Тихий Эдди

      Ничего так сильно сейчас не привлекало внимание Глускина, как ключи от процедурной, ни о чем не подозреваще лежащие на посту, где сидела Берта, со скучающим выражением черкая что-то на уже протертом грифелем карандаша листе бумаги. Было видно, что ей некуда торопиться, а до конца ее рабочего дня оставалось минут пятнадцать. И если по истечении этого времени связки не окажется у Эдди, то она со стопроцентной гарантией будет заперта в одном из ящиков — уже безвозвратно.       В моменте из дальнего коридора начинают доноситься не стихающие истошные вопли, заставляющие девушку в белом халате вздрогнуть, ещё пару мгновений озираясь по сторонам в поиске будто приближающегося источника звука. Девичья ручка вдавливает красную тревожную кнопку под столом, вызывающую санитаров, но она знает — пока они поднимут свой заспанный зад, произойти может все что угодно. Берта в беспокойстве ощупывает карман, чтобы удостовериться в наличии электрошокера, верного друга в больнице, полной психов.       Она уходит, позабыв о заветных ключах, уже ловким движением утащенных в карман парня с бабочкой. У него чертовски мало времени, напряжённым набатом отбивающим каждую утёкшую секунду по бедным барабанным перепонкам. Эдди ощущает одичавшую уверенность и вместе с тем животный страх, смешивающиеся в коктейле адреналинового спазма, проходящего по сосудам. «Бей или беги» — именно это сейчас клокотало у Глускина в животе, кишками свернувшемся в нарастающей панике.       Расстояние от холла до места назначения кажется ужасно длинным, парень делает каждый шаг, точно на иголках, пробивающих не только тёмные кроссовки, но и стопы, будто кровоточащие и замедляющие и так спешную ходьбу.       Металлический щелчок замка. Ему не нужно много — лишь шприц и сильное седативное. Пальцы дрожат, судорожно перебирают коробочку за коробочкой, точно ещё сомневаются, стоит ли. Эдди не знает, на что он рассчитывает. Волю случая? Ему страшно.       Он выходит из лихорадочного транса, когда роняет пару шприцов, нарочито громко шуршащих в тёмном помещении, не тронутым даже взошедшей сегодня луной. Он не герой. А что, если ничего не выйдет? Парк сгниет в этой обители сумасшествия, вероятно, не дожив до следующего «сеанса терапии». Глускин — вновь станет тем пай-мальчиком, что будет безропотно следовать за Главой больницы, не поднимая глаз, прятавших бы расщепленное на битые осколки сердце, заросшее гнилой фиброзной плёнкой, под которой едва бился иссохший кусок мяса.       Эдди не хочет такой жизни. Больше не хочет.       Ключи возвращаются на место за пару минут до прихода Берты. Глускин поднимается на второй этаж.       Комната Трагера так близко и одновременно недосягаемо далеко. Пути назад нет. Эдди получит либо все, либо — всего лишится.       Парень отлично знает, что его комната не заперта: никто не осмелится беспокоить его в эти часы, предназначенные для отхода ко сну. Даже Эдди, которого Рик всегда держал под крылом — перья вонзались в мальчика острыми копьями, оставляя после себя расцветающие багряно-фиолетовым бутоны гематом, невидимых внешне, но так отчетливо ощущающихся в изменённых механизмах адаптации к существующим условиям, пока Глускин натаскивал на себя будто намертво приросшую маску смирения и безропотной детской покорности. Он стоит у самой двери, тревожно оглядывается по темным углам безлюдного коридора, прекрасно понимая, что там никого нет. Ледяная от уже остывшего пота ладонь тянется к ручке, точно поросшей ядовитым плющом.       Он не спит. Теплый свет настольной лампы обволакивает его сгорбленную над ворохом бумаг спину, не поворачивающуюся на бесшумное приоткрытые двери. Глускин смеряет занятого мужчину вымученным взором — от гладкой макушки до полов небрежно свисающего с прикрытых худых ног чёрного халата. Глава больницы умиротворенно двигает сжатым в руке карандашом, не обращая внимания на тень, с каждым семенящим шагом увеличивающуюся в размерах и накрывающую плотной тёмной материей силуэт Трагера. Глаза Эдди начинают блестеть в начинающем падать на него блеклом свете, пока он чувствует, как от его трясущегося сердца словно отрезают одну из камер, поросшую чахлой слизью из неуверенности в себе и подавления своего «я». — Эдвард? — Ричард изумленно врезается полусонным взглядом в возвышающуюся над ним фигуру с заведённой за спину рукой. — Что случилось?       Мужчина с искренним беспокойством дотрагивается до его локтя, тут же рефлекторно отодвигающегося — болезненный спазм перекатывается по всему телу парня. Наконец Трагер обращает внимание на то, что Глускин что-то прячет от него, однако в его глазах не читается ни толики страха или волнения. Он смотрит на Эдди слишком тепло, сейчас его взор лишён обыкновенной строгости и эпизодического пренебрежения. И парень вновь чувствует себя рядом с ним двенадцатилетним мальчонкой, ни в чем не уверенном и ничего не понимающим, а лишь шарящим вокруг себя мокрыми зализанными лапками маленького подслеповатого котёнка. Вновь тактильно припоминает себе каждое его прикосновение, тогда не казавшееся настолько омерзительным, как в эту проклятую минуту.       Шестеренки в мозгу Глускина ломаются и жестко трещат, когда в мысли врывается это несуразное «Отец». Чертовы проделки судьбы.

Ohh father tell me

О-о, отец, скажи мне,

Do we get what we deserve?

Правда ли, что мы получаем по заслугам?

We get what we deserve

Мы получаем то, что заслужили.

Way down we go…

Мы идём ко дну…

      Рик начинает тормошить парня, но тот не реагирует, будто находясь в астрале. — Прости меня, — Эдди буквально подхватывает порывающегося встать мужчину, вонзая в его шею пару кубиков лекарства. — Что ты… что это? — некоторое время он ещё пытается вырваться из крепких объятий, но очень скоро оседает обратно в кресло — впервые, наверно, за всю свою жизнь Трагер смотрит на Глускина по-иному, ошеломлённо и даже испуганно.       Когда Глава больницы обмякает на сидении, не в силах поднимать руки и вставать: у него сохраняется способность только метаться искрами из одичалых глаз и медленно двигать губами, когда Эдди стягивает с него маску. — Что-о ты натво-ори-ил?       Глускин решает оставить его сложнособранные вопросы без ответа, ведь он должен закончить то, зачем пришёл. — Где ключи от его камеры? — парень пытается выровнять подрагивающий тон, чтобы выглядеть убедительнее, зная, что Рик его таким никогда не воспримет. — За-ачем о-он тебе-е да-ался? Ты сове-ерша-аешь оши-ибку, Эдва-ард.       Губы Эдди в смятении поджимаются, он опускает голову книзу, нервно потирая лоб. Вдруг резко поворачивается на связанного и без верёвок Главу лечебницы: у него появляется дельная идея. Глускин берётся за кресло на колесиках и разворачивает его, пододвигая к платяному шкафу. Если бы мог, Трагер бы уже начал сопротивляться и вопить что есть мочи, однако он мог лишь беспокойно сверлить глазами обревшего некоторую уверенность парня. Створки шкафа открываются, за ними — сейф. Рука Эдди обхватывает чужое запястье и тянет его к железной коробке, пока бесчувственная ладонь мужчины безвольно поддаётся, того не понимая. — Не де-елай этого-о, — но парень с бабочкой уже почти не коробится, точно теперь слушает только дьявола, сидящего на одном из широких плеч.       Благо на свой титановый сейф Глава Маунт-Мэссив не скупился, заказав тот, что открывался по биометрии. Умный сенсор принимает отпечаток ладони владельца, извещая его одобрительным писком — наверно, он был очень этому рад. Эдди, как заворожённый, с ювелирной осторожностью достаёт с полки чёрный ствол, переливающийся смольным отблеском в полуосвещённой комнате, по окну которой постукивает весенний дождь. — Спрашиваю ещё раз. Где ключи? — он наконец замечает в чертах Трагера некое подобие страха, надеясь, что это поможет продвижению к прогрессу.       Дуло пистолета криво мажет седой искупанный в возбуждённой испарине висок, точно стесняется приложиться к нему вплотную, передавая частичку своего убийственного холода. — Оста-авь это-о, ты не смо-ожешь, — мужчина все не упускал тщетных попыток «образумить» Глускина, уже начинавшего входить во вкус, чувствуя, что жертва не может оказать сопротивления — власть всегда так одурманивает?       Кресло с треском валится на пол вместе с парализованным Ричардом, складывающимся в морщинистую гармошку. В Эдди будто вселился бес: он оттаскивает мужчину за шиворот, чтобы тот сидел, облокотившись на остов ещё не расстеленной кровати. Рука со стволом становится на тон смелее, больно вжимаясь уже туда, где неистово пульсировала сонная артерия. — Где они?! — повышает голос парень, чей палец начинает исступленно поглаживать ледяной курок. — Не скажешь ты — я узнаю у кого-нибудь другого.       Глава лечебницы направляет измученный затуманенный взгляд в сторону халата, мирно висящего на вешалке приоткрытого шкафа. — В ка-арма-ане.       И правда, связка ключей ликующе позвякивает в большой ладони, а лицо парня с бабочкой озаряется трепетным волнением. Неужели все было так просто? — Тебе-е не поня-ять ме-еня, — подаёт голос Рик, когда о нем на пару мгновений забывают. — Да. Мне не понять. Я не хочу тебя понимать.       Он задумывается лишь на миг, смыкая пальцы на мужском кадыке: считает минуты про себя, наблюдая за тем, как белки чужих глаз исходят алеющей сеточкой капилляров и затем закрываются. Вглядывается в морщины, испещряющие расслабленно одухотворенное лицо, напряженно рассчитывая дальнейшие действия.       Парень подходит к кровати, рывком срывая в сторону педантично застеленное покрывало, подхватывает обездвиженного на руки и аккуратно укладывает в холодную постель — в ту позу на боку, в какой Трагер всегда спит. Все должно выглядеть, точно ничего не произошло, хотя для он старается, если все равно вряд ли кто-то найдёт в селе смелость потревожить Главу больницы, вероятно, решившего отоспаться. Глускин надеялся, что, по его расчетам, Ричард вновь почувствует свои конечности только через сутки: этого должно было хватить, чтобы убраться отсюда.       На секунду. Лишь на секунду, пока он на прощанье рассматривает человека, много лет являющимся эпицентром большого страха под названием «жизнь», в черепную коробку Эдди закрадывается будто и вовсе посторонняя мысль, желающая испачкать руки парня низменной грязью.       «Я не убийца. Я не такой, как ты…» — он будто хочет назвать какое-то конкретное обращение, но тут же проглатывает его, мысленно сплевывая на пол.       Свет настольной лампы так и манит, прося потушить себя, наконец погрузить комнату в ночной мрак. Взор в проходится по историям болезней и документам, зацепляется за фотографию, в рамке стоящую на одной из надстольных полок. И снова детская фотография Эдди. Он мягко выуживает полукартонку из-под стекла, переворачивая на тыльную сторону. Ледяной пот пробирает Глускина, конъюнктива вновь становится влажной от боли, а свободная рука стискивается в кулак, пытаясь высвободиться из тисков непостижимого горького чувства, перекатывающего жесткие желваки под стянутой от напряжения кожей.       «Мой мальчик, Эдвард, 10 лет» — размашисто выведенное рукой Трагера: Эдди не спутает этот заковыристый почерк ни с чем.       Фото остаётся без рамки, лежащим поверх бумаг тыльной стороной вниз. Глускин оборачивается на тихо дышащую тень, зачем-то бережно укутанную в тёплое одеяло. Кажется, от свободы его отделяет лишь эта дверь, которую уже надо давно прикрыть, а он все не может. Все чего-то боится, при этом крепко сжимая в руке увесистый ствол с парой патронов в обойме.       Заставляет себя закрыть треклятую дверь и сквозь стремительно уменьшающуюся щель взглянуть на него. В последний раз.