Раз, два.
— Ваньнин, — тихо сказал Мо Жань, не двигаясь с места. Чу Ваньнин перевёл на него взгляд, и что-то яростное вспыхнуло в черноте его глаз. Что-то злое, обиженное и ненавидящее.Три, четыре.
Чу Ваньнин не отвечал. Он просто стоял и смотрел, ожидая, пока два нарушивших его «ритуал» человека уйдут в свои комнаты. — Что ты собираешься сделать? — значительно мягче спросил Мо Жань. Чу Ваньнин прищурился. — Ты снова мне мешаешь, — спустя несколько секунд процедил он.Пять.
Растерянный, Сюэ Мэн уставился на брата, думая об этом «снова». Когда? Что произошло? О чём ему не рассказали? Что случилось с его лучшим другом? Когда Мо Жань впервые заговорил с ним о «болезни» Чу Ваньнина и о необходимости идти к врачу, Сюэ Цзымин почувствовал, как сердце ухнуло в пятки. Он был идиотом, что не видел, как его старший брат и его сосед по уши влюблены друг в друга. Он был настолько слеп, что за столько лет даже не догадывался о том, что Чу Ваньнин, такой хороший, умный и добрый, вредил себе таким ужасным методом. Сюэ Мэн неосознанно поглядывал на свои руки время от времени. На них были шрамы от падений с велосипеда, гематомы от драк и царапины, подаренные бешеным матушкиным котом. Но они были целыми. И душа его была целой.Шесть, семь, восемь.
Кипятильник снова начал жужжать. Чу Ваньнин и не подумал опустить свой взгляд вниз, дабы поглядеть на разогревающийся прибор, ведь он тоже не дурак — знает, что миг отвлечения будет стоить ему целой неудачи. Цена за эту боль очень дорога. — Я слишком долго терпел, — прошипел он. — То, что ты сейчас делаешь, обнуляет все твои старания, — уговаривал Мо Жань. — Мне это нужно. — Нет. Не нужно. Ты сам это знаешь. Но проблема в том, что Чу Ваньнин нездоров. Нет смысла что-то пытаться донести до него, ведь ломка, она и в Африке ломка. Всегда колючая и никогда справедливая. У Чу Ваньнина скрипят зубы от желания. У Мо Жаня — сердце кровью обливается. Сюэ Мэн не знает, что чувствовать. Ночь чёрная и до чёртиков длинная. Мо Жань недоумевал: кипятильником? Серьёзно? Как можно было додуматься, ведь это просто… выходит за рамки. Чу Ваньнин. Он ведь молодой гений. Будущее сферы механики и больное настоящее с тёмным прошлым. Не просто комбо, а реальный джекпот.Девять, десять.
— Мне не становится лучше. Сколько раз звучала эта фраза — не перечесть. Но как бы больно ни было сейчас, нельзя останавливаться. Это лечение. Терапия.Одиннадцать, двенадцать.
Звуки, исходящие от раскаленного изогнутого кипятильника, становились громче и страннее. Сюэ Мэн нахмурился. — Надо срочно выдернуть провод из розет– — Нет, — оборвал его Чу Ваньнин.Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать.
— Вы не понимаете. Эта позиция для Чу Ваньнина неизменна, но она и правдива: они правда не знают, каково ему было, есть и будет. Они не могут войти в его положение. Не могут посмотреть на ситуацию его глазами. Ему больно. Это они видят. Ему страшно. Это они знают. — Золотце, ты так долго держался, — хвалил Мо Жань, — ты такой умница. Ты уже прошёл такой длинный путь. Целых два месяца, Ваньнин! — Два месяца страданий и мучений, — выплюнул Чу Ваньнин, — ты обещал, что станет лучше, но почему я всё ещё хочу умереть? И у Мо Жаня, и у Сюэ Мэна от этого вопроса волосы на теле встали дыбом. Конечности стали невыносимо тяжёлыми, а голова — пустой. Мо Жань знал, что Чу Ваньнин, на самом деле, не хотел умирать, но ломка говорила сама за себя, оказывая на и так измученный организм крайнее давление. Он знал, но всё равно мысленно убеждал себя: «Это всё лекарства, он не хочет умереть. Это всё из-за бессонницы, из-за усталости, из-за ломки, из-за трудности лечения, из-за побочек таблеток. Ваньнин не хочет умирать. Не хочет.» Страх сковал его по рукам и ногам. Он не мог потерять этого человека.Шестнадцать, семнадцать… Тридцать две.
Чу Ваньнин никогда ни на что не жаловался. И сейчас он тоже не хотел этого делать, но слова сами вырывались из его рта. Жужжание заполнило собой белый шум в голове. Он никогда раньше не говорил: «Мне тяжело». Эти два слова так глубоко были спрятаны внутри него, что разорвали ему всё сожаление к себе. Всю любовь к себе. — Я хочу спать. Я засыпаю лишь под утро и то максимум на три-четыре часа.Тридцать три, тридцать четыре.
— Надоело. — Ваньнин. — Ты говорил, что будешь со мной. Тогда почему ты сейчас идёшь против меня? — Как я могу стоять и смотреть, как ты губишь себя? Чу Ваньнин цыкнул.Тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь.
— Так не смотри. Иди спать. Ты, Сюэ Мэн, тоже. Где-то в гостиной тикали настенные часы. Рокот маятника отзывался в ушах эхом, переплетаясь с жужжанием кипятильника и звуками рваного дыхания. Из лёгких выбивало кислород, и с каждым мгновением глотать воздух становилось сложнее. Мо Жань прикусил щёку и сказал: — Ты сейчас не в состоянии здраво мыслить. То, что сейчас ты собираешься сделать, вернёт тебя туда, с чего ты начал. Ты проделал такой долгий путь, чтобы теперь сорваться? Убери кипятильник. — Нет. — Ваньнин, любовь моя, помни, что я никогда не желал тебе зла. Я пытаюсь тебе помочь. — Оставь меня в покое. На фоне терапии бывали моменты, когда Чу Ваньнин мог не сдерживать себя в словах, а это значило, что порой его слова были очень едкими и причиняли боль. Мо Жань никогда не злился, напоминая себе, что надо ждать. Однажды это закончится и Чу Ваньнин выздоровеет. В итоге Сюэ Мэн первым вспомнил, почему они забросили этот кипятильник в самый дальний угол. Первая искра вспыхнула слишком неожиданно и обожгла локоть Чу Ваньнина. — Почему пахнет гарью… — раздраженно просипел он и обернулся, чтобы увидеть, что вилка, воткнутая в розетку, дымится. Клубы чёрного дыма быстро распространились по всему первому этажу. — Золотце, отпусти кипятильник, — настойчиво попросил Мо Жань, вплотную приблизившись к младшему. А потом… произошёл маленький бух. И огонь охватил собой весь провод, разъедая мягкое белое покрытие со скоростью света. Искры посыпались во все стороны, Мо Жань поспешил оттащить Чу Ваньнина в сторону. — Сука, сука, сука! — бранился Сюэ Мэн в поисках тряпки, которой можно было «забить» источник пожара. — Это из-за меня, — был уверен Чу Ваньнин. — Нет, это не так, — успокаивал его Мо Жань. — Это был не вопрос. — А это был не ответ, а отрицание. Ночь была тёмная и длинная, но рассвет, открывая взору испуганные от случившегося глаза Чу Ваньнина, наступил. Огонь был потушен, а буквально убитый кипятильник — отправлен на утилизацию. После такой бури должно было наступить затишье, и оно наступило: Чу Ваньнин заперся в своей комнате, не тревожа никого своими выходками. Он занимался своими конструкторами и проектами, но из-за сонливости был очень рассеянным. У него до ужаса чесались руки, и он чесал их, расчесывая до кровавых полос, но не беря в руки ни что-то острое, ни что-то горячее. Ломка ощущалась железной клеткой, тонущим батискафом без окон и выхода. Его сдавливало со всех сторон, намереваясь раздавить. Возведенные за два месяца лечения хрупкие стены трескались, но пока ещё не ломались. Он мог подолгу прожигать пустым взглядом свои чертежи, а потом медленно встать, сделать глубокий вдох и перевернуть стол к чертям собачьим. Ему нужно было что-то чувствовать. Если не боль, то что-то ещё. Однажды после душа он смотрел на свое отражение в зеркале и внезапно заплакал. Безусловно, он не хотел этого, но всё, что с ним происходило, делало из него ещё более нестабильного человека. — Почему я родился таким уродцем? Мо Жань отвёл его к себе в комнату, посадил на кровать, а сам сел напротив на корточки и взял его руки в свои. — Ваньнин. — М? — Я буду говорить, а ты повторяй за мной. Чу Ваньнин недоверчиво прищурился, но возникать не стал. Это же Мо Жань. Его… любимый человек. Любящий его человек. — Ты — самый красивый, — начал мужчина. — Ты — самый красивый. Мо Жань сразу же замотал головой и заулыбался. — Нет, нет, нет! Заменяй «ты» на «я». — Зачем? Сверкающая улыбка Мо Жаня могла разрушить целые поселения и заставить Солнце поблекнуть. Он был таким добрым, нежным и терпеливым, что Чу Ваньнин до сих пор недоумевал, чем заслужил такую любовь к себе. Он ведь сам себя не любит. Зачем кому-то это делать? Но Мо Жань любил его. Мо Жань действительно любил его и показывал ему всю искренность и силу своих чувств каждый божий день, не проявляя ответной агрессии на резкие выпады со стороны младшего. — Давай ещё раз, — предложил Мо Жань, — ты — самый красивый. Наступила тишина. Слова застревали в горле, царапая гортань иглами своей неправдоподобности, но раз Мо Жань так сказал… — Я — самый красивый. — Ты — самый добрый. — Я — самый добрый. — Ты — нужен. Чу Ваньнин замолк. Его приёмный отец никогда не говорил ему ничего подобного, у Чу Ваньнина не было друзей до знакомства с Сюэ Мэном, которые могли бы сказать что-то вежливое и ласковое. У Чу Ваньнина были мягкая, как османтусовый бисквит, душа и острый, как точеное лезвие, язык. Разумеется, никто не хотел с ним сближаться. — Я — нужен. — Молодец, Золотце, — похвалил Мо Жань и нежно припал губами к чужим рукам, — ты — важен. — Я — важен. Мо Жань оставлял трепетные поцелуи на его запястьях, с чувством радостного удовлетворения подмечая, что кроме веснушек и совсем старых ожогов ничего на них больше не было. Он слышал, как плакал Чу Ваньнин, слышал, как тот скулил и скрёб спинку кровати от безнадёжности, что-то бормоча себе под нос. Чу Ваньнин по-прежнему стеснялся просить о помощи, но Мо Жань и без этого раз за разом приходил, успокаивал и лелеял. Эта «Мантра о нужности» стала их маленьким ритуалом. Ломка сжирала Чу Ваньнина, крошила его кости и мутила здравомыслие. У Чу Ваньнина чесались руки причинить себе боль любым способом, и он резался об страницы книг, разбивал костяшки пальцев, выдёргивал волосы на голове и… было, на самом деле, много всяких способов. И Чу Ваньнин делал это, но не прибегал к спичкам. Делал это, не трогая веснушки. Делал, делал, делал, а потом… А потом ломка закончилась. И лечение начало приносить свои плоды.***
— Талантливый человек талантлив во всём, — подытожил Мо Жань, сканируя взглядом новый интерьер в гостиной. На глазах у всех Чу Ваньнину постепенно становилось лучше: бессонница прошла, а главное — ломка, что убивала его на протяжении месяца, завершилась, причём весьма удачно, ведь за все время мучительной второй фазы Чу Ваньнин ни разу не прикасался к спичкам. Желание поутихло, но не исчезло, и ему приходилось выплёскивать свои эмоции во что-то ещё. Он взял кучу дополнительных проектов, начал конструировать сложнейшие механизмы, работал над массивными чертежами и читал, вычислял, рисовал, стирал, добавлял. Упущенное время должно быть восполнено с лихвой. Но, помимо учёбы и любимого хобби, порой Чу Ваньнину приходили в голову… идеи. Он мог сорваться посреди ночи и пойти гулять. Или сбежать в университетскую мастерскую и застрять там на пару суток. Или по рецептам из очень старых книг начать готовить запеченную рыбу со всеми яркими специями и сладкие рисовые шарики с бобовой начинкой. Или, как сейчас, устроить перестановку. Он оценивающе смотрел на проделанную работу, ожидая вердикт Мо Жаня. Мужчина плюхнулся на диван, купленный специально для комфортного просмотра телевизора и нынче стоящий в развёрнутом от большого экрана положении. Теперь его взгляд был направлен в сторону кухни, и будь это проделки Сюэ Мэна, он бы точно ему наподдал. — Мне нравится. Давно хотел что-то поменять, — прокомментировал мужчина. Смотреть фильмы он может на ноутбуке, а на улыбку, робкую и едва заметную, можно смотреть вечно. Ему не хватит и двух жизней, чтобы наглядеться. Чу Ваньнин стал более расслабленным. Его сон улучшился, и он просыпался без чувства тяжёлой головы и сопливых конечностей. Терапия помогала. Сессии у психотерапевта помогали. Антидепрессанты помогали. Чу Ваньнин точно не хотел умереть. Бывали моменты, когда Мо Жань ночью подходил к его комнате, прижимался ухом к двери в попытках услышать хоть малейший шорох или звуки дыхания. Настолько ему было страшно. Чу Ваньнин купил пару вещей с рукавом в три четверти. Эти абсолютно невероятные рубашки смотрелись на нём потрясающе. — Нормально? — Сногсшибательно, Золотце. У Мо Жаня сияли глаза, когда он смотрел на Чу Ваньнина. На выздоравливающего Чу Ваньнина. На Чу Ваньнина, который потихоньку раскрывался и учился выражать свои эмоции, учился говорить словами, а не запихивать всё глубоко внутрь, чтобы всякое недовольство загнивало в его душе, отражаясь в холоде глаз и равнодушности тона. Чу Ваньнин. Чу Ваньнин, Чу Ваньнин, Чу Ваньнин… — Мой Ваньнин — самый лучший. Настолько, что хотелось проглотить его целиком. Иногда Мо Жань ловил себя на мысли, что он не должен думать о таком, но ничего не мог с собой поделать, продолжая видеть в своих снах такие вещи, о которых не во всех романах напишут. Чу Ваньнин. Его драгоценность. Его сокровище. Его нужно оберегать, любить и лелеять. За ним нужно ухаживать, присматривать и давать ему всё, что он захочет. Никогда не ругать, не повышать голос, а тем более — поднимать руку. Делать всё для выздоровления. Хвалить его. Обожать его. Целовать его и не сметь просить большего. Держать над ним зонт. Мо Жань готов был скулить от радости, точно осчастливленная собака, когда срок остановки нанесения ран достиг своей полугодовой годовщины. Были хорошие дни, когда Чу Ваньнин был полон энергии и желания жить. На его лице проступал румянец, обрамляя веснушки приятным розовым цветом. Он даже не подозревал, каким божеством был в глазах Мо Жаня, а тому не хватало красноречия, чтобы выразить это в словах. Но бывали и плохие. Он втайне делал себе какую-нибудь пакость или стучался головой об стену от всепоглощающего отчаяния. Однажды у Чу Ваньнина случилась истерика: он как всегда красился, но в какой-то момент начал царапать своё лицо, злясь и ненавидя себя всем своим существом. Слёзы капали из его глаз, смазывая свеженанесенное тональное средство, и это было некрасиво. Ужасно. Чу Ваньнин готов был разбить себе голову об зеркало. Мо Жань ещё долго не мог его успокоить. К счастью, это был единичный случай. Бывали перепады настроения: Чу Ваньнин мог сидеть тише воды, ниже травы, а мог кричать и ругаться. За последнее ему было особенно стыдно, ведь ни Мо Жань, ни Сюэ Мэн не были виноваты. Он просто чувствовал, как контроль ускользал, точно песок между пальцами, и очухивался только тогда, когда замечал удивленные выражения чужих лиц. Точно два нашкодивших щенка, старший и младший братья сидели и реально ощущали себя так, словно их отчитал учитель. Мо Жань вспоминал годы своей юности, когда он не желал поддаваться общественным устоям и вёл себя паршиво: гулял по «цветочным заведениям», много пил, бахвалился, дрался и провоцировал одноклассников. Его часто наказывали преподаватели, и он вроде как каялся, но не проходило больше двух недель, как история повторялась. Тот Мо Жань не знал, что такое любовь. Нынешний Мо Жань готов поклясться перед богами, что останется верен только одному человеку. Рука об руку, бок о бок, он будет следовать вместе с ним из одной жизни в другую, проводя с ним молодость и встречая старость. — Мо Жань, — позвал его Чу Ваньнин. Это была середина весны. Он сидел на скамье в тени величавой крабовой яблони, и просачивающиеся сквозь ароматную листву солнечные лучи падали на него, прячась в волосах и в пушистых ресницах. Он и правда был поцелован солнцем. — А? Ты что-то хотел? — откликнулся Мо Вэйюй, убиравший прошлогодние листья с участка. Орудуя граблями на протяжении нескольких часов, он довольно сильно вспотел и стянул с себя футболку, даже не догадываясь, какую реакцию вызывают его спрятанные под медовой кожей мышцы у одного студента мехмата. Чу Ваньнин кивнул, и Мо Жань подошёл поближе, ослепляя своей улыбкой не хуже палящего солнца. Он склонился вперёд, буквально ставя юношу в неловкое положение. — Что за бесстыдство? — строго осадил Чу Ваньнин. Мо Жань почесал затылок: — Так жарко же. — Ничего не жарко. Мо Жань посмотрел на блаженный тенёк под яблоней, а потом на залитый солнечным светом задний двор, усыпанный небольшими горками с убранными листьями. Он не смел возразить и только вновь обратил свой взор на Ваньнина, широко улыбаясь. Бьющееся внутри сердце было готово сломать рёбра, выбраться наружу и лечь прямо на ладонь этого горячо любимого Мо Жанем человека. — Как ты себя чувствуешь, Ваньнин? Этот вопрос он задавал ежедневно. Восемьдесят девять процентов ответов были одинаковыми. «Нормально». От этого «нормально» Мо Жаню порой хотелось на стену лезть. «Я в порядке». «Хорошо». «…» Иногда это было просто молчание. «Мне плохо» — звучало лишь несколько раз, а на самом деле случалось гораздо чаще, но у Чу Ваньнина были гордость и внутреннее сопротивление просить о помощи. Они всё прорабатывали. Чу Ваньнин делал успехи. Мо Жань был счастлив, что его возлюбленный больше не напоминал ходячего мертвеца. — Сегодня всё хорошо, — честно ответил Чу Ваньнин. Он опустил голову, и только тогда Мо Жань заметил, что его руки сложены под столом. — Что-то прячешь? — соблазнительно ухмыльнулся мужчина. Чу Ваньнин взмолился, лишь бы не покрыться красными пятнами, но выражение его лица осталось непроницаемым. Едва заметная складочка образовалась между его бровями, а губы сжались в полоску. Он не намерен шутить, и Мо Жань это понял, моментально заткнувшись. Если он испортит момент, Ваньнин абсолютно точно ему этого не простит! Сколько он ни виляй хвостом и ни волочись преданным щенком за этим прекрасным юношей, тот даже не взглянет на него! Мо Жань молчал, ожидая, пока Чу Ваньнин будет готов показать ему то, что было в его руках. Ни одна плохая мысль не посетила его. Наверное, отныне всё действительно будет очень хорошо. — Я кое-что сделал, — начал Чу Ваньнин. — М? — улыбнулся Мо Жань. — Это для тебя. — Для меня? — Для тебя. Это был чудесный платок с аккуратно вышитыми на нём лепестками хайтана. Изделие вызывало восхищение, и в черно-фиолетовых глазах засияли искры удовлетворения и абсолютного счастья. Его драгоценный Чу Ваньнин вышил этот платок специально для него. Какое-то время Мо Жань просто стоял и сверлил взглядом небольшой квадратик ткани в своих ладонях, словно он держал птенца божественного феникса, необычайно чудесного и бесценного. — Тебе не нравится? — осторожно спросил Чу Ваньнин. — Нет, я… — буквы не желали складываться в слова, а слова — в предложения. Мо Жаню точно язык отрубили, и он не мог произнести ничего толкового и цельного. Чу Ваньнин нахмурился. Он ведь так старался… Он долго вглядывался в лицо мужчины, пытаясь понять, что же не так. А потом заметил кое-что, что заставило его сердце пропустить пару сотен дополнительных кульбитов: ресницы Мо Жаня были влажными. Буквально мокрыми. И спустя несколько мгновений две кристально чистые капли поползли вниз, вызвыв волну удивления в юношеской голове. — Мо Жань? — Ваньнин… — по-ребячески выпячив нижнюю губу, Мо Жань звучно всхлипнул. — Это правда мне? Чу Ваньнин, лишившись дара речи, кивнул. Когда он только начал кроить этот платок, то даже не представлял подобной реакции. Шокированный и безмолвный, он не знал, что делать. Это слёзы «О, боже, это так уродливо, что я даже не знаю, что сказать» или слёзы счастья? Мо Жань резко подался вперёд и крепко стиснул неуспевшего даже вдохнуть Чу Ваньнина в своих объятиях. — Ты… потный, — отметил Чу Ваньнин. Но не это его пугало. Такое близкое соприкосновение этих налитых тяжестью мышц с ним не входило ни в какие планы! — Я так сильно люблю тебя, — гнусавым от слёз голосом признался мужчина, ещё сильнее обнимая свою драгоценность. Чу Ваньнин был поистине самым лучшим человеком в его жизни. Сомневаясь в своих чувствах раньше, сейчас он был не прочь заявить о них целому миру. Мо Жань действительно плакал и не мог остановиться. Ему никогда не делали таких подарков, а его мама умерла, когда он был совсем ребёнком. Любое проявление доброты в его сторону могло пробудить в нём «щенячий инстинкт», и он без вопросов мог последовать за этим человеком. С годами он стал разборчивее в людях, но выбрав Ваньнина один раз, он больше никогда от него не откажется. Чу Ваньнин даст ему несколько медяков, и он, Мо Жань, обсыпет его горами золота. Если Чу Ваньнину не нужно золото, он даст что-нибудь другое. Если ему не нужно ничего, то он просто будет рядом, следовать с ним, куда бы тот ни пошёл. Если он не захочет идти, Мо Жань тоже остановится. Если он побежит, Мо Жань не станет отставать. Он даст Чу Ваньнину всё. — Я люблю тебя, — раз за разом повторял Мо Жань, — спасибо тебе. — Это просто платок. Чу Ваньнин понимал, что… чего-то он не понимал! — Нет, это не просто платок, — возразил Мо Жань, — это платок, который вышил для меня ты. Ты сделал это своими руками специально для меня. Он мягко поцеловал чужую мочку уха, потом коснулся губами родинки и оставил дорожку нежных поцелуев вдоль линии роста волос. Вдохнув любимый яблоневый запах, Мо Жань искренне подумал о том, что для счастья ему больше и не надо. — Я очень люблю тебя. —… — Ваньнин, я тебя обожаю. —… — Ты так вкусно пахнешь… — Перестань. — Я бы тебя съел. — Мо Вэйюй! Да. Мо Жань — самый счастливый человек из всех.***
Спустя два с половиной года терапии Чу Ваньнин полностью отказался от использования тонального средства. Он больше не прижигал свои веснушки. «Поцелуи солнца» больше не вызывали в нём отвращения. Любить себя = любить и принимать в себе всё то, что другие могут и не принять. Тождество доказано.