думах и рассеянно приоткрывает его. Рассеянность сменяется маниакальной тревожностью, зрачки расширяются, увлекают за собой в нервозный тандем и дыхание, нагнетающее все больше кислорода, никак не успокаивающего взбудораженные нервы.       Его руки хватаются за хлипкую перекладину скамьи у коленей, сейчас вовсе не думая, что с ним могут сделать за порчу казенного имущества больницы. Сердце раздражается изнутри невидимой рукой, залезшей под ребра и спастически сжимающей его все сильнее, больно переминающей между своих когтистых длинных пальцев вязкого, потного страха. — Эвелин?       Апшер встает и идёт в сторону церкви, ничего вокруг себя не замечая. Вышедший на крыльцо Хоуп с безнадежной печалью смотрит на его удаляющийся силуэт, держа в сомкнутой ладошке пригоршню разнообразных таблеток, какие явно были засунуты в рот и без зазрения совести выплюнуты, как только равнодушный взгляд медсестры был перенаправлен уже на следующего пациента.       Майлз идёт осторожной поступью, поэтому его врачу не составляет труда нагнать того у самого входа в святыню. — Стой, Апшер.       Окликнутый резко оборачивается и глядит так, словно готов одним только взглядом повалить Доктора наземь. — Знаешь, что я нашёл у тебя в подушке? — он говорит это настолько жестко, насколько может при том, что после произнесённых слов его кулак и губы тут же разочарованно сжимаются, пряча еле заметную дрожь.       А он знает. Он все понял, но до конца молчит, строя из себя святошу. Парень проходит дальше, открывая широкие двери пустеющей церкви и будто не обращая ровно никакого внимания на Уильяма.       Майлзу плохо. И ему очень трудно разобраться — морально или физически. Голова трещит по костным швам, так и норовя выплюнуть мозги наружу густой кровавой кашей. Его переполняют эмоции. Однако они настолько перемешаны, переплетены в цельную сеточку с медным отблеском паранойи, что Апшер не понимает самого себя.       На улице ещё светло, но в церквушке будто своя отдельная вселенная, стоящая только на свечном освещении, пряном запахе ладана и чувстве наивысшей приближённости к Богу. — Ты, кажется, хотел помолиться за меня?! — Апшер останавливается у алтаря, разглядывая расписные иконы, запрятанные за стёклами. — Тебе нужно принимать лекарства, — он игнорирует его реплику, впериваясь взглядом в с угрозой смотрящего на него пациента. — Они дают мне их, чтобы поскорее утащить под землю, Доктор, разве ты не понимаешь? — Но таблетки и правда тебе помогали. Я переживаю за твою состояние и…       Барабанная дробь по черепной коробке Майлза стократно усилилась, вычиркивая разгорающиеся искры в глазах. Он движется к Билли, извергая наконец всю накопившуюся в нем желчь: — Ты мне не нужен, ясно?! И в твоей ебаной заботе я не нуждаюсь! Я лучше подохну, чем буду пить эти гребаные таблетки, потому что с ними я не смогу видеть ее, — его голос приглушается, а по лицу Майлза проходит ощутимая больная судорога, какую замечает и врач, стоящий теперь в паре десятков сантиметров от психа. — Ты никчёмен в своих попытках мне помочь! Ты. Идиот, — шепчет он уже совсем близко от лица Доктора       Билли ничего не отвечает. Его губы поджимаются ещё сильнее, но так и не в состоянии разомкнуться. Светлые глаза наливаются странным влажным блеском, а он все стоит и наблюдает за вздувшимися венками на исходящим испариной лбу Апшера, пытается сохранять спокойствие. Однако в этот миг Хоуп разговаривал с ним не только как с проблемным пациентом, требующим особого врачебного внимания.       Теперь молчит уже Билли. Апшер разъяренно буравит его взглядом, слишком сильно хочет, чтобы Доктор не одаривал своего больного этим великодушным, щадящим повернутую психику молчанием, чтобы кричал, чтобы ударил с достаточной злостью, какая бы несомненно привела Майлза в чувство.       Сдержанный кивок. Рот Хоупа кривится в истерической ухмылке, совсем для него не характерной, даже немного настораживающей Апшера. — Поговорим позже, Майлз. Но эти проделки не сойдут тебе с рук, — ему не просто даются эти сухие, строгие слова, выжигающие чёрную пепельную дорожку в его наивно чистом сердце.       Он демонстративно оборачивается и следует к выходу, уже немного одурманенный церковным ароматом. В мыслях в страшном урагане крутится все то, что ему высказали буквально прямо в лицо. Слишком горько сейчас на душе, однако чего Хоуп ожидал от неуравновешенного больного и почему сейчас он так остро воспринимает все это на свой счёт?       В Майлзе вдруг что-то переворачивается с ног на голову, точно минутное просветление, свалившееся в самый неподходящий момент. Он настигает двигающегося к дверям врача, рывком разворачивая к себе. Теперь у него не такой суровый взор — в нем словно проснулся совершенно другой человек: прежний парень, обыкновенно не показывающийся никакой агрессии.       Билли смотрит на руки, обхватившие его по обе стороны плеч — сейчас он как никогда чувствует, что Апшер на десяток сантиметров выше него. Ему едва хватает воли заставить себя поднять глаза, примагниченные к чему угодно, но только не к лицу, отчаянно выискивающему зрительного контакта.       Он не требует позволения, когда утыкается в шею Хоупа, так успокаивающе пахнущую именно его особенным запахом. Говорят, существование феромонов у людей не доказано, но тогда почему у Апшера напрочь сносит крышу, когда он настолько близко с замиранием дышит ему в плечо и стыдливо отводит свои многогранно голубые глаза, на дне которых плещется вечно волнующееся море. — Прости меня, прости, прости, — нашёптывает Майлз ему на ухо, всем телом прижимаясь к нему, точно боясь, что в один миг белая фигура растворится вместе с жжённым запахом приторного ладана. — Я буду принимать таблетки. Мне правда станет лучше.       Он убеждал больше себя, все ещё пытаясь нащупать ту нить, соединяющую реальность с кошмаром, что творился у него в башке.       Неужели Всевышний все-таки услышал его молитвы? Билли позволяет себе расслабиться — совсем чуть-чуть, самую малость. Ведь сейчас ему так тепло, так спокойно в этих убаюкивающих объятьях. Почему они вынуждены в какой-то момент закончиться? Почему он не может просто-напросто утонуть вместе в Апшером в этом бескрайнем безумии?

      Даже если этот поцелуй был ошибкой, то, пожалуй, это была лучшая ошибка всей моей жизни.