Тихий Эдди

      Билли уходит, однако ощущение ритмичных толчков во рту все не угасает, Майлзу кажется, будто чужой член все еще пульсирует в глотке, бесперебойно сокращая ее мышцы и заполняя то пустое пространство собой, смазывая влажным секретом. Голова болела, но даже не в физическом смысле: он нагло соврал, сказав, что голоса в черепной коробке совсем его уже не беспокоят — они точно усиливались с каждым днем, в мучительных приступах нападая на него. Таблетки не помогали, чуть приглушали мерзкий многоголосый гомон, оставляя Апшера наедине со своим свербящим разумом. Может, в его случае старая добрая лоботомия была бы даже хорошим исходом? Он отдал бы все, чтобы только не чувствовать, как мысли так и норовят вытолкнуть глазные яблоки из орбит или выбить все зубы из кровоточащих десен. И, казалось, в присутствии его Доктора они становились на тон ниже, либо просто перебивались наплывом положительных эмоций, заставляющих мышцу жизни биться чаще. Они чуть тише склоняли Апшера навредить себе и окружающим. Разряженнее побуждали его отыскать что-нибудь острое и вспороть себя — руки, шею, живот: будто бы и разницы не было. Хоуп — вот на чем Майлз еще держался. I wanna die when you kiss me slowly</right>Я хочу умереть, когда ты медленно целуешь меня. I'd be just fine if my blood stopped flowing Я был бы в порядке, перестань кровь циркулировать. My, oh, my, I'm terrified Боже мой, мне так страшно. I know the rest of my life won't compare Я знаю, что остаток моей жизни не сравнится To these nights with you С этими ночами с тобой. I wanna die when you touch my body Я хочу умереть, когда ты прикасаешься ко мне, Every time you stop Каждый раз, когда ты останавливаешься, My skin starts crawling Меня бросает в дрожь.       Он некоторое время бродит по комнате, после оседает на пол, скатываясь по стенке. Еще липкие руки с силой вдавливают голову в пространство между согнутых коленей, норовя вырвать клок волос побольше. Сначала вымученно улыбается в ноги, растягивая уголки подобно «улыбке Джокера», но эта ужасающая физиономия очень быстро сменяется другой, менее лучезарной. Майлз плачет, не в силах остановиться или же как-то взять под контроль разразившееся рыдание, наполнившее комнату тихими всхлипами. Соленый вкус во рту превращается в откровенную горечь, мерзко отдающуюся на языке. Вместе с исчезновением его Доктора, кажется, уходит и то эфемерное ощущение, внушающее мнимую безопасность. Грудь словно затягивается плотной пленкой, сдавливается до распирающего изнутри чувства, запрограммированного дефектно разросшимися отростками нервной ткани в необратимо отказывающем мозгу. Мог ли он вообще испытывать что-либо, кардинально отличающееся от боли, прогрессирующей дезориентации и собственного бессилия? Он не сознавал этого, однако его сознание яростно цеплялось за те остатки человеческой составляющей, что еще держали на плаву. Ему становилось хуже. И чуть позже Апшер бы отдал все, чтобы еще раз почувствовать, как серотониново-дофаминовый коктейль щипает сердце, забирая на диагностическую биопсию кусок побольше. Чтобы просто чувствовать. Хоть что-то.       Щеки уже не жгет холодящей изморозью, остающейся на месте остывающих соленых дорожек — Майлз в обыденном жесте стирает мученическое настроение с лица рукавом, отодвигается от стены, ложась на пол. Он приятно холодит спину обессиленно распластавшемуся по напольной выстилке психу. Пресно белый, облезающий потолок еще никогда не привлекал внимание настолько глубоко, забирая абсолютно всю концентрацию на сумасшедшее созерцание пустоты. Пульс точно по волшебству пришел в норму, если не стал ниже, конъюнктива блестяще стекленела, пока Апшер, почти не моргая, мысленно уходил в анабиоз, не замечая бегущего от него времени. Ему уже не нужен был никакой Билли. Ему ничего не нужно было. Он утопал в дереализующей материи, напоминающей амниотическую жидкость и будто возвращающей Майлза в исходное состояние еще не родившегося плода, пригретого в материнском чреве. Теперь парень чувствовал себя прекрасно. Найди его в таком состоянии два амбала-близнеца, их похотливому садистскому счастью не было бы предела.

***

      Апшер хотел бы смачно плюнуть в лицо санитара, бросающего на кровать психа смирительную рубашку, однако пациент послушно стискивает между пальцев плотную ворсинчатую ткань и неспешно просовывает ладони в рукава. Хотел бы, чтобы его пустили на опыты, чтобы выбивали душу, отделяя сознание от тела и расщепляя эту непостоянную субстанцию на атомы, лишь бы она не отравляла ежечасно существование Майлза — но только не рубашка, намордник и перевозка черт знает куда вместе с остальными бедолагами в тесном вонючем фургоне. Мысли будто подсознательно проскальзывали вперед, исключая из виду уже ставший таким привычным образ Доктора Уильяма Хоупа. Доктора, частью своего сердца поплатившегося за непростительную наивность и комично бескорыстное желание стать для кого-то спасательным кругом, какой так и норовил порваться или просто-напросто отпустить ко дну новообретенную ношу.       Его выводят на улицу к десяткам таких же потерянных недолюдей, походящих на собак, нервно скулящих и одетых в жесткие намордники. Словно готовящихся к убою. Лица санитаров и других работников, вышедших поглазеть на сборище овощей, будто бы даже светятся от нарастающего предвкушения свободы от пациентов и оков Маунт-Мэссив, начинающей приобретать менее зловещую ауру за счет постепенного ее расформирования. Эдди очень ответственно подходил к тем ресурсам, какими располагала зажиточная благодаря «трудам» Трагера лечебница. Пансион получится отличный — Глускины верили в это.       И очень сложно было в этой массе сотрудников найти того одного, постыдно скрывающего свое переживание перед отправлением больных в другую обитель. Хоуп, кажется, за всю ночь так и не сомкнул глаз, поддаваясь жестоким играм немо кричащего в темноту разума. В первой половине ночи он даже подумал, что сходит с ума, переживает инфаркт или же просто давится воздухом, грузно качающимся легкими. Иначе объяснить объединение ужасного жжения в груди, совершенно не фильтрующегося потока мыслей, вихрем завывающих в черепной коробке, и чувство бетонной плиты, постепенно сдавливающей грудную клетку все больше и больше, он не мог. Точно неловкую невесту, Майлза в белом вывели на улицу — Уильям только его и искал все это время беспокойно бегающими зрачками. Наконец удостоверившись, что Апшер здесь, Доктор двинулся к цели, белесой точкой отражающейся на карте.       Билли чувствует себя дерьмово, так еще и в голову лезут картинки, до сих пор казавшиеся сном, но теперь, когда вызывающий прямой взгляд Апшера по-собственнически мажет по приближающейся фигуре, уже не одетой в белый халат, произошедшее между ними колом встает перед врачом — благо, что не в штанах. И чем меньше между ними становилось расстояние, тем острее Хоуп осознавал, что его здоровое сердце не выдержит этого стыковочного столкновения. Может, даже жаль, что он ошибался? Что лучше бы он умер именно тогда от разрыва сердца, в какой-то момент избравшего наклонную темную дорожку, по которой Билли катился уже кубарем к трагичному концу.       Немигающий темный взгляд из-под маски режет: совсем не тот, что смотрел на своего Доктора с щенячьей преданностью в камере, навеки запершей в себе части их сердец, порочную похоть и всякую надежду на будущее. Напряжение между ними плавит медь, прожилками растекающуюся на радужке глубоких карих, обжигая и врача, подошедшего наконец так непривычно близко. В последний раз?       Мысли самоуничтожаются как только Уильям встает рядом с психом, фаланги немеют, зарываясь в приступообразной колике. Вокруг так много людей, но почему-то именно сейчас все они меркнут, отходя на дальний план. Будто существуют лишь они, объятые собственными размышлениями. Хоуп искренне надеялся, что никто не обратит внимание на зардевшие, чуть не закручивающиеся кончики ушей. — Я… — только Доктор хочет произнести что-то долго свербящее на душе, как его бесцеремонно перебивают грубым толчком в бок, а сам Апшер, угрожающе возвышающийся над ним, становится напротив Хоупа, плечом плотно соприкасаясь с чужим. — Не смей приезжать ко мне, — твердо шепчет Майлз, не будь на нем смирительной рубашки, схвативший бы врача за грудки. — Ни за что. Слышишь?       Билли ошарашенно отступает, округлившимися глазами непонимающе пялясь на пациента. Такого он уж точно не ожидал. Психов начинают заводить в машины. — Эй, все нормально, — он пытается успокоить и, может, образумить Апшера, машинально тянет к нему ладонь, но того уже хватают под руки и ведут в фургон.       Такого остервенелого взгляда на себе Хоуп еще не видел. Никогда Майлз на него так не смотрел. Стало по-настоящему страшно. — Слышишь меня?! — уже в полный голос орет тот, в последний раз выглядывая из кузова. — Не делай этого.       И может, лучше бы Билли тогда послушался его? Полностью и безоговорочно.