Тихий Эдди

      Дверь в комнату Эдди слишком манит, чтобы упустить шанс зайти в неё напоследок, присесть на дорожку, чтобы она точно оказалась удачной. На сердце тяжело. Шаги свинцовые, ноги — ватные, будто это место не хочет отпускать когда-то чересчур чувствительного мальчишку, за руку приведённого сюда Главой лечебницы, сейчас точно по волшебству преобразившегося в двухметрового юношу с вечно скребущей тоской, густым взвесистым илом колышущейся на дне светлых глаз. Маунт-Мэссив неотступно отравляет душу, в лучшем случае — тело. Берет за шею и удушает до звёздочек, пляшущих перед глазами в предсмертной агонии, затем отпускает. Лишь на пару мимолётных секунд, чтобы ты не задохнулся, не умер, ведь люди — это ресурс, до поры до времени приносящий кому-то заработок, а кому-то удовлетворение их потребности в садизме. Это место живое, Эдди убедился. Он думает, что у него есть пару минут на сентиментальность, очень хочет верить.       В комнате темно, но Глускин и не подумает включить свет. Все же ступает тихо, осторожно, несмотря на то, что досконально знает каждый угол своей обители. Глаза потихоньку привыкают к таинственному мраку, словно стирающему грань между выдумкой и реальностью, заставляющему Эдди почувствовать себя вне этого материального мира.       Его вполне ясный взгляд падает на плеер, по меркам Эдди, давно пылящийся на столе. Он прижимает девайс к груди, откладывая пистолет в сторону, однако не спуская с него глаз. Перетирает верные наушники между скрюченных, чуть холодных от скручивающего живот волнения фаланг. Хочет вставить в уши, но лишнего времени на это нет. Аккуратно шарит рукой по верхней полке над письменным столом, приходящейся ему по подбородок, все пытаясь что-то нащупать.       Пальцы застывают, натыкаясь на то, что он искал с таким трепетом. Глускин скатывает одной ладонью на другую ту хрупкую находку, крошащуюся от его бережных прикосновений, подносит к лицу и вдыхает едва ощутимый аромат, походящий на отдушину полевого сена. В мыслях всплывает приятное воспоминание в лице Парка, тогда сорвавшего и с улыбкой протянувшего ему белую ромашку — определенно лучший подарок на день рождения. Вовсе и не верится, что это было не более недели назад.       Парень заботливо упаковывает остатки цветка в найденную бумагу, оглядывается на помещение уже привыкшими к тьме глазами. Глядит на так и не тронутый мольберт, все же подмечая, что хотел бы порисовать на нем красками; Трагер всегда знал, что дарить. Глускин отворачивается от него, пытаясь не допустить нового укола в сердце, посвящённого тому, кто сладко спит сейчас за стенкой. Присаживается на кровать, делая ровно по два глубоких размеренных вдоха и выдоха — Эдди не был суеверным, но сейчас как никогда нуждался в удаче и моральной подпитке.       Вот он уже у выхода, одной рукой сжимает пистолет, второй — все ещё раздумывает, глядя на плеер с наушниками. Кажется, это самое сложное решение в его жизни, потому что ещё недавно ему чудилось, будто два белых проводка намертво срослись с ушными раковинами, не желающими воспринимать ничего, кроме музыки, всегда беспрепятственно текущей по его венам, помогающей держать уровень стресса чуть ниже привычного здесь — высокого. Глускин долго колеблется, чтобы в итоге погладить плеер только печальным взглядом, покидая комнату уже насовсем. Навсегда ли? Ну если парня вернут сюда — он сам ни за что бы не вернулся — то его пристанищем вряд ли окажется это тёплое уютно обставленное помещение.       Нет, он ни на мгновение не забывал о той фотографии, что протянул ему Парк через решетку. Мощный электрический импульс проходился по его телу при одной только мысли, что это может быть правдой, а не его параноидально-шизофренической фантазией.       Коридоры пусты, однако Эдди все же очень осмотрителен, бесшумно передвигается вперёд, совершенно не подозрительно пряча ствол за спиной. Сердце так и норовит выскочить, выбить глухим сильным ударом рёбра с грудиной. «Блок смерти» подозрительно слишком тих и спокоен, Глускин находит предположительную дверь темницы, искренне надеясь, что не ошибся. Он никогда не обращал на неё, сливающуюся со светлыми стенами, своего обыкновенно разрозненного внимания.       Ручка без сопротивления поддаётся. Но парню с бабочкой — она смотрится сейчас очень несуразно, точно он собирается не сбежать, а выйти ночью попить воды и заблудиться — все кажется подозрительным.       Чертовски тихо. И темно. Эдди не знает, где включить свет и есть ли он тут вообще. Ему приходится в невидимом пространстве на ощупь. — Эй, Вейлон? — это имя, кажется, звучит не из его уст, а словно в голове. «Вейлон»? Глускин уже как будто бы и не понимает смысла, вложенного в эти буквы, лихорадочно скачущие перед глазами.       В глубине комнаты раздается шорох. Китайскими шажками парень приближается к источнику шума, вновь повторяя горящее на языке имя и присаживаясь у решетки.       Его руку накрывает чья-то чужая, однако совсем не похожая на руку Парка: слишком хрупкая, слишком мягкая, слишком маленькая. Сердце уже не хочет выпрыгнуть. Хочет остановиться. — Эдди?       Ее голос стал грубее или же она просто говорила спросонья. Ее лица не видно, но парень бы очень хотел его увидеть, потому как в памяти оно почти что стерлось, отпечатываясь с белыми помехами. Ее руки очень тёплые, самые тёплые руки, что когда-либо трогали Эдди.       Он хочет окликнуть ее, однако не знает, как. Напрочь отвыкший от слова «мама», Глускин может лишь подобно рыбе открывать рот и выпускать невидимые пузырики, скорее всего, отчаяния. — Эдди. Это правда ты? — Дори тоже сложно поверить в происходящее, но самая здравомыслящая здесь в эту секунду она — во всяком случае ответственность за этих двоих давит на неё тяжёлым грузом.       Женщина отпускает юношу, отползая куда-то в сторону. Теперь слабое сопение слышится уже ближе ко входу. — Вейлон, вставай, — она тормошит его, пока Эдди требуется время, чтобы понять, что пора бы использовать спасительную связку ключей.       Глускин чувствует себя слепым, ведь ему с трудом удаётся ориентироваться в окружающем его пространстве. Дрожащими пальцами он не сразу находит замочную скважину клетки матери, затем — Парка. Припадает к полу, к лежащему на подстилке парню, все не просыпающемуся. — Он очень слаб, его накачали лекарствами.       Эдди не видит Дори, поэтому может ориентироваться только на слух.       С предельной осторожностью нащупывает контуры его похудевшего за эти несколько дней тела, чтобы поднять на руки. В этот миг программист кажется ему той самой растоптанной ромашкой, рассыпающейся буквально на глазах. Пускай лица Вейлона не видит, он знает, что оно в благоговейной безмятежности сейчас покоится на груди Глускина, а Эдди с кровоточащими, изнутри раздирающимися внутренностями прижимает его слишком крепко, в моменты просветления боясь, что передавит, задушит Парка своей невысказанной болью. Парню до противоречивой истерики страшно, что лежащий на его руках программист — лишь плод его больного воображения, призрак прошлого, а не человек, повернувший жизнь Глускина вспять, передвинув заклинившую стрелку часов. — Возьми пистолет, он в его камере, — говорит Эдди, в чувствах оставивший ствол на полу, когда поднимал Вейлона.       Он обращается к ней как-то безлико, ведь его язык точно отсыхает при вспыхивание в мозгу простого человеческого «мама». За столько лет обыкновенные нарицательные выжглись стойким, проникающим глубоко под подкорку «Дядя».       Эдди не видит Дори, поэтому может ориентироваться только на слух. Еле слышный металлический шорох извещает его о том, что можно двигаться дальше. Дори опережает парня с ценным, не подающим признаков жизни грузом на руках и с пущей осторожностью приоткрывает дверь — она довольно хорошо помнила расположение осточертелых ей за многие годы элементов этого помещения-темницы.       Внутри Дори накопилось много. Временная темнота сподручно скрывает ее взволнованность, чувствующуюся в резких, расторопных движениях. Когда мысли начинают прерывисто заикаться о том, что где-то на расстоянии вытянутой руки стоит ее сын, ее, черт возьми, сын, увидеть которого она уже и не чаяла в душе, тело безутешной матери точно отделяется от своей материальной оболочки, не в силах выдержать такого стойкого перенапряжения. Однако холод оружия настойчиво ласкает ее чуть дрожащую ладонь, призывая поскорее вернуться в реальность, будто настороженным шепотом говоря ей, что стоит лишь открыть дверь и она сможет увидеть дорогое разбитому сердцу лицо.       Тусклое ночное освещение коридора высекает в женских чертах мгновенное изумление, тесно граничащее с испугом, горячими слезами начинающим бороздить белёсые щёки. Перед ней совсем не ее маленький непоседливый мальчик с детским задором в глазах — перед ней стоит высокий молодой человек, во взгляде глубокая, чересчур взрослая для его лет осознанность, откликающаяся в Дори штормом втрескавшейся, заевшей горечи. Нужно как можно скорее выбираться отсюда, однако, выйдя на свет, женщина застывает, взглядом въедается в облик, предстающий перед ней словно с лучистым нимбом.       Эдди так же не может оторваться от лица, приходившего к парню в больных, пропитанных тупиковым отчаянием сновидениях — он с замиранием сердца, теперь разрывающегося на двоих людей, изучает выступающие морщинки на обеспокоенном лице, желая понять, что же перенесла эта женщина за столько лет заточения. При единичной мысли о Трагере, раздувающейся в безостановочном каскаде спусковых триггеров, голову, кажется, начинает покалывать.       Вейлон в полубессознателеном состоянии свисал с рук Глускина, еле ворочаясь и губами будто захватывая невидимые виноградные грозди — именно он сейчас был единственной преградой между тем, чтобы Эдди с Дори слились в красноречивом объятии. Парень не спускает глаз с подходящей к нему матери, с нескрываемым волнением кладущей свободную руку на его плечо, вздрагивающее под переминающимися тонкими пальцами. — Как же ты вырос, Эдди, — силится сказать она, выпуская из себя свербящие хрипотцой слова, ее глаза намокают все сильнее, а ладонь глубже впивается в его напряжённый трицепс.       Глускин открывает рот — тут же закрывает, и так несколько раз, потому как буквы не складываются даже в банальный односложный ответ. Но Дори перестаёт крепко сжимать его руку, переходя на успокаивающее поглаживание, тут даже не очень понятно, хочет ли она успокоить Эдди или себя. — Пойдём, — она взглядом буквально говорит: «все хорошо, мой мальчик, сейчас главное убраться отсюда поскорее».       Женщина не задаёт лишних вопросов. Будто ей вовсе и не интересно, откуда Глускин взял пистолет и почему решился на такой самоубийственный в местных реалиях шаг. «Блок D» похоронно молчит, но они все же уповают на то, что передвигаются достаточно тихо и незаметно, чтобы быть услышанными отошедшими ко сну психами.       Они прекрасно знают, куда держат путь — к гаражу, укрывающему старенький серый джип, какой должен был быть на ходу и на котором Глава больницы очень редко выезжал по своим всегда секретным и не требующих обсуждений делам.       Дори с осторожностью ведёт их к выходу, а Эдди с ценной ношей замыкает торопливый шаг. Вокруг слишком пусто, слишком тихо, чтобы быть похожим на правду. Глускин вернул ключи от процедурной не более часа назад; пост пустует, пока Берта, ни о чем не подозревая, покойно сопит, обнимая подушку.       Эдди никогда не гулял по Маунт-Мэссив в такое позднее время: многие усмехнулись бы, услышав о том, что десять часов — настолько позднее время, однако неповиновение Главе больницы — это то, о чем никто не слышал, а если и слышал, то знал, что ничего хорошего того счастливчика не ждало. Парню сейчас было тяжело, и не потому что он нёс Вейлона, то и дело опуская на его непроизвольно меняющиеся взмокшие черты сосредоточенные взоры. В голове эмоциональным фейерверком трещало что-то между истерикой, эйфорией и первобытным страхом, выводящими наружу лишь с остервенением прикусываемую губу, расплачивающуюся за волнения Глускина. Он не мог поверить в то, что наделал. Раньше и не держал столь девиантных мыслей — в этот миг же пытался как можно скорее наконец покинуть лечебницу, отрубив Рика и нагло высвободив его пленников. На секунду ему показалось, что дыхание подводит его, становясь слишком частым и поверхностным, вязким и будто не подающим кислорода по зверски пульсирующим сонным артериям, тяготящим шею.       Они уже вышли на улицу, Дори продвигалась вдоль начинающего облезать здания, все ещё остерегаясь, что Трагер мог их увидеть из своего окна. Хорошо, что по этому поводу парень с бабочкой не волновался. Если б кто увидел их, помимо Ричарда, вряд ли бы доложил об этом раньше позднего утра, когда уже начнут волноваться за то, что Глава Маунт-Мэссив очень уж залежался в постели. Эдди остановился, чтобы отдышаться от накатившей на него паники и постараться унять нехарактерную для его здорового сердца тахикардию. Руки матери настороженно теребят твёрдое плечо, спускаясь к локтю. И вновь Эдди чудится, будто он летает в грехах, будто тотчас он очнётся в клетке, а над ним с кислотной сардонической улыбкой будет возвышаться «Дядя». — А ведь я доверял тебе, Эдвард, — ледяная, как у мертвеца, рука пройдётся вдоль челюсти и сомкнёт между жилистых бронзовых пальцев дрожащий подбородок, до ноющей боли сожмёт и запрокинет выше, так, чтобы затуманенный взгляд сына бескомпромиссно был направлен прямиком в холодные глаза, отливающие пугающим гиеньим блеском. — Так сдохни же, задохнувшись в своей собственной крови.       И парню кажется, что кровавая металлическая дымка заволокла все окружающее пространство, превращаясь в острый кинжал, вонзающийся спереди промеж неровно вздымающихся ребер. Но вдруг эфемерный кинжал предстаёт перед глазами острым локтем Парка, задевшего его грудь в порыве неосознанной двигательной активности. — Эдди, Эдди, — порывисто шипит на него Дори, пытаясь взбодрить его усиленной тряской и похлопываемыми по побледневшим щекам. — Нам осталось совсем немного, слышишь?! Идём же!       Свежий воздух и моросящий дождь, насколько это возможно, стараются перезагрузить Глускина, смазывая его внутренние механизмы эмульсией обманчиво устаканившегося спокойствия. Они продолжают идти, а Дори теперь оглядывается назад гораздо чаще, потому как она не потянет двух взрослых рухнувших парней.       Гараж уже перед ними. Эдди ни разу его не открывал, но видел, как это делали подчиненные Трагера. — Его надо зацепить снизу, — Дори осматривается по сторонам и после недолгих раздумий кладёт пистолет на землю, прислоняясь пальцами к воротам и подтягивая их наверх. — Не получается, — она кряхтит и силится открыть их ещё какое-то время.       Эдди понимает, что она слишком слаба, чтобы управиться самостоятельно. Бросает извиняющийся взор на спящего Вейлона, точно желая им поправить спутавшиеся светлые пряди, и аккуратно опускает того на мокрую брусчатку, словно говоря на прощанье: «Я совсем не надолго, не окочуривайся тут без меня».       Общими усилиями им удаётся наконец открыть гараж. Они забирают то, что оставили на земле и открывают джип: Вейлона располагают на задних сиденьях, Эдди остаётся сидеть с ним, положив его голову к себе на колени и методично поглаживая ее, пока сам следил за тем, как женщина пыталась завести машину — благо они знали о привычке Рика оставлять ключи в бардачке. — Бензина не так много, но, надеюсь, до города доедем.       И даже сейчас, когда Эдди уже с остальными сидел в автомобиле, тяжело зарокотавшем заработавшими турбинами застоявшегося двигателя, парень не чувствовал себя в абсолютной безопасности. Трагер прокатывал свою малышку не чаще раза в месяц, поэтому их радости не было предела, как только аккумулятор дал им понять, что ещё способен работать. — У нас только один вариант? Только центральный вход? — Дори взялась за руль, уже помня, когда в последний раз она водила машину. — Да, Уокер сейчас храпит, я смогу выбежать и открыть засов.       На женском лице отпечалось нескрываемое волнение, фамилия сотрудника ничего ей ничего не говорила, и она не знала, насколько это будет рискованно для Глускина. — У тебя точно получится? А если он тебя схватит?!       Эдди на мгновение задумался о габаритах громилы Криса, но адреналин бил его по щекам, заставляя идти на риск. — Не успеет, — парень смотрит ей в глаза с небывалой для него каменной уверенностью. — Пожалуйста, поверь мне, — Эдди будто хотел ободряюще дотронуться до неё, но почему-то остановил занесённую руку на подлокотнике, делая вид, что так и задумывал.       Он так хотел ощутить на себе хотя бы часть этого материнского тепла, однако боялся, что она посмотрит на него взглядом, пронизывающим и полным пренебрежения, что отвернётся от него, потому как Эдди все восемь лет хоронил ее в своих снах, мысленно звал ее и горько оплакивал. Но все это время она была здесь! Живая и надломленная. А прямо в этот миг волнительно тоскливый взор Дори был направлен на Глускина, отчаянно рассматривавшего коробку передач, лишь бы не глядеть ей в лицо. — Верю, Эдди, верю- ее ладонь накрывает ещё не убранную с водительского подлокотника руку, а глаза ищут отклика застопорившегося парня. — Я скучала.       Ее лицо озаряется слабой, вымученной и пропитанной тяжестью улыбкой. Только тогда Эдди поднимает взгляд, прищуривается от включившегося в машине света, бьющего по непривыкшим глазам. Мягкие черты Дори заставляют вспыхивать в сознании моменты из детства, а слабая материнская улыбка меркнет, когда она видит, как мгновенно увлажняются, слипаются темные ресницы. — Ну же, иди сюда, — ее руки тут же обвивают Эдди, подавшегося с задних сидений вперёд.       Это неудобно, но сейчас их совершенно не заботят такие мелочи. Дори поглаживает широкую спину, бритый загривок и смольные растрепавшиеся волосы, и, кажется, Глускин чувствует, как на его плечо начинают падать тёплые капельки слез, его руки машинально обхватывают мать крепче, физически пытаясь запихнуть ее в самое сердце, где она будет в какой-никакой безопасности. Нет, они здесь не останутся, никто не сможет помешать им покинуть эту чёртову лечебницу. Он не допустит, чтобы с Дори опять что-то случилось.       Вейлон, скатившийся с колен Эдди и достаточно громко перевернувшийся во сне, точно говорит им о том, что пора отправляться в путь. Дори пристёгивается, а Глускин вжимается в сиденье, морально готовясь к скорому маневру.       Серенький джип трогается, скрипя массивным корпусом, словно тщетно желая предупредить хозяина о краже. Меньше минуты требуется, чтобы достигнуть центральных ворот: Эдди, как и представлял, быстро выскакивает и недолго возится с воротами. Победный щелчок извещает его о том, что все получилось. Неужели так просто? Он разводит их и спешит обратно, боковым зрением обращая внимание на сторожевую будку — тихо, темно. — Поехали! — негромко восклицает Эдди, дабы не разбудить бедолагу Уокера, какому завтра придётся несладко, как только Трагер встанет на ноги и узнаёт о пропаже своего автомобиля и троих обитателей больницы.       На фоне приглушенно играет радио, в машине тепло и, как ни странно, уютно. Безусловно, Эдди не отпускал из своих рук головы Вейлона, не отпускал призрачные надежды на то, что Парк очнётся от ласковых прикосновений к его волосам и шее, однако он, точно спящая королева, уснул беспробудным медикаментозным сном. Глускин все гадал, когда спадёт эффект лекарств, и надеялся, что с программистом все будет в порядке. Эдди не верит, что они уже отъехали от Маунт-Мэссив на добрый десяток километров — горные массивы за окном сменились густым беспроглядным лесом, отсюда не кажущимся парню таким опасным. Он ловил себя на мысли, что очень бы хотел видеть реакцию Вейлона — а Эдди был уверен, что с остервенением впитывал бы каждую его вспыхивающую эмоцию и скверное словцо. Но Парк сознанием был в эту минуту не здесь, а где-то далеко, поэтому Глускину остаётся лишь статично разглаживать шершавыми тёплыми подушечками умиротворённо спокойные черты программиста.       Теперь он точно верил в то, что даже после самой тёмной ночи восходит солнце.