Тихий Эдди

      Парень узнает этот бледный фасад из тысячи — кажется, он не уезжал отсюда и вовсе. Светлые стены, от вида которых Эдди испытывает смешанную палитру эмоций, точно сливаются с серым пасмурным небом, разделяясь лишь небольшой полоской кровли, заменяющей рассветный дымчатый горизонт. Эта ночь была не самой тёплой: мутный взор Глускина возвращается к джипу с открытыми передней и задней дверьми, Эдди ёжится, судорожно вздрагивая при нечаянном попадании в объятья сырого после накануне прошедшего дождя ветра.       Слишком странно — вот так вот стоять на этой земле, родной и необычайно устойчивой под ногами, но видеть совсем не тех людей, вернее, не те их образы, навсегда застрявшие между витиеватых мозговых извилин, в эту минуту будто рефлекторно сжавшихся, чтобы не выпустить зажатые в бороздах остатки воспоминаний. Таких болезненных, однако таких дорогих. Эдди все не отпускает навязчивое видение: кажется, как только он переступит высокий порожек, в нос ему ударит застарелый душок больничных лекарств, какой нет-нет да и вызовет рвотный позыв, а где-то в глубине давно оставленного дома будет потусторонним монотонным шуршанием вещать телевизор. Но могильная тишина окатывает парня ведром с ледяной прорубной водой, и вместо успокоения он глазами мечется из одного угла в другой в поисках ссутулившегося силуэта, наживо зашитого на подкорке ржавой раскалённой иглой и чёрными отправленными нитками. Дом пуст, однако паранойя не выпускает Глускина из страшной темницы.       Первый этаж, второй — все осталось точно таким же, за исключением гуляющих по полу от осторожных шагов пыльных пушинок, напоминающих отцветшие одуванчики. Даже запасные ключи, которые, к счастью, остались в том месте, куда его семья их запрятала на чрезвычайный случай. Сейчас был именно он.       Нетрудно было представить, что испытал Эдди, как только оказался на пороге, почему-то чистом и совсем не таком, каким навек запомнился ребёнку. Кровавая картина вновь предстала перед ним, только уже размытая, смазанная, точно потекшая тусклой испорченной гуашью. Глускин смахнул ее пальцами, с особым усердием потерев переносицу, тут же вспоминая, чей этот жест. Во рту стало горько.       Проверив дом, он вернулся к джипу, пока кислород мало-помалу вымывал из крови накопившуюся внутри тревогу. Ладошки начали неприятно потеть ещё на подходе к машине, героически продержавшейся весь этот путь. В ней находился тот, кого сейчас Эдди так жаждал видеть и одновременно боялся. Он не знал, что скажет, как будет смотреть, с какой интонацией начнёт разговор, куда денет ледяные от тотчас остывающего пота ладони и как на это все отреагирует Вейлон. Если вообще отреагирует. Может, программист вовсе не взглянет на него, потому что Глускин ему противен. С той самой минуты, когда вероломно решил, что одних зачарованно-заинтересованных взглядов недостаточно. Когда позволил себе преступную вольность, заглядываясь на губы, приоткрытые в завидно свободной безмятежности и желая наконец узнать их вкус, всегда казавшийся чем-то неземным, запретным, точно яблоко в Эдемском саду. Когда Эдди подумал, что может стать любимым кем-то не таким, как «Дядя».       Ноги превращаются в вату, чуть ли не отказывая, как только парень с бабочкой, которую, к слову, он снял, видит в открытом салоне Парка, вроде бы очнувшегося и принявшего сидячее положение. Тот сразу запримечивает вмиг сжавшуюся крупную фигуру, остановившуюся в паре метров от двери запыленного дорожной пылью автомобиля. — Ты очнулся, — не находит ничего лучше, чтобы сказать, Глускин, лишь на украденное у времени мгновение заглядывая в недра тёмных блеклых глаз. — Где мы?       Вейлон перестал походить на чисто выстиранное белое полотно, но и не порозовел в мгновение ока, становясь вновь похожим на полностью здорового человека. Его волосы растрепались от многочасовой поездки, а конечности затекли — он крутил одной рукой другую, надеясь, что она не отсохнет к концу дня, однако сразу прекратил, как только поймал на себе вертикально падающий вниз взгляд. — Это наш дом.       Сложно было произносить это слово с непривычки, потому как Маунт-Мэссив Глускин своим домом никогда не называл. Парню даже казалось, что все это — сон, пустая фикция, отчаянно выдуманная им, чтобы хоть как-то скрасить будни в осточертевшей лечебнице. — Наш?       Парку многое предстояло узнать, в частности, то, что произошло этой ночью и как они оказались здесь. Эдди сам ещё не все переварил, но Вейлону хотел попытаться рассказать самое основное. Что он и сделал после того, как убедил программиста пойти в дом, опасаясь, как бы Парк не замёрз в столь ранний рассветный час и не слёг потом с лихорадкой, какая точно будет ударом для ещё не окрепшего от медикаментозной слабости организма. Эдди видел, что Дори пошла за дом, на задний двор. Не знал, зачем, и думал узнать об этом позже.       Программист очнулся со стойкой уверенностью, что увидит перед собой две нелицеприятные физиономии страшных санитаров-близнецов, вытаскивающих его из камеры и усаживающих обмякшее беспомощное тело особого пациента на инвалидное кресло, потому как сам идти тот был не в состоянии. Или того хуже — Трагера, прыскающего бы на него своим ядом, отравившем ехидную улыбку. Парк никогда не видел его рта, однако в красках представлял, что у Главы больницы вместо человеческого — острые хелицеры, какие так и норовили вцепиться в Вейлона, а потом высосать из него лакомые остатки разума. Иначе зачем он носил маску?       Но пробудился он вовсе не от грубых толчков санитаров: проснулся сам, несмотря на то, что глаза долго не желали открываться, скрытые намагниченными веками. Было стойкое ощущение, будто программист неделю не выходил из высокоградусного запоя, выкуривая в день по пачке сигарет самого наихудшего качества. Должна была болеть голова, но почему-то вместо этого парень моментами не чувствовал онемевших и распластавшихся по сиденью членов. Силился собрать мысли в элементарную кучку, а они по-заговорщицки разбегались, словно ртутные шарики из разбитого градусника по полу. При виде растерянного и неловкого Эдди — а он был рад увидеть его, хоть осознавал это и не в полной мере — Парк инстинктивно вбирает побольше воздуха, растягивая скрыто взволнованный вдох. В голове не укладывается, что они больше в больнице. Что он больше не пациент.       Вейлон откидывается головой на сиденье, вновь прикрывая едва распахнутые глаза, пока Глускин говорит что-то про ранний час и простуду, однако в мозгах Парка сейчас абсолютно ничего не задерживается, проходя как сквозь решето. Программист не помнит, давал ли он согласие, а может Эдди и не спрашивал его вовсе, видя, что тот в астральном невменозе. Парень не успевает открыть веки, чувствуя, как его подхватывают на руки. Поднимает взгляд на Глускина, неожиданно не метавшего зрачки, сейчас с нескрываемым любопытством изучающие программиста, вынужденно прижавшегося к широкой глубоко вздымающейся груди. Вейлон почувствовал себя настолько неудобно, насколько ему позволяло притупленное мироощущение, но оставался неподвижен: он и не задумывался, как попал из своей клоповьей клетки в неизвестно откуда взятый автомобиль — явно не дошёл сам. Парк исподтишка глядел на Эдди, всем своим существом пытавшегося не выдать истинных, вяжуще бурлящих под рёбрами чувств. Каждая пройденная ступенька сотрясала программиста, хоть и старались Вейлона переносить как ценный груз. А ему совсем было все равно, куда его принесёт Глускин, пока он гипнотизировал напряжённый подбородок с короткой тёмной щетиной. В недолгом пути Эдди не глядел на него — тогда бы точно споткнулся.       Они оказываются в небольшой комнате на втором этаже с косым потолком. Из всех щелей веет сыростью и подвальной прохладой, однако сейчас Парк обращает внимание не на это. Эдди аккуратно укладывает того в постель, накрывая одеялом и покрывалом поверх, чтобы точно знать, что программист не замёрзнет. Делает это так сосредоточенно, волнительно, отчего Вейлон про себя умиляется, находя своего приятеля забавным и даже заботливым. Наверное, он должен сказать «спасибо», но почему-то изо рта вырывается: — Это твоя комната?       Глускин оглядывается на помещение, будто и сам не уверен. Это детская. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем он перестал быть ребёнком — сложно тут очертить четкую границу между детством и взрослой жизнью. Эдди помнит, что Трагер прихватил в Маунт-Мэссив лишь пару-тройку его некогда любимых машинок, оставив все остальные здесь. Может быть, когда Глускин был здесь в последний раз, они были разбросаны по всей комнате, за что мама всегда ругала, однако сейчас все тачки были расставлены в стройном порядке на полках над кроватью и письменным столом, чему парень даже удивился. Кто мог хозяйничать в его комнате? Он предполагал. — Не холодно тебе? — Эдди, в отличие от Вейлона, воспринимает вопрос за риторический, поэтому и игнорирует, перемещая фокус с себя на потерпевшего. — Тепло, — с умиротворённым выражением Парк смотрит на сидящего в его ногах парня, незаметно для себя переходит на шепот, — спасибо, Эдди.       А он будто только и ждал этого слова, чтобы растаять, опуская тёмные ресницы книзу. Не верил, что Парк сейчас лежит в его постели, куда собственноручно уложил Вейлона. Благо ему с детства поставили «взрослую» кровать, куда влез программист, но вряд ли бы поместился сам Эдди со своим выдающимся ростом под два метра. — Не думаю, что здесь найдётся, что поесть, но я постараюсь что-нибудь отыскать, — бормотал он, точно испытывая за это перед ним вину.       Парк еле заметно кивает в плотное покрывало. Он не хочет есть, еда — последнее, о чем парень сейчас думает. И с чего вообще Глускин думает, что ему может быть холодно, когда Парку сейчас буквально жарко, но перечить хлопотливо обхаживающему его Эдди желания не возникает от слова совсем. Программист зевнул, прикрывая рот рукой и параллельно вспоминая, как обыкновенно подносил сигарету к губам. Однако при одной только мысли об этом табаке в бумаге ему стал не по себе — сейчас его организм отторгал абсолютно все, что бы могло поступить в него извне.       То действие, какое захотелось сделать в определенный момент Вейлону, он перекладывал на лекарства, эффект которых постепенно спадал, но ещё не ушёл полностью. Может, это оттого, что Эдди взглянул на него так грустно, даже затравленно, а Парк вспомнил — он так и не поблагодарил своего спасителя. А может, потому что… Он сам не смог бы дать рациональное объяснение этому. И почему-то надеялся, что на следующий день, после того, как отоспится, его мозг напрочь забудет произошедшее как страшный сон. Однако вряд ли это было страшнее того, что происходило с ним в Маунт-Мэссив.       Парк ловит на себе очередной продолжительный взор голубых глаз, какие в приглушенном естественном освещении комнаты, так контрастирующим с беломраморной личиной лечебницы, кажутся светло-серыми — так часто ловил он их в больнице, совсем не обращая внимания на расцветающий в них по-детски счастливый калейдоскоп лазурных прожилок. Он знает — Эдди теперь не сделает ни единого лишнего движения в его сторону. Потому что тогда все понял. Только понял он не все, или же расстановка шахмат на доске слегка изменилась.       Рука Вейлона в таинственном порыве ложится на руку Глускина, так удачно расположившего ее неподалёку от лежащего для своей опоры: по его позе было заметно, что ему неудобно сидеть, но тревожить лишний раз программиста тот не желал. Глаза Эдди тут же округляются и будто даже становятся выпуклее, походя на два стеклянных шарика. Парку показалось, что Глускин чуть не выдернул кисть, уколовшись как от электрического разряда, однако, увидев толику решительности во взгляде напротив, он немного стушевался, все ещё кидая беспокойные отрывистые взоры на две тесно лежащие руки — словно кто-то облил их бензином и сверху докинул спичку. Иначе нельзя было объяснить ощущение проходящих по коже языков колючего холодно-горячего пламени.       Эдди пытается отыскать в глазах то, что поможет ему разобраться. Хочет спросить что-то типа «что ты творишь?» или «какого черта, Вейлон?». Правда хочет понять эту выходку, наносящую колотую сквозную рану по его личному, неприкосновенному пространству, потому что не знает, какие чувства ему можно испытывать в ответ на подобное. Он наконец понял, что чувства ему можно испытывать не все. И это показал Глускину сам Парк тогда в окружении книжных полок и снежинками летающей библиотечной пыли. — Спасибо, — отдаленно доносится до Эдди, пока он ещё ощущает, как сильно пульсирует его рука: он искренне надеется, что программист не нащупает этот неправильный, неровный пульс. — За что? — на выдохе выходит приглушенное и неуверенное. — Ты спас меня, — глаза Парка перемещаются с Эдди на пол, идут вдоль комнаты и останавливаются на окне, будто в нем можно развидеть что-то, кроме лениво покачивающихся крон деревьев.       Тишина. Глускин обдумывает услышанное, дотошно разжёвывая информацию малярами. До него будто только доходит, что он и вправду спас Парка. Когда же он вспоминает, от кого именно спас, в его чертах пробегает темная тень.       Отрывистый кивок Глускина даёт Вейлону понять не то, что он хотел, если он вообще хотел чего-то добиться этой чрезвычайной тактильной благодарностью. Вейлон смазанно убирает ладонь от чужой руки, располагая ее у себя на груди. Та ещё хранит приятное тепло, передавшееся ему от Эдди.       Парень покидает комнату, оставляя Вейлона наедине со своими мыслями. С его уходом в ней, кажется, становится на пару градусов ниже.       Эдди нашёл Дори на заднем дворе. Она плакала у несвежей могилки. Которая точно не была забыта тем, кто частенько приезжал сюда. В голове совершенно не вязались образ Трагера и убранная могила человека, которого он когда-то убил.