Тихий Эдди

      Мысли о том, что Трагер явится за ним с матерью, преследовали Эдди постоянно. И даже когда им нужно было съездить в город, чтоб сдать в ломбард, к счастью, оставшиеся украшения Дори, они решили взять Парка, какому в идеале сейчас нужен был постельный режим, с собой.       Бензина едва хватило, но им удалось добраться до ближайшей автозаправки незадолго до того, как деление упало на нули. Разумеется, они переоделись в то, что отыскали дома. Казалось чем-то сказочным то, что их вещи все эти года пылились на своих местах. То, что, когда Рик выезжал из Маунт-Мэссив, он ездил именно сюда. Это было слишком, слишком странно, просто не укладывалось в голове. Но сейчас машины у него не было, и Глава больницы вряд ли так быстро добрался до них.       На вырученные деньги, каких оказалось достаточно на первое время, Дори взяла продуктов и оплатила бензин. После многолетнего заточения эти банальные вещи ощущались совсем по-иному, точно она покупала свою швейную фабрику. Вейлон сидел в машине, вернее, спал на заднем сиденье, пока Эдди, сидевший на этот раз спереди, помогал матери с сумками продуктов. Все шло ровно, за исключением их внутреннего, шаткого состояния. Было страшно, что же с ними будет, если Трагер все же настигнет их. А может, когда? Так или иначе, им некуда было идти, тем более Вейлон нуждался в отдыхе.       Все бы ничего, если б не один посторонний разговор, по первому впечатлению ничем не примечательный, казавшийся обыденной сплетней. — И на кого останется психушка? Разве кто-то у него есть? — разговаривали мужчины в супермаркете.       При одном упоминании «психушки» в Эдди что-то всколыхнулось, сотряслось — он навострил уши. Стоящая рядом Дори, выбирающая хлеб, сначала не придала чужой беседе значения, однако, заметив замешательство сына, так же покосилась в сторону двух пожилых мужчин, каких, очевидно, за продуктами отправила жена, позабыв написать список. — Так молодой был такой. И пятидесяти не стукнуло.       В голове Глускина возник тот самый образ. Его хотелось выковырять, но ногти были слишком коротко острижены. Хотелось залить эпицентр тревоги ледяной водой — горячий источник был неиссякаем, шпаря кипятком прямо в лицо. Хотелось сдуть с поверхности грязь, но она уже смешалась с водой, превратившись в окаменелую глину. А что, если он умер? Эдди и вовсе не думал, что он когда-нибудь покинет этот мир. Покинет Эдди. Было противно, просто омерзительно на душе, погрязшей в серой слякоти. Было больно. Нечеловечески больно. Глускин не понимал этих чувств. Кто-то перемолол ему все кости, чтобы потом, по возможности, склеить.       Дори обменивается с ним взглядом, говорящим все без слов. Глупых случайностей быть не могло.

***

      На улице было слишком солнечно для такого дня. Неистово палящее солнце совсем не вязалось с проходящими в гробовой тишине похоронами.       Когда они узнали о смерти Трагера, сначала никто не поверил. Где был Рик — там веяло смертью, но чтобы ее лапища добрались до него… Для большинства тех, кто его знал, это было за пределами мечтаний. Эдди определенно когда-то был в их числе, а сейчас не знал — рад он или глубоко расстроен. Дори замечала его неоднозначные реакции на эту новость и чем чаще, тем больнее ей было осознавать, насколько сильное влияние Глава больницы оказывал на Эдди, пока она не могла ничего с этим поделать. Ее не было рядом с ним, когда он так нуждался в ней. Вина тяжёлым осадком опала на душе, садня при каждом взгляде на Глускина. Дори не знала, что творилось у него внутри. Боялась узнать, ненароком увидеть в отражении голубых глаз то, о чем Эдди никому не рассказывал. То, от чего защитить она его так и не смогла. Хотя должна была понять раньше, что с «Дядей Риком» уже не все в порядке. Что он уже не тот, каким был много-много лет назад. И если она осталась простой пленницей, то Эдди стал жертвой, исследованной от и до и разобранной по лакомым кусочкам.       Ошибки молодости солёным бичом прошлись по Дори и ее близким. Так отчаянно пыталась она об этом не думать, однако тяготящие мысли всплывали каждый раз при виде собственного сына, сломанного внутри. Кто знал, что одна теплая, пылкая влюблённость в молодости потом могла обернуться так…       Никто не имел большого желания возвращаться в обитель боли и человеческой слабости. Дори — точно. Эдди будто было и вовсе все равно, когда его спрашивали об этом. По нему все видели, что ему «нужно» быть там. Но он сам вряд ли бы дал какой-то вразумительный ответ на этот вопрос.       За прошедшие два дня Парк заметно приободрился, посвежел. Кажется, этому способствовал не только отдых и смена больной больничной обстановки, но и хлопочущее вокруг него окружение. Дори варила ему куриный бульон по своему рецепту — она настолько давно не готовила, что поначалу казалось, будто полностью разучилась. Мало того, что предоставил тому свою кровать, Эдди спал на надувном матрасе чуть поодаль от Парка. Дори слишком раздражалась, когда речь шла о том, чтобы ее сын ложился в гостевой комнате, где некогда оставался Трагер. Дверь была самолично заперта женщиной, ключ же был тщательно запрятан.       Женщина видела, как Эдди смотрел на Вейлона. С каким придыханием наблюдал за ним, что бы тот ни делал: спал, ел, глупо шутил, улыбаясь своим же шуткам. Однако все эти заворожённые взоры были полны поэтичной тоской, о которой всегда слагали стихи на тему «тяготы неразделенной любви». По программисту было видно, что тому неловко.       Вейлон поначалу вообще чувствовал себя не в своей тарелке ещё потому, что судьба его матери осталась для него тайной. Он на собственной шкуре ощутил, насколько сильно разнились наружность Маунт-Мэссив с ее чёрной личиной. Эдди заметил, что Парк испытывал к Лидии не такие тёплые чувства, как Глускин к Дори, но ни в коем случае не порицал Вейлона — ещё бы Глускин думал о нем плохо. Время шло, а Эдди с каждым днём боялся думать о том, что программист уедет. Рано или поздно это должно было случиться, и если в психиатрической больнице существовали ранее силы, способные его задержать, то сейчас Парка совершенно ничего не держало. Разве что покупка билета в одну сторону.       Похороны Трагера не отличались особой эстетикой — никто из сотрудников, организовывающих их больше «для галочки», не был с ним близок настолько, чтобы вкладывать в проводы душу. Прибольничной церквушки было достаточно, чтобы вместить всех желающих побывать на этом «торжестве». Отец Мартин исправно читал заупокойные молитвы, пока остальные в полном молчании стояли под высоким куполом, отражающим негромкий отстранённый голос священнослужителя.       Благо Парк умел водить и великодушно согласился отвезти Эдди сюда. Недурно было бы забрать заодно свои вещи, думал Вейлон между прочим. Вряд ли бы с уходом Рика они нужны были кому-то здесь. Люди смотрели на них странно, но желания начинать разговор ни у кого не было. Единственное, один силуэт в толпе сотрудников глядел на них чуть дольше положенного, после кивнув в знак приветствия. Непривычно было видеть Билли Хоупа не в белом халате, а в простом светлом поло с джинсами.       Никто не изъявил желания подойти к гробу с открытой крышкой, кроме Рудольфа Вернике и пары его подопечных — Эдди прекрасно помнил, что это за люди и что они делали в подземной лаборатории. Вернике был к Трагеру ближе всех, но друзьями Глускин бы их назвать не мог.       Эдди долгое время раздумывал, насколько сильно ему это нужно. Стоящий рядом Парк как никто другой улавливал чужое волнение. Эдди теребил между пальцев бедную пуговицу помятой рубашки, то и дело оглядываясь по сторонам. Вейлон полуразвернулся корпусом к нему, пару секунд внимательно изучая вздыбленные кверху смольные брови и в тревоге закусанную губу ссутулившегося парня. Рука программиста ложится на его плечо, надеясь хоть на немного отвлечь Эдди от вихря беспокоящих дум. Глускин тотчас оборачивается вбок, его глаза застывают на удивительно для него спокойном лице. Губы Парка растекаются в легкой подбадривающей улыбке, отчего Эдди правда становится на тон лучше. Он кивает, а остальные ждут того, кто ещё осмелится подойти к окоченевшему трупу, в эту минуту казавшемуся уже не таким страшным, как при жизни.       Каждый шаг одеревенелых ног даётся парню трудно. Он кожей ощущает на себя буравящие его взоры некогда ненавистных людей — сейчас они его уже не волнуют, будто со смертью Трагера лечебница с ее обитателями потеряла былую отталкивающую ауру.       Нездорового оттенка кожа Главы больницы, кажется, стала ещё темнее в неярком свете, исходящем от горящих свечей и благовоний. У него ровно такое выражение лица, какое было, когда Эдди помог ему потерять сознание, чтобы тот не чувствовал, что не может управлять своим телом — спокойное, не по обыкновению умиротворенное. Ладони парня ложатся на ближайшую стенку гроба, обитого мягкой бордовой тканью, а глаза блуждают вдоль и поперёк безжизненных черт. С минуту Глускин просто стоит и смотрит на так непредугаданно ушедшего из жизни человека, олицетворяющего нечеловеческую безжалостность и больную привязанность в одном флаконе. Он наклоняется, чтобы оставить невесомый отпечаток сухих губ на холодном лбу мертвеца. — Я простил тебя, отец, простил, — тихо шепчет парень у чужого уха, которое точно ничего уже не услышит. Конъюнктива глаза предательски блестит. — Ты был ужасным человеком, я не должен тебя оправдывать. Я не должен… — он начинает задыхаться от поступающих слез, крепче вжимаясь в гроб. Тишина, стоящая в зале, точно становится глубже, вибрируя наравне с застывшим в горле комом. — Мне будет тебя не хватать…       Никто не слышал его слов, сказанных в лихорадочном порыве, и вряд ли понял бы их. Он возвращается к Парку, пока гроб закрывают и собираются нести к свежевскопанной могиле. Вейлону становится не по себе, когда тот видит, как судорожные всхлипы вырываются из Глускина. Программист не мог понять его чувств, но ему сложно было видеть, как слёзы текли по лицу Эдди. Парк встречает парня объятьем — молчаливым, крепким. Хочет разделить эту боль, совсем не разделяя скорби по Трагеру, какого он возненавидел всей душой за то время, что он провёл в заточении и под лекарствами. Но, если Эдди это важно, Парк просто не может стоять в стороне. Он и вправду проникся к этому рослому парню, ради него рискнувшего всем, что у него было. До Вейлона это доходило долго…       Эдди приходится скрючиться, чтобы уложить голову на чужое плечо, однако сейчас он вовсе не думает о своём удобстве. В любое другое время Глускин бы дрожал от осознания того, кто его обнял, но в этот нерадостный миг парень словно и не осознаёт этого. Руки программиста полупоглаживают, полупохлопывают широкую тяжело и неровно вздымающуюся спину, при каждом новом всхлипе растягивающую ткань отцовской рубашки. Плачущий понемногу успокаивается, наконец понимая, где он и с кем. Он разрешает себе вольность уткнуться в шею человека, обнимающего его, надеясь, что тот вдруг не оттолкнёт Эдди в порыве настигающего отвращения. Не отталкивает. Глускин в последний раз вдыхает хмельной аромат, феромонами ударяющий в голову, получающую запретный укол удовольствия. Отстраняется. Глаза Парка не полны ненавистью или же пренебрежением — они мерцают тёплыми бликами, отчего Эдди, кажется, ощущает эфемерных солнечных зайчиков, в припрыжка скачущих по его лицу. Глускин бы очень хотел улыбнуться, хоть на отчаянную секундочку, чтобы дать понять, как дорого было ему это объятье, но уголки рта не в силах приподняться даже на миллиметр. В разуме заплаканного уже во всю играет сценарий, где Парк уезжает насовсем и они больше никогда не видятся. Треклятая надежда разгорается в груди синим пламенем, заставляя сердце болеть сильнее. Эдди прикусывает губу до собравшихся в уголках глаз морщинок, смотря в изучающие его глаза напротив. Он не должен думать о Парке так, не должен. — Добрый день, Эдвард Глускин, если я правильно понимаю? — со спины раздаётся низкий мужской голос, так неестественно произносящий его имя. Как это делал Трагер.       Вейлон и Эдди одновременно покосились на незнакомца в презентабельном официальном костюме с сумкой-планшетом. Эдди — настороженно, Вейлон — растерянно. Глускин ели заметно кивает, утирая ладонью влажные щёки. — Я личный юрист Ричарда Трагера, и у меня есть к вам пару вопросов. Не могли бы мы пройти куда-нибудь, чтобы присесть и все обсудить? Если вы, конечно, в состоянии.       Личный юрист? Эдди в данную минуту не понимал, что личному юристу Трагера может понадобиться от него. Он не задумывался об этом настолько часто, чтобы осознавать сейчас. — Вы — единственный наследник, и, согласно завещанию, к вам переходит больница, — на этих словах Эдди будто выпал из реальности.       Что мужчина говорил дальше, осталось для него загадкой. Связывать свою жизнь с Маунт-Мэссив, славившейся дурной славой, какую Глускин видел воочию, он не желал от слова совсем. — Мне обязательно нужно это подписывать? — юрист странно покосился на него. — Вы хотите отказаться…? — Мне нужно посовещаться. Можно?       Эдди не хотел связывать свою жизнь с лечебницей точно так же, как и оставлять ее кому-то, кто продолжил бы те бесчеловечные опыты. Может, из этого места, наглухо пропитанного горным воздухом, получилось бы что-то иное, мирное, не такое тяготящее. Горячий источник оставлять без использования было бы опрометчивым решением. Ему пришлось обратиться за помощью к Вейлону и Дори, чтобы наконец подписать бумаги дрожащей рукой. Он делал настолько взрослое дело, из-за чего очень сильно волновался.       У больницы был хороший доход от того, что ещё пару дней назад здесь бурлило, поэтому собрать денег Парку на билет и такси труда не составило. Ой, как не хотел Глускин этим заниматься, ой, как не хотел. Сборы Вейлона в дорогу дались Эдди и Дори непросто. Особенно Эдди. Словно прошла лагерная смена, и настаёт время прощания: никто не знает, свидитесь ли вы со своим новым другом, который за эти три недели стал кем-то очень близким.       Эдди провожает программиста до вокзала, в то время как Дори прощается с ним ещё на пороге дома. Они едут в такси: Парк все с той же дорожной сумкой, Глускин — с ворохом безудержно роящихся в голове мыслей.       «Вернётся — не вернётся? — набатом стучит в перепонках провожающего. — Приедет ли он когда-нибудь в это забытое Богом место?».       Когда настаёт время выходить из машины, Эдди становится не по себе. Неужели до полного опустошения остаётся каких-то пятнадцать минут, по прошествию которых Вейлон исчезнет в вагоне скоростного поезда, чтобы в последний раз взглянуть на Глускина через окошко? Может, ещё и помашет. Может, даже скажет что-то, что через стекло Эдди уже не услышит. Его мир, только начавший восстанавливать, и вправду схлопнется.       Десять минут. Они на перроне, громкоговоритель объявляет о скором прибытии экспресса. Людей немного, буквально пару человек. На улице прекрасная погода, остаётся всего пару лет до начала лета. И кто бы мог подумать месяц назад, что все будет так…       Пять минут. Эдди неловко ходит туда-сюда, пока Парк стоит и наблюдает за ним — в моменте его черты накрывает улыбка, такая милая и по-детски игривая. Вдали уже виднеется металлический корпус поезда, отливающий при свете солнца стальным блеском. Глускин становится ещё более нервным. Ладошки без конца потеют и совсем не от двадцатиградусного тепла. Он не смотрит на Вейлона, сверлящего своего нового знакомого задумчивым взглядом и выкидывающего в урну уже вторую сигарету.       Поезд прибывает. Уже ничего нельзя изменить. Будто бы Эдди мог… Глускин наконец поднимает блестящие от переизбытка эмоций глаза на человека, все это время стоящего рядом. Сердце вырывается не само — его достаёт кто-то извне, вовсе не заботясь о комфорте вдрогнувшего от остановки поезда парня. А может, оно просто хочет, чтобы его увезли с собой?       Эдди физически сложно было посмотреть на Парка. Он знал, что Вейлон будет улыбаться. Даже сейчас. Он такой и Глускин навсегда останется пленён этой уверенной, заражающей улыбкой. Кромкой этих умопомешательных карих глаз. Запахом сигарет, теперь не казавшимся ему чем-то отвратительным. — Эдди, — его окликнули, потому что время шло, а он будто не обращал на Парка никакого внимания, пряча глаза.       Он откликается. Парк сейчас так близко, такой прекрасный и… пахнущий своими ментоловыми сигаретами. У Глускина скручивает живот, выворачивает кишки. Глаза застилает наркотическая пелена. Нужно говорить, нужно прощаться. — Вейлон… — он не успевает договорить.       Глускина словно обливают ледяной водой, когда он вдруг чувствует, как чужие губы сомкнулись на его собственных. Тело напрочь отказывает, губы не слушаются, поддаваясь напору того, кто все это начал. Парк поцеловал его. Сам. Первым. О таком он и мечтать не смел. Ладони программиста скользят вдоль сильных плеч, перебираясь на спину. Вейлон так близко к нему — Эдди готов упасть в обморок не только от начинающейся нехватки воздуха.       Программист отстраняется от «товарища» одновременно с сигналом, извещающего их об очень скором закрытии дверей. Все кажется сном. — До встречи, Эдди.       Теперь он и правда исчезает в проеме захлопывающихся дверей. Машет из окошка. И точно говорит что-то, что Эдди уже не услышит. Ему и не надо. Того, что произошло меньше минуты назад ему, кажется, достаточно. Сейчас он счастлив. И да, они точно ещё встретятся.