Blame It on My Youth : [ вини нашу юность ]

А затем вновь наступает утро, и ни Служба защиты детей, ни копы дверь им не вышибают. Райли, заходя на стадион, отбивает Нилу кулачок, и, да-а, у него все-таки есть хорошие друзья. — И как все прошло? — спрашивает Кевин. — А что, так сильно ревнуешь? — ухмыляется Райли. А потом понижает голос, зыркает туда-сюда, смотрит — кто слушает, и произносит: — Эндрю рассказал мне, что замочил свою мать, а потом, чтобы мне было легче все это переварить, Нил сказал, что сам тоже убил кучу людей. Кевин прячет лицо за ладонями. — Кевин, это у вас норма? — Ну, — отвечает он из-за ладоней, — Нил никогда не мог просто взять и завалить свой треклятый рот. — Я умница в заваливании рта, спасибочки, — говорит Нил. — Помнишь, когда ты понятия не имел, кто я такой, пока тебе Рико не сказал? — Помнишь, когда Рико догадался об этом только лишь потому, что ты не смог завалиться? — Не за что, кстати. — Благодарствую. Чудо, что мы все живы. — Чудес не бывает, — вставляет Эндрю, присоединяясь к ним. — Благодарствую, — повторяет Кевин. — Если у тебя есть объяснение получше, почему мы все еще здесь, я бы с удовольствием послушал. — Обычно ответ — Нил, — говорит Эндрю. — Ну-ну. — Не то чтобы, — вмешивается Нил прежде, чем дело примет дурные обороты. — Я просто настырный. Кевин закатывает глаза. — Хочу ли я знать, о чем ты? — спрашивает Райли. — Нет, знаешь что, не хочу. У меня ни вопросов, ни желания получать ответы. Меньше знаешь — крепче спишь. Кевин бросает на Нила взгляд, как бы говоря: «ну вот, видишь?». Нил ответно одаривает его тем же взглядом, открывает рот, чтобы извиниться, но… — Погнали, — зовет Кларк, и они идут разогреваться. Пару часов спустя в стену корта стучит секретарь. Тренировка останавливается. — Звонок Эндрю Миньярду, — зовет он, приоткрывая дверь. — Из школы Джорджа Вестингауза? Эндрю с Нилом обмениваются взглядами, и Эндрю подходит, чтобы взять трубку. — Эндрю Миньярд у телефона. Он поднимает глаза на Нила. Утвердительно мычит, а затем еще раз. — Я сейчас подъеду, — говорит он и завершает звонок. Нил подходит к нему, не в силах ждать. — Натали подралась, — сообщает Эндрю. — Сломала ребенку нос. Я разберусь. — Ты уверен? — Я разберусь. Играй дальше. — Хорошо, — отвечает Нил. Эндрю уходит. Нил возвращается к тренировке — на целые пять минут. — Нил, — зовет Кевин, вскидывая руку, чтобы всех остановить, — как думаешь, это хорошая затея — дать Эндрю пойти на разговор с людьми наедине? Разговор о том, что Натали влезла в драку? — Абсолютно точно — нет. Кларк переводит взгляд с одного на другого. — Нил, тебе нужно уйти? Нил позволяет себе вообразить ситуацию, в которой копы допрашивают его ребенка, а Эндрю стоит там, и: — Да. — Пока. Нил срывается с места и несется. Проверяет макияж, пока звонит в Убер. Стаскивает бо́льшую часть экипировки, но не заморачивается и не принимает душ. Нахуй это. Убер не может быстро доехать и быстро добраться до школы — так быстро, насколько необходимо, — но водитель старается, и Нил бросает ему пятьдесят процентов от стоимости поездки чаевых наличкой, когда выходит. Он чуть ли не наяву видит Эндрю в наручниках. Технически Натали не их ребенок; что случится, если она угодит в неприятности? Могут ли органы ее отобрать? Что могло подтолкнуть ее затеять драку? Нил слышит слова Эндрю: «инстинкта самосохранения у тебя нет». — Я пришел к директору, — сообщает он женщине на месте дежурного. — Нил Джостен. Опекун Натали Грей. Она указывает ему нужное направление, и он идет. Сломала ребенку нос. Поколотила его, скорее всего. Нил надеется, что она не поранила кулак. Он вваливается в кабинет директора. Эндрю стоит, невозмутимый, скрестив руки на груди — хороший знак; непросто драться со сложенными руками. Натали сидит на стуле позади него, сгорбившись, — маленькая, ужасно несчастная, и на нее волнами накатывает ярость вперемежку со страхом. Рядом стоят и другие люди. Мальчик, мужчина, женщина. Мужчина лыбится и отмахивается от любых вопросов, а пацан из-за этого выглядит воображалой, даже несмотря на повязку на носу. Копов нет. Нил не уверен, почему считал, будто они тут будут; теперь, когда задумывается об этом, понимает: у полиции нет реальной причины вмешиваться, за исключением факта, что, куда бы он ни пошел, кажется, вечно происходит что-то, во что полиции вмешаться просто придется. — О, хорошо, — произносит мужчина, протягивая руку Нилу. Нил пожимает ее. — Я Генри Уоррен. Вы, я так понимаю, Нил Джостен — другой отец. — Именно, — отвечает Нил. — Это моя жена — Марианна, и наш сын — Джастин Уоррен-Пагано. — Приятно познакомиться, — говорит Нил так, будто у него хорошие манеры. Он поворачивается к Натали. — Дай-ка мне поглядеть на твою руку. Она тянет ладонь вверх. — Я сейчас дотронусь, — предупреждает он и ждет, пока она кивнет, и лишь затем касается. Ощупывает косточки большого пальца, покрасневшие костяшки и… — Ничего не сломано, — говорит Нил, удивленный и довольный этим. — А ты знаешь, как дубасить, ха. — Угу, — огрызается она. — И это очень важно, — бодро отвечает Нил. — Важно, — напыщенно вклинивается Генри, — то, что у моего сына сломан нос. Я уверен, вы понимаете, что это неприемлемое поведение для юной леди. Нил смеряет его взглядом. — Обязательно. А что натворил ваш сын? — Ничего! — Ну, безусловно. Эй, Джастин, что ты сделал? Джастин, кажется, в ужасе от того, что с ним заговорили. Генри машет рукой. — Почему вы спрашиваете моего сына? Не он — тот, кто распустил руки! Нил оглядывается на Натали. — Что случилось? Она свирепо смотрит на него. — Она не скажет, — демонстративно вякает директор. Нил пристально смотрит на нее. Она бросает сердитый взгляд в ответ. Нил считает до десяти и доходит до семи, когда теряет терпение. — Мы можем превратить все в «Игру в любимые блюда», или можешь просто мне рассказать. Он понимает, что у нее дрожат ладошки. А потом она рушится, сгибаясь и обнимая себя руками, крича, уставившись в колени: — Я знаю, я знаю, что не должна была его бить, я знаю, надо было просто оттащить ее, но я так разозлилась, он так жестоко обошелся с Пейдж, потому что одежда ей большая, и потому что у нее не было ранца, а он с друзьями обозвал меня жирной, и они все продолжали говорить, что мы совсем не похожи, и что у нас, значит, разные отцы, а наша мать — шлюха, и они ржали, потому что у нас нет родителей, а все тут знают друг друга, но нас никто не знает, и мы тоже никого не знаем, и я пошла к шкафчику Пейдж, чтобы встретиться с ней перед уроком, и увидела там его, — она верещит, тыча в Джастина пальцем, — и он был так близко к ней, и ей было ужасно, а он все равно трогал ее волосы, ее руку, и бедро, и он лапал ее за грудь, и я, блять, сломала ему нос, и сломаю снова, если потребуется, и я знаю, знаю, что не должна была, — всхлипывает она, с застывшими в глазах слезами глядя на Нила, — я знаю, надо было просто встать между ними, но я не смогла, я разозлилась, и я просто… мне не жаль! Не жаль! Проходит три секунды, прежде чем к кому-то возвращается дар речи, и единственный звук — хриплое от страха дыхание Натали. — Натали, — мягко зовет Нил. Мы будем вас оберегать. Здесь тебе бояться не нужно. Мы не причиним тебе вреда. Мы вас защитим. Как он может защитить их, когда они не с ним? Как он может оберегать их, когда они в школе? — Натали, ты поступила абсолютно полностью правильно. Она моргает, глядя на него снизу вверх. — Правда? — Да, — отвечает Нил. Ласково. Тихонько. Он не знает, как это сделать. Не знает, как удержаться, чтобы не развернуться и не всадить Джастину нож в глаз. — Я горжусь тобой. — Прошу прощения? — вмешивается Генри. — У моего сына перелом носа, и… — Так, может быть, — говорит Нил, а затем поворачивается лицом к Генри, — вашему сыну следует научиться держать руки при себе. Генри закатывает глаза и отмахивается. — Почему вы ей вообще верите? Она всего-навсего приемыш, она же обманщица. — Она не врет. — Да без разницы, это, видимо, было просто недоразумением. Нил ощущает полсекунды тишины, будто хлопнувшую дверь, будто миг после раската грома, вышедшие за пределы мгновения, годов его жизни, и знает, что сейчас произойдет, знает и не предотвращает. Эндрю прописывает Генри кулаком. Генри пошатывается, и Эндрю оказывается рядом, скручивая его, пока он падает, укладывает лицом в пол, упирается коленом Генри в спину и выкручивает руку до тех пор, пока не начинает казаться, будто она вот-вот вылетит из сустава. Натали держит Нила за ладонь — крепко-крепко, — и он чувствует, как ее колотит. Он держит ее. Все хорошо. Мы здесь. Ты в безопасности. Эндрю рывком достает нож, направляя на рвущуюся к ним Марианну. — Ближе ты не подойдешь. — Мистер Миньярд, — пораженно выдает директор. — Мне не нравится это слово, — чеканит Эндрю чрезвычайно равнодушно. — Недоразумение. Это не было недоразумением. Она не лжет. Вот что будет дальше, — продолжает он, пока Генри пытается вставить слово. — Мы уйдем. Натали и Пейдж уйдут с нами. Натали не понесет никакого наказания, а Джастин будет оставаться после уроков столько, сколько понадобится, чтобы научиться не подвергать других людей сексуализированному насилию. — Я вызову полицию, — встревает Марианна. — Если сможешь найти в штате свинью, которая меня арестует, я дам тебе тысячу долларов, — отвечает Эндрю. — Или ты сейчас отходишь, или я вспарываю твоему мужу глотку. Марианна отступает, прищурившись на Эндрю и пихая Джастина себе за спину. — Мистер Джостен, — зовет директор. — Пожалуйста, проконтролируйте своего мужа. Нил решает не отвечать. Он может… он должен ответить. У директора, возможно, есть тревожная кнопка, и хотя копам можно дать на лапу, нет никаких причин замешивать их в первую голову. Он должен быть обеспокоен фактом, что Эндрю убьет человека при свидетелях. Обеспокоен фактом, что Эндрю причинил физический вред человеку при свидетелях. Но Натали дышит загнанно, словно пробежала целый марафон, а Нил не может заставить себя быть недовольным Эндрю. — Ты меня услышал? — спрашивает Эндрю, скользя по директору взглядом. — Повтори мне, что будет дальше. — Я… это… — Да? — произносит Эндрю, и директор, кажется, окончательно сдувается. — Вы заберете своих подопечных и уйдете. Натали никак не накажут, а Джастин будет оставаться после занятий, пока не поймет, что нельзя прикасаться к другим людям. — Я сказал «сексуализированное насилие», — повторяет Эндрю, — но, полагаю, и этого хватит, — он поднимается, опираясь на голову Генри, чтобы встать. — Пойдемте. Он поворачивается и распахивает дверь, а Натали с Нилом идут ровно за ним. — У меня есть адвокаты! — вопит Генри. — Я знаю нужных людей! И тебе это просто так с рук не сойдет, Джостен. Мы сломаем тебя. Нил останавливается. Мужчина среднего возраста угрожает ему, а внутри у Нила сидит избитый ребенок, ожидающий, что же будет дальше — если оставаться достаточно неподвижным, быть может, ему не сделают больно, может, на него не обратят внимания, может, он покажется слишком жалким и глупым, чтобы заслужить нечто посильнее пинка под ребра. Он медленно поворачивает голову, чтобы посмотреть — посмотреть на Генри, кое-как поднявшегося на ноги, оглянуться на Генри у Натали за спиной — дрожащей Натали, все еще держащей его за ладонь, Натали, которой не привыкать к угрозам, которая тесно жмется к нему поближе. Мы будем вас оберегать. Мы вас защитим. Нил не знает — как. Не знает, как защитить кого-то, особенно, когда не может прикрыть собой и физически встать на пути угрозы. И он не знает, что сказать. Что сказать, чтобы держать Генри подальше от его детей. Что сказать, чтобы когда-нибудь, хоть когда-нибудь Натали снова почувствовала себя в безопасности. Внутри у него — избитый ребенок, рвущийся наружу, раздирающий горло когтями, и Нил не в силах его сдержать, а Натаниэль хохочет. Натаниэль хохочет смехом Мясника, Балтиморского Ангела Смерти, того, в чьих руках были тесаки и тупые топоры; смехом человека, заглянувшего смерти в глаза и ставшего ее посланником. Натаниэль хохочет, и мир возвращается на круги своя. — Ты сломаешь меня? Ты? — Натаниэль безжалостно, жестоко скалит зубы в ухмылке. — Сам-то веришь? Эндрю берет его за запястье, и Натаниэль охотно уходит, все еще хохоча. Избитый ребенок выжил. Избитый ребенок видел, как подох его папаша. Наблюдал, как дохнут мучители его мужа. Избитый ребенок пережил их всех. Избитый ребенок стоит, светясь, сверкая, словно лезвие добротно наточенного ножа, и тянет губы в ухмылочке. Другой ребенок цепляется за его руку. Натаниэль держит. Он ее не отпустит. — Где класс Пейдж? — спрашивает Натаниэль. — Вон там, — отвечает Натали. Она уверенно тянет его за собой по холлу и сворачивает в боковой коридор. Отпускает его руку и распахивает дверь, сразу же отыскивая глазами Пейдж. — Уходим. — Извините, — вмешивается учительница, — мисс Грей, это не… Натаниэль встает позади Натали. — Пейдж уходит на весь день, — произносит он и все еще лыбится, а слова звучат как угроза. Пейдж сваливает учебники с тетрадью в сумку, закидывает ее на плечо прямо расстегнутой, и направляется в его сторону. — Меня никто не предупреждал, что она… — Миссис Таннинг, — звучит голос из динамиков громкой связи, — Пейдж и Натали Грей освобождены до конца дня, их опекуны сейчас придут за Пейдж. Натаниэль выводит Пейдж в коридор, навстречу Эндрю. Миссис Таннинг нажимает на кнопку: — Поняла, — говорит она. Натаниэль дает двери за ним захлопнуться, следуя за Эндрю и девочками на выход из здания к машине. Двойняшки забираются на заднее сиденье и закрывают дверцу; на парковке больше ни души, никто не появляется из дверей школы, и Эндрю заводит машину и смотрит в окно на Натаниэля, и они в безопасности, они все в безопасности, и Натаниэль вздыхает. Нил садится в машину. Откидывается на спинку удобного, знакомого сиденья и кладет руку на центральную консоль. Выехав со стоянки, Эндрю переплетает ладонь с ладонью Нила, и Нил ощущает ярость каждой мышцей, каждой до единой костью. Это утешение, это — уверенность. — Пейдж, — зовет Нил, когда они выезжают на дорогу, и Нил чувствует, что снова в состоянии двигаться. — Ты в норме? — Как ты это делаешь? — спрашивает она. Нил глядит в зеркало заднего вида, но Пейдж не смотрит в ответ. Она смотрит вниз — на их с Эндрю руки, понимает он. — Что делаю? — Касаешься кого-то. Машина с визгом вылетает на обочину и тормозит. Нил переключает передачу на парковочную блокировку и включает аварийку. Эндрю колотит; он так сильно сжимает ладонь Нила, что пальцы постепенно теряют чувствительность. — Я убью его ради тебя, — произносит он, — если только пожелаешь. — Но как ты это делаешь? Тебя ведь тоже насиловали, да? — говорит она. — Так как же у тебя получается? Бывают такие дни, — слова ее звучат нечетко, а дыхание спирает, — когда даже Натали — это слишком, я хочу содрать с себя кожу, я пытаюсь справляться с этим, быть нормальной, но я представить не могу… не могу даже… я задыхаюсь, — хрипит она, и Эндрю поворачивается в кресле, откидываясь назад, чтобы расстегнуть ей ремень. Руки у него вздрагивают, а потом он понимает, что не может, он не может этого сделать. — Отстегни ей ремень и помести ее голову между колен, — говорит он Натали, а Натали отрицательно мотает головой, с силой вцепившись в собственный ремень до побелевших костяшек. — Пейдж, — зовет Эндрю, — никто тебя не тронет. Положи голову между колен. Пейдж. Она кладет, хватая ртом воздух. — Ты в безопасности, — продолжает Эндрю, и голос его ужасен. — Ты в безопасности. — Пейдж, — пытается Нил и не знает, как звучит его собственный голос; не слышит из-за гула в ушах. — Пейдж, все позади. Его здесь нет. Ты больше никогда не увидишь никого из них. Ты в безопасности. Он продолжает говорить, напоминая ей дышать, считать вдохи, такой совершенно беспомощный, пока она наконец не успокаивается, вытирая глаза, и садится. Она обессиленно уставляется в потолок; голова ее покачивается в такт проносящимся мимо и трясущим Мазерати машинам. — Как тебе это удалось? — спрашивает она снова. — Как ты выбрался? Эндрю приваливается боком к спинке сиденья. — Никак. Вы видели, как в первые день или два я это переживал. Я не мог касаться Нила — совсем. Не смог бы с этим справиться. В самолете было невыносимо. Какие-то дни лучше других, — продолжает он, и голосу возвращается контроль, когда Эндрю абстрагируется. — Иногда я вообще об этом не думаю. Но в какие-то дни — это все, о чем я думаю, и я не в силах выбраться. Важно вот что: Нил не касается меня без моего разрешения. Он и слова не скажет, если я лягу, блять, прямо в ботинках. Если у меня плохая ночь, он остается на своей половине кровати, а если мне приходится спать на диване, Нил не обижается. Если я говорю «остановись» — он останавливается. Если скажу «нет» — он даже не начнет. Если он протягивает руку, а я игнорирую — он ее убирает. Так что у меня получается мириться с этим. Потому что в ту секунду, когда я не смогу, все прекратится. — А что, если мне никогда не захочется… — она давится и впивается ногтями в ладони. — Тогда не надо, — отвечает Эндрю. — Если не захочется, тогда не надо. — Натали ведь это тоже переебало. Она… он… — Пейдж задыхается, багровеет и упорно машет рукой в сторону Натали. — Мы были в разных комнатах, — шепчет Натали. — И что-то было не так, я знала, что что-то не так, но я не осознавала… а потом, той ночью, он попросил меня остаться с Пейдж, и я знала, что что-то не так, и я… прошло пять минут, и мы все очутились в подвале. Я схватила нож и спрятала у нее под кроватью. Он сказал мне наблюдать. А потом я его пырнула. Нила сейчас вырвет. Он не может… ну, он думает, что все-таки может справиться. Пейдж и Натали живут с этим; и он может жить со знанием случившегося. Он сглатывает тошноту. — Как его звали? — спрашивает Эндрю. Пейдж качает головой. — Как будешь готова, расскажи мне. Мы с этим разберемся. Пейдж смотрит на него, а потом отворачивается к окну. Эндрю разворачивается, выключает аварийный режим и выезжает обратно на дорогу. — Куда мы едем? — спрашивает Пейдж. — Домой, — отвечает Нил. — Я не хочу домой. — Можете поехать с нами на стадион, — говорит Нил. — У нас сейчас тренировка. — Хорошо. Эндрю резко выруливает машину, и они направляются к стадиону. Они заходят на стадион, отправляют Натали с Пейдж на трибуны и одеваются в полной тишине. Нил останавливается, положив руку на дверь, ведущую на арену. — Я это ненавижу, — произносит он. — Могло быть и хуже, — отвечает Эндрю. — У нас могло их не быть. — Ага. Ты в норме? Эндрю пристально смотрит на Нила. Нил ждет. — Нет, — в конце концов отвечает Эндрю, — но не в том смысле, что обычно. Ты откроешь уже эту дверь? Нил открывает, колотит в стену, дожидается, пока потасовка поутихнет, и выходит на корт. — Эй, вы знаете, почему на трибунах двое подростков? — орет Кларк через все поле. — Мы их туда посадили, — отвечает Нил. Кевин тычет в Эндрю: — Херовато выглядишь. — А ты не смотри, — парирует Эндрю, пробираясь к воротам. Райли стукается с Нилом клюшками. — Так что там у детишек? Их турнули, что ли? — Нет. Я не хочу об этом говорить. — У них проблемы? — Нет. Нил наблюдает, как Райли решает ничего больше не произносить, и обнаруживает, что необычайно ей за это благодарен. Натаниэль полностью отдается тренировке. — Это твои же товарищи, Нил, — кричит Кларк во второй раз, когда Натаниэль применяет силовой прием к одному из них. Нил машет клюшкой — как бы «понял», но он не единственный, кто разбирается с проблемами; Эндрю продолжает отправлять мячи по всему полю как в последний раз, вызывая у Кевина поток злостного и матерного французского, который Нил решает не переводить. Впрочем, может, ему и не нужно — иногда Нилу кажется, будто Эндрю знает французский лучше, чем прикидывается. Вместо этого Эндрю пуляет мяч прямо в Кевина, пока Кевин не подходит к нему, хватая за шлем и смачно отчитывая. Сейчас-то у Кевина есть ребенок. Кевин не пытается покончить с собой руками Эндрю. После этого Эндрю угомоняется. По большей части. Каждый раз, когда он хочет передать Нилу мяч, он швыряет его через все поле. — Вы че, воюете? — спрашивает Кевин после того, как Нил в энный раз проезжается по земле, чувствуя, как набатом стучит кровь и напрягаются мышцы, выплескивая ярость. Не может же он уехать с этими эмоциями домой. Нил качает головой. — Точно? — Да. — Нет, реально, — говорит Райли с расстояния десяти шагов. — Ссоритесь, что ли? Знаешь, мы все в одной команде уже пять лет, и не думаю, что я когда-то видела, как вы ругаетесь. Это у вас вот так проходит? — У нас все в порядке, — отвечает Нил. Эндрю бьет клюшкой по стене — «ну, так мы продолжим»? Нил начинает двигаться. В итоге, день подходит к концу. Натали с Пейдж ждут у двери, когда Нил отправляется на их поиски. — Девчат, вы в норме? — спрашивает он. И представить себе не может, что ответом будет «да». И не понимает, что мог бы сказать еще. Они пристально смотрят на него. Это справедливо. Он проводит их через раздевалки — или, во всяком случае, пытается провести. — А вы Кевин Дэй? — спрашивает Пейдж, не в силах оторвать взгляд от татуировки Кевина. Кевин замирает. Виновато зыркает на Нила. — Ага. А ты — одна из подопечных Нила? — Пейдж, — представляется она. — А это Натали. Вы правда-правда самый лучший нападающий в экси? — Да, — отвечает Кевин. Половина команды закатывает глаза. — Нил круче? — спрашивает Пейдж. — Да, — голосит Райли с другого конца комнаты. — Он пытается, — соглашается Кевин. — А мне показалось, что он был круче, — говорит Пейдж. Кевин бросает на Нила взгляд. В глазах читается: «что это с ней?» Нил ему ничего не отвечает. — Он бегал куда больше, так что показалось, как будто он старался сильнее, — продолжает Пейдж. Кевин вылупляется на нее. — Хотя, думаю, и вы вполне клевый, — заключает она с таким видом, словно, возможно, переоценила Кевина. — Спасибо, — отвечает Кевин. Кларк кашляет, издавая звук, подозрительнейше похожий на смех. — А ты почему не разговариваешь? — спрашивает Кевин у Натали. Натали одаривает его такущим взглядом, который должен прожечь до самых костей. — И это вот таким Джон будет в четырнадцать? — спрашивает Кевин. Нил пожимает плечами. — О, боженька, — тянет Кларк. — Это ж целая семейка вечно молчащих людей. Как вы вообще ужинаете, ребят? — Очень даже сносно, — отвечает Эндрю. — Кстати говоря, мы прямо сейчас поедем этим заниматься. Райли машет с другого конца раздевалки. Пейдж поднимает руку в молчаливом приветствии. А Натали — нет. Нил, как бы в знак извинения, пожимает плечами, на что Райли отвечает тем же, а затем они с Эндрю выходят с двойняшками за дверь и усаживаются в машину. — Вы не против сейчас поехать домой? — спрашивает Эндрю. — А куда нам еще ехать? — передразнивает Натали. Эндрю пожимает плечами. — Мы можем заселиться в отель. Можем покататься. Можем сходить в кино или поужинать где-нибудь, или купить новый дом. — Мы можем ехать домой, — решает Пейдж. Эндрю оглядывается на Натали. — Агась, — соглашается она. Эндрю выезжает с парковки и отвозит их домой. Увидеть дом, подъезжая, — это почти утешение; Нилу кажется, будто он не был здесь годами, будто за время их отсутствия дом должен был обветшать. Но вот он, здесь. Его дом. Надежный. Безопасный. Эндрю отворяет дверь, а Нил запирается на замок. Он не чувствует себя в безопасности, пока дверь за ним не закрыта, а цепочка не задернута. Это обманчивое чувство защищенности, и по большей-то части бессмысленное, но как только Пейдж с Натали оказываются внутри, а остальной мир — запертым снаружи, Натаниэль все равно чувствует себя лучше. — Откуда ты знаешь? — рассерженно спрашивает Натали. Нил оборачивается, пытаясь сообразить, что он уже успел пропустить, и понимает: она буравит его взглядом, а Пейдж с Эндрю застыли на полпути в гостиную с одинаковым выражением замешательства на лицах. Хорошо. Значит, он ничего не пропустил. Натали начинает разговор с середины, а не с начала. Нил может и так. — Откуда я знаю что? — Откуда ты знаешь, что они не смогут тебя сломить? Оу. Нил жмет плечами. — Они не смогут. — У них есть адвокаты. Я знаю, что у вас куча бабла, но у вас нет столько, сколько у Уореннов, ни у кого столько нет. — Деньги меня особо не беспокоят. Они не смогут все отобрать… самое большое — подадут в суд, чтобы взыскать на больничные счета и за моральный ущерб, а больничные счета много не потянут, учитывая, что в худшем случае у него всего-то пара синяков, — отвечает Нил, стараясь звучать ободряюще. — Не такая уж это и большая проблема. — А что, если Эндрю загремит в тюрячку! Это было физическое нападение! — Внесем за него залог. Натали в полном расстройстве машет обеими руками. — А как же боль? — Боль? — Боль! Типа, физическая! Что, если он решит тебя сломать? Джастин все время говорит, что у его предков есть связи, связи с плохими людьми, расхаживает по школе с напыщенным видком, будто он неприкасаемый, и рассказывает, как его папаша может мотаться по городу посреди ночи, размахивая бумажками по сто долларов, и его никто не тронет, потому что люди знают, что у него есть связи. А вдруг он пошлет их за тобой? — Люди, по-настоящему замешанные во всякой грязной херне, обычно об этом языком не мелют, — сообщает Нил. Натали бьет кулаком в стену. — Джастин тупой! Он трепло! Ему нравится иметь власть и нравится запугивать людей, а у его отца столько бабок, что все это похоже на правду. Так что, если они сделают тебе больно? — Почему ты боишься, что они причинят боль мне? Они куда вероятнее придут за Эндрю. Ну, если только не думают, будто я легкая добыча, — рассуждает Нил. Натаниэль тревожится. — Да потому что… ты так блядски счастлив! Ты даже не знаешь… а что, если они будут делать тебе больно, пока ты не станешь как он! — верещит она, тыча на Эндрю, выглядящего чуток изумленным, что его в это втянули. — По-моему, все с Эндрю хорошо, — говорит Нил, обиженный от лица Эндрю. — Я ни разу не видела его улыбающимся! А ты шатаешься и творишь что-то типа… типа, называешь своих котов Король Пушочек и Сэр Пампушка МакКошечка… — Это Эндрю назвал Сэр, — сообщает Нил. Натали свирепо сверкает на него глазами. Он смолкает. — Что, если ты станешь таким, как мы! Вдруг они сделают тебе больно, и ты перестанешь все время, блять, смеяться и быть счастливым! — Ты что… беспокоишься обо мне? — спрашивает Нил. Натали вскидывает руки в воздух. — Теперь он догнал! — Потому что я счастлив? Натали указывает на Пейдж. — Она так сильно старается быть как ты! Она хочет однажды стать счастливой! Я хочу однажды стать счастливой! Что, если они сломают тебя, и ты перестанешь быть счастливым! Нил скрещивает руки на груди, потом опускает на бедра, а следом засовывает в карманы. — Почему тебя волнует, счастлив ли какой-то там парень, который даже ничего не знает? — Потому что не можем же мы все быть разъебанными! — Я убегал, — говорит Нил. — Я был в бегах годами. И все равно счастлив. Почему ты думаешь, что я — не разъебанный? — Ты не мог быть в бегах годами, — язвит она, — не ребенком. Дети такое не могут. Кто-то позвонит копам и отправит тебя в приемную семью. Просто потому, что тебе не довелось жить дома, не значит, что ты не жил с кем-то. Но это не плохо. Я рада, что твое детство было лучше, чем у нас всех! Но ты не знаешь, на что способны люди! Ты должен был просто бросить меня! Завтра мы вернемся в школу, Джастин изобьет меня, и ему станет лучше, и папаше его станет лучше, и они оставят вас с Эндрю в покое, и никому не будет больно. — Натали, — зовет Нил, когда она поворачивается, чтобы уйти. — Чего? Она выглядит такой спокойной теперь, когда определилась с планом действий. Теперь, когда решила принять удар на себя, чтобы защитить Нила. Где, блять, она научилась этому? Кто научил ее, что это приемлемо? Кто научил ее, что ее боль настолько неважна, что даже не считается, словно кому-то вообще больно? Только вот Натаниэль понимает. Он принимал удары, чтобы защитить маму. И Нил не может притворяться, будто никогда не страдал ради чьей-то защиты. — Чего? — повторяет она. Он не знает, что сказать. Он не знает, как сказать «не нужно этого делать». Не знает, как дать понять, что он примет удар на себя ради нее, и что именно так и должно быть. Не знает, как понять выражение вины у Пейдж на лице. Его взгляд скользит к Эндрю, и они обсуждают это целую минуту: Это ужасно. Это — жизнь. И тебе это известно. Это не жизнь. Не для всех. И тебе это известно. Но для нас — жизнь. Для них. Я не могу позволить, чтобы все так и оставалось. Нет. Но ты — тот, кто не дает их удочерить. Натали вновь разворачивается. — Натали. Подожди. Она оборачивается, вскинув брови. — Да? Ты реально что-то скажешь? Или так и будешь пялиться на Эндрю? Нил наклоняет голову. — Я сниму рубашку. — Фе, — кривится она, отшатываясь. — Зачем? — Это самый простой ответ. Если это неприемлемо — скажи мне, и я не стану. Пейдж, ты не обязана быть здесь ради этого. Натали выглядит так, будто просто на части разрывается, но любопытство побеждает, и она скрещивает руки на груди и устремляет взгляд куда-то правее лица Нила. — Валяй. — Пейдж? Пейдж кивает, прижимаясь к стене. Хорошо. Как будто подорожник к перелому прикладывает. Натаниэль не хочет этого делать. Нил стягивает рубашку через голову. — Какого хуя! — взвизгивает Натали, отпрыгивая назад, спиной к Пейдж. — Что у тебя на животе?! А на… плече — это что, клеймо? Нил снимает повязки, чтобы Натали могла как следует рассмотреть и его руки. Пейдж хватает Натали за плечо. — В ящике, — просто говорит Эндрю без лишних объяснений. Нил выдвигает ящик маленького столика рядом с дверью и выуживает салфетки для снятия макияжа. Бросает взгляд на Эндрю, выглядящего так, будто ему совершенно не жаль, и тщательно вытирает лицо, гораздо больше стараясь обнажить шрамы, нежели стереть с кожи мейк целиком. — Что стряслось?! — Я же говорил вам, — отвечает Нил. — Я был в бегах. — И тебя клеймили? — Нет, это произошло еще до того, как я сбежал. Это не клеймо. Всего-навсего раскаленный утюг. Пейдж давится. — Это огнестрельное ранение? — Оно самое. — Да кто стрелял в тебя?! — Я же сказал, — повторяет Нил, — я был… — Нет, быть не может! Бегство — это когда система опеки разлучает вас с сестрой, поэтому ты вылезаешь из окна и автостопом добираешься куда угодно, где бы она ни была —лишь бы к ней, и две недели прячешься в их гараже, а она тайком передает тебе еду в окно по ночам. Бегство — не… — она указывает на него, — такое. — Что же случилось? — спрашивает Пейдж. Нил хмыкает. Что им рассказать? Как много им рассказать? Он смотрит на Эндрю и говорит по-русски: — Мне нужно рассказать им о Морияма? — А я-то думала, вы решили, что невежливо разговаривать на другом языке в присутствии детей, — огрызается Натали. — Ты сказала, что Джастин трепло, — спрашивает Эндрю по-английски. — А вы? Пейдж с Натали выглядят до глубины души оскорбленными. — Вы не должны кому-то это передавать, — начинает Нил. — Кое-что известно общественности; знаете, все, что вам нужно было сделать — прогуглить меня. Но кое-что сокрыто. И если вы выболтаете — будете не расхаживать по школе с видом хозяев жизни, а окажетесь на два метра под землей. Я вам не угрожаю. Это — предупреждение. И это не я убью вас, если вы проболтаетесь, это будут люди, обладающие властью огромней, чем когда-либо у меня была, и они убьют нас всех. Я могу поведать вам историю частично, и вы узнаете все, что вам нужно знать, и сможете прийти в школу и нести хрень про своего приемного отца. Или я могу рассказать вам все как есть, полностью, и у вас не будет возможности выдать это ни единой душе. — Мы тебя не гуглили, потому что ты не хотел, — отвечает Пейдж. — Расскажи нам. Мы никому не проболтаемся. Нил прислоняется спиной к двери; осенний холод заземляющей силой просачивается сквозь дерево, к спине. Ему это нужно. Он закрывает глаза, потому что такую историю легче рассказывать, не видя двух детей. — Когда-то жил человек, которого прозвали Мясник из Балтимора. Он был наемником. Главой преступного синдиката, простирающегося до самого Вашингтона и всего Восточного Побережья. Ему нравились ножи. А еще ему нравились топоры для разделки мяса. И если он хотел сделать кому-то больно — кошмарно больно — он выбирал свой старый, затупившийся топор. Он был женат на женщине по имени Мэри Хэтфорд. Она была дочерью из британской мафии, так что все так и получилось. И почти тридцать лет назад у них родился сын. Но Мясник из Балтимора не был самым огромным ужасом. Отнюдь нет. А его сын думал, будто да. Думал, будто Натан Веснински — худшее, что может случиться с человеком, и это была его самая огромная ошибка. Натаниэль Веснински считал так до тех пор, пока ему не исполнилось семнадцать. Но чего он не знал, так это факта, что Мясник работал на семью Морияма. На Якудза — японскую мафию. Семья Морияма в Америке была разделена на две ветви. Главная ветвь предназначалась первым сыновьям; побочная — всем остальным. Главную ветвь возглавлял Кенго Морияма. У него был сын — Ичиро. А еще был брат Тэтсуи, стоявший во главе побочной ветви. У Кенго был и второй сын, Рико, отданный Тэтсуи на попечение. Тэтсуи был волен делать все, чего желал, поэтому он познакомился с женщиной — Кейли Дэй — и создал вид спорта под названием экси, тренировал лучшую национальную студенческую команду и сделал Рико лучшим нападающим в этой самой команде. А потом Кейли умерла. И Тэтсуи получил опеку над ее сыном — Кевином Дэем. И тогда его мечтой стала цель вылепить из Кевина второго лучшего нападающего в этой команде. — Что за Рико? — спрашивает Пейдж. — Я слышала имя Тэтсуи, и я знаю, кто такой Кевин, но я никогда не слышала о Рико. Он реально был плох в экси? Нил улыбается. Позабытый Рико — бальзам на душу. — Он был очень хорош. Просто не был лучшим. Но мы доберемся до него попозже. Вот забавный факт о Морияма: они не любят семьи. Представим, я вырасту, а потом в мои владения перейдут территории отца. А потом у меня родится сын, которого я буду готовить стать моим приемником, когда умру. И теперь, вместо верности Морияма, я держусь на своей территории, которую сохраняю для сына. И мой сын, вместо верности Морияма, предан мне и нашей семье. И мои люди преданы моей кровной линии, а не линии Морияма. Так что семьи туда не допускаются. И все же я существовал, и я слишком много знал, чтобы меня не причислить. Так что было принято решение: я играю в экси для Тэтсуи. Кевин 2.0. Или так, или меня убьют. Я играл в Малой лиге. Мне нравилось. У меня хорошо получалось. А когда мне исполнилось десять, я пошел на стадион Эвермора, где мы с Кевином и Рико переругались, а потом поднялись на верхний этаж и наблюдали, как мой отец кромсает человека на сотню мелких кусков. На следующий день я должен был снова сыграть. Если бы я хорошо выступил, показав, что смогу подчиняться требованиям Тэтсуи и совершенствоваться, меня бы подарили ему. Если бы выступил плохо, отец бы меня убил. Хотя этого я не знал. В ту ночь мама сгребла меня, пять миллионов долларов и сбежала. И я думал, что мы бежим, потому что мой отец — урод, — вспомните, я только что смотрел, как он расчленяет человека, — мне и в голову не приходило, что может быть иная причина. И мама никогда не рассказывала мне ни о Морияма, ни о чем-то еще, и мы бежали, и отец гнался за нами, и всякий раз, когда он оказывался в тюрьме, нас преследовали его приспешники, а она в жизни не говорила мне, что все это потому, что мы представляем опасность целой блядской империи Морияма, а потом она умерла, и я снова занялся экси. Я не должен был играть, потому что так Морияма было бы легче меня отыскать, — но, опять же, мама мне об этом не сказала. Я не знал, почему она так сильно ненавидела экси. Я знал лишь то, что люблю экси сам. И я начал играть снова только потому, что ее не было рядом, чтобы запретить мне. И в то же время КРЭ начали спрашивать, мол, правда ли Рико лучше Кевина. Комитет натравил их друг на друга. Кевин дал Рико победить, а потом Рико сломал ему руку, и Кевин ушел. Перешел к Лисам. Тренер Ваймак был его отцом — сам Ваймак тогда еще этого не знал, — а Эндрю был единственным достаточно устрашающим человеком, чтобы не дать Рико приблизиться. А потом они оба пришли ко мне в старшую школу, чтобы завербовать к Лисам. Я не хотел подписывать с ними контракт; Кевин мог меня узнать. Но Ваймак всегда умел подобрать нужные слова. И я подписал. Я хотел сбежать, как только ситуация примет слишком опасные обороты. За исключением того, что все обернулось так, что… я не сбежал. Нил машет рукой и открывает глаза, уставившись в потолок. — В тот год я натворил много тупой херни. Узнал, что Морияма — Якудза, а потом посоветовал Рико отъебаться в прямом эфире, и Эндрю сказал, что обеспечит мне безопасность, если я останусь. Я узнал, что технически принадлежу Морияма, и подружился с Лисами, а потом Рико угрожал, что навредит Эндрю, если я не поеду в Эвермор — туда, где играли Вороны, — так что я вдарил Рико по лицу и поехал. Рико все старался вынудить меня подписать с ними контракт и постоянно пытал; вот этот, — продолжает Нил, указывая на шрам, не глядя вниз и игнорируя дышащего в затылок Натаниэля, говорящего ему заткнуться, — и этот, и этот, и была куча другого, от чего шрамов не осталось. Здесь был еще один, но он поверх старого. А потом у меня завязались отношения с людьми, а отец вышел из тюрьмы, приказал выкрасть меня и пытать, пытать и пытать — лицо, руки, и тут, и там, — а мой дядя — мамин брат — сорвался из Англии, чтобы пустить отцу пулю в грудь, — невероятно вовремя, если честно, — а потом оставил меня там, и меня забрали ФБР, а потом меня обратно забрал Эндрю. Затем умер Кенго, и Ичиро пришел ко мне — спросить, что случилось, а я рассыпался в извинениях и выпалил, что его брат — кусище дерьма, а Ичиро ответил, что Кевин Дэй, Жан Моро — Кевин Дэй 2.0 — и я будем отдавать ему восемьдесят процентов от нашего заработка до самого конца карьеры, и если не сможем заработать достаточно денег, он убьет нас и всех, кого мы знаем. А потом мы одержали победу над Воронами, а Ичиро дал мне увидеть, как пристреливает Рико, а потом, через несколько месяцев, Эндрю согласился, что мы в отношениях. В любом случае, я стал профессионалом и начал играть за Сборную, и восемьдесят процентов от каждой полученной мной зарплаты перечисляется Ичиро через всякие благотворительные организации и бизнес-холдинги, и раз в год я перепроверяю свои налоги с бухгалтером Морияма, чтобы они убедились, что я выполняю свою часть сделки. Периодически мне приходится говорить с ними и о чем-то другом; мне пришлось спрашивать у них про вас, чтобы убедиться, что вы не будете им чем-то обязаны лишь потому, что вы наши подопечные, и, между прочим, убедиться, что вся сертификация и все такое прошло проверку. Мы с Эндрю — не особо-то идеальные кандидаты. Вероятно, именно поэтому я смог просто взять Пейдж, — говорит Нил, глядя на Натали сверху вниз. Она слушает с открытым ртом. — Хотя я не видел Ичиро десять лет. На самом деле я ему неинтересен, пока плачу́ все взносы и держу рот на замке. Что я и делаю, собственно. Итак, подводя итоги: никто из знакомых Генри Уоррена не страшнее людей, которых знаю я, а его адвокаты и рядом не стояли с адвокатами Морияма, реально вложившимися, чтобы нас не посадили, и мы могли дальше выплачивать им максимальную сумму. Теперь, если честно, я уже не знаю, стали бы они заморачиваться, чтобы уберечь Эндрю от тюрьмы, и предоставят ли нам своих адвокатов ради него, но я, скорее всего, мог бы надавить, что это в их же интересах. И если Генри, сучара, Уоррен хочет, чтобы меня избили, ему придется искать кого-то не знающего, кто такие Морияма, или кто я, или кто Эндрю, и этот человек вряд ли сможет причинить мне какой-то особый вред. А если и причинит… — он опускает взгляд, чтобы посмотреть на шрамы, и теряет Нила Джостена. Но и не вытаскивает наружу Натаниэля Веснински. Он помнит, каково это — быть беглецом. Помнит, как каждый день надевал маску. И помнит ту пустоту за маской — эфемерное существо, коим пробыл столь долго, каждые полгода откликаясь на новое имя, видя в зеркале чужое лицо, лгавшее столько, что забыло, как говорить правду. Он позволяет этой мертвенной бесцветности задержаться на лице на мгновение, достаточное, чтобы Натали увидела и поняла. — Если и причинит, я выживу. — Это… — пытается Натали. — Это… этого много. Что за пиздец? Это слишком. Какого хуя, — она продолжает поглядывать на его шрамы, а затем вновь отводить взгляд, будто хочет знать, но не может заставить себя смотреть. — Что именно знают люди? — тихонько спрашивает Пейдж. — Кем был мой отец. Знают, что я был в бегах. О моих шрамах не знают, ну, только если не обо всех. У меня нет привычки краситься. Или надевать повязки. Какое-то время я так делал, а потом это стало бесить, и я перестал, но не хотел… я не хотел вас напугать. Так что начал снова. Но никто на самом деле не знает, откуда у меня все эти шрамы. Люди строят догадки. Приближаются к истине. Но они не знают. И они понятия не имеют, что у меня под рубашкой. Так что. Мысли? — Я не думала… — Натали машет на него, как бы показывая на все произошедшее, и очевидно ищет способ сменить тему. — Как Эндрю связан с Морияма? Там тоже целая история? — Я не связан, — произносит Эндрю. — Разве что, ну, не думаю, что это какой-то секрет, Рико меня боялся. А еще я реально сломал ему руку перед тем, как он подох. И я защищал Кевина, а потом вышел за Нила, так что вот так. — Получается, — Натали смотрит на Пейдж, маша рукой, а затем снова переводит взгляд на Нила. — Получается, твое лицо… это не по вине Эндрю? У Нила разом останавливаются все шестеренки в голове. — Что? — Твое… — она указывает на его лицо. — Мы думали… я думала, — говорит она, услышав, как цокает Пейдж, — что шрамы от Эндрю. И Пейдж тоже так думала, недолго, но потом изменила мнение. — Нет, — отвечает Нил. — Нет, они не от Эндрю. Эндрю не… он не причинит мне вреда. Никогда. Он не делает мне больно. Даже когда мы тренируемся, даже если он кого-то оскорбляет, меня — никогда. Что? Как… что заставило тебя так считать? Как долго ты об этом думала? С момента… двух минут назад, когда я смыл косметику? — Нил мысленно возвращается назад, вспоминая беспокойство Натали о том, что Эндрю его не любил, странную логическую цепочку между отъездом в Орегон по работе и нежеланием брать Нила в мужья. Вспоминает ужас Натали, когда Эндрю ударил Генри Уоррена всего пару часов назад. Он бросает взгляд на Эндрю и замечает, как у него на лице возникает непонятная эмоция — Эндрю знает ответ на этот вопрос, но Натали его опережает. — В ту ночь, когда вы поймали меня с ножом, — произносит Натали, и Нил понимает. Он был таким глупцом. — Ты вышел из спальни. И мы поняли, что ты, наверное, был накрашен, каждый раз, когда мы видели тебя до этого… и у тебя был… ой, погоди, это… это странное пятно — тоже шрам? — От ожога, — рассеянно отвечает Нил. О, господи. Они знают уже несколько дней. — Ну, мы подумали, что это — просто странное родимое пятно, но я говорила о… тех, которые от ножа. А через две секунды Эндрю берет и достает нож. Это… — Натали делает глубокий, прерывистый вдох. Она не чувствовала себя здесь в безопасности. Она абсолютно не чувствовала себя здесь в безопасности. Боже. — А потом Пейдж сказала, что это бессмысленно, потому что насильники обычно не оставляют постоянных следов на видимых местах, и сказала, что ты не… она сказала, что не уловила той самой атмосферы. И она настояла, что может остаться здесь с Эндрю — одна, — и все будет хорошо, и что я могу пойти с тобой побегать, и все будет хорошо, и я пошла, и я… я… Пейдж тянет руку и берет ее за ладошку, и Натали не начинает плакать. — Я думала… я рада, что он не делает тебе больно, — заканчивает Натали. — Он бы никогда, — нежно говорит Нил. — С ним я в безопасности. С ним вы в безопасности, каждая из вас. Ни один из них, — Нил показывает на свои шрамы, — ни один — не дело рук Эндрю. Он убил бы, чтобы мы трое были в безопасности, но нам он вреда не причинит. Ты понимаешь? — Да, — отвечает Натали. Она смотрит на Эндрю — почти с сожалением, а затем снова на Нила. — Как же ты такой счастливый? Нил дрожит; холод от двери пробирает до костей. Он снова натягивает рубашку и использует это время для размышлений. Почему-то это кажется ему куда важнее собственной истории жизни. Они хотят быть счастливыми. Они хотят знать, что счастье возможно. У Натаниэля нет ответов. Нил уверен: у него нет чит-кода для счастья. — Давным-давно я думал, что мое будущее — это бегство с жестокой матерью, пока не умру безымянным и одиноким. А потом я нашел группку людей, поддержавших меня, несмотря ни на что, и ставших моей семьей. Людей, которые узнали, что же я ношу на плечах, и начали держаться за меня еще крепче. Я нашел Эндрю. Я занимаюсь тем, чем мне нравится заниматься, провожу время с людьми, которых люблю, а потом возвращаюсь домой с мужчиной, которого люблю, и, может, проживу достаточно долго, чтобы уйти из экси, а потом умереть от старости. На самом деле у меня нет причин быть несчастным. — Тогда почему Эндрю несчастный? — У Эндрю больше херни, с которой надо разбираться. И он счастлив. Иногда. — Ты не выглядишь особо счастливым, — упрекает Натали. Эндрю пожимает плечами. — Я просто не сильно эмоционирую. — Тем более, как, господи боже мой, у Эндрю может быть больше штук для проработки, чем… — Натали тычет на торс Нила. Нил кладет руку себе на живот, и, готов поклясться, чувствует шрамы даже сквозь толстую ткань. — Разные обстоятельства. Никто никогда не говорил мне, что я должен быть счастлив, живя своей жизнью. Никто никогда не говорил, что она была хорошей, или правильной, или что я ошибался в осознании происходящего. Кое-кто стрелял в меня — попал, и я месяцами почти полностью отказывался снимать бронежилет, за исключением случаев, когда мама заставляла меня — чтобы принять душ, — но она никогда не говорила: «нет, в тебя не стреляли». Всякий раз, когда отец догонял меня, он не говорил: «нет, я не пытаюсь тебя убить». Я никогда не задавался вопросом, что происходит, и не сомневался в себе, и никто никогда не… газлайтил меня. Мой разум всегда принадлежал лишь мне одному. Так что бо́льшая часть моей травмы в том, что я привык спать с пистолетом под подушкой, и какое-то время, просыпаясь, пытался нашарить его рукой. Если меня будили, я хватался за пушку, и ее отсутствие вызывало прилив адреналина, — но это не было чем-то неправильным, это была просто привычка, от которой нужно избавиться. Или мой отказ показывать людям шрамы — какое-то время причина была в том, что это заставило бы людей обращать на меня внимание и задавать вопросы, что выделило бы меня из толпы и стало угрозой для жизни. Теперь же, сейчас, мне просто не хочется все это выслушивать. Большинство моих проблем в основном истекало из того, что люди в жизни бы не задумались, что мне все это было необходимо для выживания до тех пор, пока все не прекратилось. А для Эндрю… я имею в виду, Пейдж, скольким людям ты рассказала? Когда… — слова застревают в горле. Он не может этого произнести. — Нашей приемной матери, — шепчет она, отпуская руку Натали. — Она мне не поверила. Нил взмахивает. — Со всей этой хренью в голове справиться труднее, чем с пережитой болью. Пейдж кивает. Смотрит на Эндрю — и кивает. Эндрю вздыхает. И снимает повязки. Нил ощущает необъяснимое желание встать перед ним, спрятать его от их взглядов. Чтобы он вновь надел повязки. Эндрю поворачивает руки, показывая внутреннюю сторону запястий. — Они еще из того времени, когда я пытался быть счастливым, — говорит он ровным, отстраненным, апатичным голосом, всеми силами стараясь казаться неживым. — Касс собиралась усыновить меня, если бы я захотел. Собиралась стать моей мамой. Отправить меня в колледж. Ее сын регулярно насиловал меня, но… я хотел, чтобы она была моей матерью. А потом мы узнали, что у меня есть брат. И Дрейк хотел, чтобы Аарон приехал в гости. Поэтому я сказал Аарону отъебаться и никогда больше не связываться со мной, а потом я сделал так, чтобы меня отправили в колонию, — он натягивает повязки обратно, а пальцы у него дрожат. — Что с ним случилось? С Дрейком? — спрашивает Пейдж. — Он мертв. — По крайней мере… по крайней мере, его больше нет, правда же? Это… это помогает? Знать, что его нет? И что ты в безопасности? Эндрю смотрит на нее. — Помогает. Но он был не единственным. Пейдж открывает рот и минуту спустя произносит: — Трент. Трент Франклин. Эндрю клонит голову. Признание. Одна травма в обмен на другую: сделка. — Кто-то еще? Она качает головой. Эндрю смотрит на Нила. Нил выдерживает его взгляд, сохраняя бесстрастное выражение лица. Никакого ужаса. Никакой жалости. Ровная поверхность, за которую Эндрю смог бы уцепиться. — Не думаю, что смогу многое сделать, — вздыхает он. — Если только ты не хочешь выдвинуть обвинения? — он спрашивает, глядя на Пейдж. Она качает головой. — Я не могу… говорить об этом. — Ты же знаешь, что предъявление обвинений в изнасиловании — это не ябедничество, правда? — Я не об этом, — разочарованно отвечает она. — Я не могу… каждый раз, когда я думаю об… я просто… — она хлопает рукой. — Порядок, — говорит Нил. — Все хорошо. Мы что-нибудь придумаем. Я что-нибудь придумаю. Мы сделаем все, что тебе нужно. Она делает глубокий вдох — явно болезненный. — Мне нужно сделать домашку. Нил фыркает. Она смотрит на него в недоумении. — Ой. Ты серьезно? — спрашивает Нил Они с Натали обмениваются обескураженными взглядами. — Ну, да? — Вам… вам не нужно туда возвращаться, никогда. Я не шутил, когда сказал, что вам никогда больше не придется встречаться с тем пацаном. Мы заберем вас. Мы можем отдать вас в государственную школу или в другую частную, или, если хотите, можем обучать на дому. Уж не знаю, насколько хорошо у нас выйдет — мы не учителя. Но вы смышленые, так что мы можем все организовать. Можем нанять личных репетиторов, если так будет лучше. Вам не нужно туда возвращаться. Натали с Пейдж выглядят смертельно оскорбленными. — Он не… не победит, — свирепо выдает Натали. — Мы не возьмем и… не сбежим, просто потому что… потому что уебищный козел Джастин решил попытать свою уебищную удачу. — Ты… — Нил бросает взгляд на Эндрю в поисках помощи. — Ты говорила, что ребята в школе жестокие. Вам необязательно оставаться там, где люди не могут оставлять свое говно при себе и не быть чмошниками. — А еще вам не надо проходить через ад лишь чтобы доказать, что вы в силах через него пройти, — дополняет Эндрю. — Мы знаем. Мы знаем, что вы справитесь. Мы имеем в виду, что нет причин, и вы не обязаны там оставаться. Натали и Пейдж вытягиваются во весь рост. — Мы не убежим, — острит Пейдж. — Мы победим. — Победите что? — спрашивает Нил. — Школу? — Да, — отвечает Натали так, будто это очевидно. — Так вы нам с домашкой поможете или че? Нил трет глаза. — Поможем, конечно. Пожалуйста, пообещайте: если захотите уйти оттуда, вы нам расскажете. Мы вытащим вас из этого гадюшника быстрее, чем вы успеете закончить это ебучее предложение. — Мы вам скажем, — обещает Пейдж. — Но мы не сбегаем. — Если этот пацан попытается поднять на вас руку или приблизится хоть к одной из вас, снова расквасьте ему носяру, — говорит Нил. — Не беспокойтесь о последствиях. Я все порешаю. Пейдж ухмыляется. — Хорошо. — Большой палец держите снаружи кулака. — Агась. — Цельтесь в мягкие места — так, если даже сильно ударить, все равно, скорее всего, не сломаешь костяшки. — Носы — не мягкие. — Нет, но их легко сломать, они жутко кровоточат, а еще неправильно срастаются. — Ты много об этом знаешь. — Друг научил меня боксировать. — Полезненько, — саркастично хмыкает Натали. Нил пожимает плечами. — Я уже знал, как использовать пушку, но не хотел учиться с ножом. Чуток чересчур близко к дому, — хотя, возможно, ему стоит снова об этом подумать. Нож может быть полезен. Но, боже, он как наяву видит отца, держащего ножи, видит, как… Видит ладонь Эндрю, обхватившую рукоятку; пальцы Эндрю, вертящие лезвие. — Так вот, домашняя работа, — произносит он, и они вчетвером идут на кухню. — Боже, не верится, что я целую неделю так мучился ради макияжа. — Что, кстати, просто умора, — сухо остроумничает Эндрю. — А вот и нет, это была такая пустая трата времени… я так парился об этом … — Ну, это не смешно, — соглашается Эндрю, беря Нила за руку, — но угарно. Иронично. Господи. — Через пару дней будет казаться забавным, — решает Нил. — Но, бляха-муха… девчат, вы ж могли и сказать что-нибудь, — жалобно тянет он. — Мы думали… я думала, — поправляет себя Натали, когда Пейдж выгибает бровь, — типа, я думала, что это сделал Эндрю, и я волновалась, что, если скажу, что мы знаем о шрамах, Эндрю сделает больно тебе или нам, или ты психанешь и выгонишь нас, и… и тебе, кажется, не хотелось, чтобы мы о них знали, поэтому мы просто… держали это при себе. Нил ужасно, ужасно обеспечивал своим детям безопасность. — Он так не поступит. И не поступил бы, — Нил не станет спрашивать, почему же Натали так отчаянно хотела остаться здесь, если настолько боялась Эндрю. Эндрю был готов рисковать и терпеть Дрейка, чтобы остаться с Касс. И если Пейдж так настаивала рискнуть — остаться дома с Эндрю, — Нил даже не заметил, что Натали, под всем этим ее гневом, напугана. Он был таким плохим родителем. Так плохо позаботился о своих детях. Дети разбираются с домашними заданиями. Ножи — не для Нила. Ножи — для Натаниэля, и даже так — не совсем. По правде, они для Натана. Для Эндрю, впрочем, тоже. Нил бросает взгляд на повязки Эндрю и знает их вес — такой привычный, — знает их тяжесть, знает всякий раз, снимая их с его рук. Он помогает Натали и Пейдж с немецким. Он не может справиться с ножами. Возможно, ему надо бы снова научиться с ними справляться. Но это — не его сущность. Просто не его. Это отлично подходит Эндрю и Рене. Они в жизни не знали Натана. Но Натаниэль Натана знал, а Нил знает Натаниэля, и Нил никогда больше не сможет быть тем человеком. Натаниэль Веснински мертв. Но… Но. Но он видит Эндрю, прижимающего Генри Уоррена к полу коленом и ножом держащего Марианну Пагано на расстоянии, и вот — он, Нил, стоит ни с чем. Он помогает детям с математикой. Эндрю помогает им с английским. Они готовят ужин, пока Натали с Пейдж разбирают историю; ужинают, потом помогают детям с естествознанием, затем смотрят фильм, — Нил слишком на взводе, чтобы следить, — а потом включают «Братьев по недвижимости», пока не приходит время сна, и в конце концов все идут наверх. Нил убирает косметику в ящичек. Ему больше не нужно этим заниматься. Неделя. Он уже неделю без необходимости наносит эту херь. Господи. Он забирается в постель, но не может улечься. Он слишком… Это был долгий день. Примерно в пятидесяти футах от него — двое детей, и он хочет… ему нужно их защитить. Он думает об Эндрю, способном уложить взрослых мужчин. А Нил — не то чтобы в силах. Он умеет боксировать, и он быстрый, и, разумеется, физически крепкий, но у Эндрю телосложение, необходимое, чтобы просто встать и не сдвигаться с места. Лучшее же, на что способен Натаниэль, — дать себя ударить и оставаться в сознании сколько возможно. Может, ему стоит получить лицензию на ношение пистолета. По-настоящему — он не хочет ее получать. Пистолеты просто… очень опасны. А получить лицензию на ношение оружия означает дать опасным людям узнать, что это самое оружие у него есть, — Морияма и ФБР, если быть точным. А оружие не очень-то и полезно, если принимать какие-то меры безопасности. Он представляет, как Натали и Пейдж спят с заряженными пушками под подушками, и не может поверить, что мать позволяла ему это. Заряженные пистолеты! Прямо у них под головами! Ни в коем случае. Абсолютно точно нет. Ножи очень практичны. Не против пистолета… но, с другой стороны, даже пистолеты не особо полезны против пистолетов. Но когда-то Нил умел обращаться с ножом, и даже сейчас, в самом, самом крайнем случае, смог бы, скорее всего, убить, освежевать и разделать кролика. Обед. Подано. Но не сильно полезно против угрозы, если только угроза не вегетарианская. Он поворачивается к Эндрю. Эндрю выглядит обеспокоенным; меж бровей у него залегла складочка, и Нил надеется, что это беспокойство не из-за него. Эндрю мешкает, но протягивает руки. Нил никогда не привыкнет к такому доверию. Он снимает с Эндрю повязки. Он знает вес самих лент ткани и вес ножей, и после трех лет, как снимает их с Эндрю, может с предельной точностью определить разницу между ножами по весу. Вынимает один из ножен. В руке по-прежнему лежит удобно — мышечная память — даже годы и годы спустя. Держать нож для метания — не то же самое, что держать нож для нарезки овощей, но… Нил знает как. Он садится — неудобно, — но ему все еще известно, как держать нож. Сейчас собственная рука кажется рукой отца… Нил поворачивает предплечье и видит свои шрамы, и нет, нет, все не так. Он стискивает зубы. Разве прошло недостаточно времени? Разве десяти лет — мало? Сколько же еще Натан будет ошиваться рядом, сидя в мозгу Нила, бесполезно занимая столько места? Как долго Натан будет принимать решения за него? Нил смотрит на мишень для дартса и метает нож. Выходит хреново. Нил вынимает нож из другой повязки и метает его. Снова плохо. Эндрю забирает у него теперь пустые повязки, протягивая третий нож, и этот бросок тоже ужасен. Нил рычит, вскакивая с кровати и вытаскивая ножи из мишени. Он не может метать из постели. Это не идеальная позиция. Сосредоточься на точке, куда хочешь попасть. В голове искрой ужаса раздается голос Лолы, но Натаниэль не знает, ему плевать. Она права. Натаниэль бросает нож и не попадает в центр. Ох, малой, этого недостаточно. Даже не близко! Еще один нож. Не в центр. Нет, он больше не тот ребенок… и метает другой. Уже ближе. Лола одобряет. Другой. Ближе. Она хохочет над ним; почему он не может попасть в центр? Все еще недостаточно хорошо, Младший. Другой. Он трясет головой. Вспоминает, как его заперли в багажнике, как Лола прижималась бедрами, и его тошнит, и хочется ударить ее локтем прямо в лицо. Другой нож. Предплечья полыхают ожогами — нет, это неправда, всего лишь мерещится, будто полыхают. Нет, ожогов нет. Он просто помнит, что его жгли. Другой нож. Она мертва. Другой. Но она здесь, поправляет его стойку. Натаниэль ненавидит ее, но она права, и он исправляет стойку и метает другой нож, и она больше не смеется. Он бросает девятый нож. И этот попадает точно в центр, окруженный неудачно воткнувшимися лезвиями, и Натаниэль улыбается. Он тянется за другим, но ухватывается за пустоту. Пустоту? Всего девять ножей? У кого девять ножей? Ни у кого. Раньше их было десять, но десятый у Натали. Эндрю берет его за руку, и Натаниэль поворачивается, чтобы взглянуть на него. Эндрю волнуется. И волнение пронизывает его до самых костей. Натаниэлю не нравится, когда Эндрю волнуется, и улыбка меркнет. Эндрю кладет Нилу ладонь на щеку. — Однажды Рене рассказала мне историю, — произносит Нил. — О парне, который вломился в ее комнату в общаге и выкрал ножи. Он сказал ей, если бы она по-настоящему не стыдилась, то не прятала бы их. — Я думал, ты хотел, чтобы Натаниэль умер? Нил хмыкает и смотрит на мишень для дартса. Натаниэля не существует. Натаниэль жив-здоров, и факт, что в настоящем он живет под другим именем, ничего особо-то и не меняет. — Мне кажется, это не имеет значения, — отвечает Нил. Он думает о топоре, разрубающем змею надвое. Когда половины разделяются, становятся ли они двумя разными существами? — Я — это я. — Тогда перестань быть кем-то другим. Нилу хочется возразить — так безумно хочется, — он не кто-то там другой, разве он не сказал только что? Но опять же — может, все-таки, это правда. Он уверен: большинство людей не меняют своих имен в голове. Он прижимается лбом ко лбу Эндрю. — Прости. — Не проси прощения. Будь Нилом. — Нил Джостен не может жить, если Натаниэль Веснински мертв. — Я думал, все было наоборот? — Я думаю, может, я был просто фальшивкой. Эндрю путает пальцы у Нила в волосах и приподнимает его голову так, чтобы мочь заглянуть ему в глаза. — Не уходи туда, куда я не смогу за тобой пойти, — просит он хрипло. Нил баюкает лицо Эндрю в ладонях. Это — безопасность. — Никогда. Серьезно. Я обещал быть рядом, помнишь? Не уходить. Я не могу больше нарушать обещания. Нил замечает напряжение его челюсти, слышит в огрубевшей хрипотце его голоса. — Я не уйду. Я обещаю, — он запечатлевает поцелуй Эндрю на лбу. — Я прямо здесь. Я твой, — прижимается своим лбом к его. И… ну, и что тогда? Что значит быть и Натаниэлем, и Нилом? Как ему запихнуть Натаниэля обратно и отправить в прошлое, где ему самое место? Перевернув все с ног на голову, сможет ли Нил использовать Натаниэля как инструмент… но это слишком простой вопрос; как он сможет превратить все свое прошлое в инструмент? Извлеченные уроки могут стать инструментами, их можно использовать снова и снова, но сам он — не инструмент. В этом-то все и дело. Он вдыхает, и Натаниэль здесь, Натаниэль прямо здесь, и Натаниэль — это весь его страх и пустая мертвенность, и все в порядке. Нил сдается. Ладонь Эндрю в его волосах, другая его на ладони Нила, и Натаниэль в безопасности — ему позволено дышать. Нил двигается, чтобы коснуться губами щеки Эндрю, и отступает назад, но продолжает держать его за руку. Тянет Эндрю за собой через всю комнату, чтобы вытащить ножи из мишени, а затем встает посередине комнаты. Он держит Эндрю за руку, а голос Лолы в мыслях колеблется, дребезжит и расходится; они из двух разных мест его жизни, из двух совершенно разных мест. Ее совет хорош — конечно же он хорош; Натан не мог не выбрать лучшего учителя для своего сына, — Нил ненавидит ее, терпеть не может, трясет головой в попытке вытеснить воспоминания о ее губах на своих ожогах, воспоминания о ее голосе у себя в ушах. — Поправь меня, — говорит Нил. — Я не учитель. — Меня не нужно учить. Поправь. Эндрю поворачивает лицо Нила на себя, заглядывая ему в глаза. — Что тебе нужно? Исправлять нечего. — Тогда я сделаю все неправильно. — Что тебе нужно? — повторяет Эндрю. Нил вертит нож в пальцах, вспоминая это ощущение. — Раньше сигаретный дым напоминал о матери, о ее сожжении; сейчас — напоминает о тебе. Раньше виски пахло как во времена, когда мне накладывали швы, а теперь пахнет лишь тобой. Держа ножи, я слышу ее. И она права. Она была хорошим учителем. Она знала, что делала, знала, как это делается… — Кто? — Лола. Ладонь Эндрю вздрагивает у его лица. — Она была хорошим учителем, — категорично повторяет Нил. — Ну, она не была добра, но всегда оказывалась права. Мне не нужно, чтобы ты меня учил. Я уже знаю, что делаю. — Знаешь, — Эндрю не звучит так, будто этому рад. — Я думал, тебе не нравятся ножи. Нил пожимает плечами. — Этому была своя причина. Но я был сыном Мясника, — Натаниэль был сыном Мясника, и у них есть нечто общее… — я сбежал, уже научившись ими пользоваться. Но они больше не его. Он больше не может с ними ассоциироваться. А ты — можешь. Это твои ножи. Я вижу тебя с ними вот уже десять лет. Смотреть на них — легко. Держать их — легко. Я просто… Его посещает кошмарная мысль. — Что? — спрашивает Эндрю. И это — пустота. Паника, очень, очень-очень-очень близкая к поверхности. Нил выдыхает. — Смог бы ты когда-нибудь полюбить Натаниэля? — кто такой Натаниэль? Что такое Натаниэль? Нил не может больше отступать, не может больше убегать от самого себя. Разве не в этом суть? Нилу придется стать Натаниэлем, иначе Нил никогда не будет свободен. Эндрю застывает. — Не думаю, что я не могу быть им, — продолжает Нил, с паникой, очень, очень-очень-очень близкой к поверхности. — Я потратил годы в попытках избавиться от него, но это не сработало, он здесь, он здесь прямо сейчас, он был здесь целый день, и, мне кажется, я не смогу выгнать его обратно, спрятать в дальний ящик. И Натаниэль — тот, кем я так сильно пытался не быть, — и он старается, он так старается выяснить: кто же такой Натаниэль, но Нил не может… он не может позволить Натаниэлю вернуться, нет, если это оттолкнет Эндрю, но и не может держать Натаниэля где-то не здесь, и Нил даже не знает, кто он — этот Натаниэль. Что отличает его от Натаниэля? Эндрю стискивает пальцы на его затылке. — Будь собой, — говорит он, — и я буду любить тебя. Нил дышит, прижимается к Эндрю и считает учащенное биение его сердца. Будь собой. Кто он? Кто такой Натаниэль? Он напуган; но все, кого он боится, мертвы, напоминает себе Нил, — Лола, Натан и Мэри — все умерли, а ФБР теперь, в настоящем — чуть ли не его друзья, и Натаниэль это знает, и ему больше не нужно бояться, потому что Нил не боится. Он маленький; но Нил знает, как быть большим, знает, как носить подходящую одежду, знает, как смотреть людям в глаза и держать спину прямо, и нет причин, почему Натаниэль не может жить так же, потому что разве же Нилу не приходилось биться с Натаниэлем за каждый смелый вздох, за всю ту обретенную силу и уверенность? Зачем Натаниэль продолжает убеждать его цепляться за этот ужас? Натаниэлю больно, но Нилу — нет, больше нет, и Нил избавился от стольких людей и вещей, причинявших Натаниэлю боль. Натаниэль — беглец. Но Нил уже очень давно не убегает. И Натаниэль возвращается — он тоже больше не убегает. И если Натаниэлю больше не нужно быть чем-то из всех этих вещей, что мешает ему быть Нилом? Нил моргает, и больше нет никакой разницы между Натаниэлем и Нилом. Это все та же разница между Нилом сегодня и Нилом пять лет назад — один человек, все они — один человек, на одном жизненном пути. И у него нет причин бояться самого себя или человека, засевшего у него в голове. И нет причин притворяться, что этот человек — кто-то совершенно другой. Почему он должен бояться ребенка — самого себя? Паника сходит на ноль. Все внезапно кажется до ужаса простым. Как он вообще мог пытаться убить себя? Его инстинкты самосохранения должны были кричать, должны были пересилить желание увидеть Натаниэля мертвым. На самом деле, конечно, он не думал о Натаниэле как о самом себе. Это было жестоко с его стороны. Но теперь он понимает. Понимает, и у него больше нет проблем с самим собой. Нил чмокает Эндрю в щеку, подбрасывая и ловя нож в полете, поворачивается лицом к мишени и метает нож, все еще держа Эндрю за ладонь, и лезвие попадает точно в центр. Нил оглядывается на Эндрю, но Эндрю не сводит глаз с ножа. — Сколько у тебя было практики? — спрашивает Эндрю. — Почти все детство, — Нил думает об этом, признавая, смотрит правде в глаза, смотрит ей в лицо со всей силой расстояния, длиной в два десятка лет, и абсолютной безопасности. Это не какая-то отдельная вещь. От игнорирования все равно ничего не изменится, не произойдет с кем-то иным. Все это случилось с ним — и это не имеет значения, потому что он уже потрудился, чтобы пережить и переступить, чтобы построить жизнь без этого. Больше нечего бояться. — Ненавижу это, — говорит Эндрю. Но идет с Нилом обратно к мишени, вытаскивает все ножи и с кое-каким затруднением несет обратно, — они все еще держатся за руки. Эндрю берет у Нила ножи, раскладывая меж пальцев свободной руки. Предлагает их. Нил берет один. Лола не из тихих людей. Только вот она сдохла, а Нил — нет. Так что она может быть права. Права, но все равно сдохла. Нил попадает в центр. Один нож сверху, один снизу, один слева, и один справа. Он улыбается, но все хорошо. Нилу не довелось быть особо счастливым в детстве. Он на секунду задумывается, а затем повторяет — стороны света, — и ножи во втором кольце мишени. Эндрю тянет его, но не к доске для дартса. Он тянет Нила к своему столу, открывает ящичек и достает наклейки — золотые звездочки. Глядя на них, Нил смутно припоминает, что купил их в шутку, но уже позабыл, в чем шутка заключалась. Одной звездочки не хватает, и тут Нил уже отлично помнит, как налепил ее Эндрю на нос. Он подходит с Эндрю к мишени, и Эндрю вынимает руку из его, вытаскивая ножи и передавая их Нилу по одному за раз. А затем беспорядочно клеит на доску девять маленьких звездочек. И они с Нилом разворачиваются и идут обратно через комнату. Эндрю останавливается посередине, там, где они только что стояли. Нил же идет дальше. Если Эндрю хочет испытать его, он может и пощеголять немного. Нил ухмыляется. Упершись пяткой в противоположную стену, он метает взгляд на Эндрю, а затем метает и ножи. Скорость — странная концепция в бою. Бойцу необязательно быть быстрым, нужно просто подгадать нужный момент. Просчитать ритм противника и опередить его гораздо важнее, чем быть быстрым. Но Нилу всегда нравилось быть быстрым. Точность — превыше всего. Конечно же. Метание ножей на большой скорости не впечатляет, если они не попадают в цель. И плавность; резкие движения по определению всегда слишком медленные. Но: это быстро. Это занимает всего секунды. Эндрю уставляется на мишень. Нил подходит к нему, чтобы получше разглядеть результаты. В каждую звездочку. Ровнехонько. Эндрю скользит взглядом к Нилу. — Выглядишь так, будто сейчас от гордости лопнешь. Нил жмет плечами. И ощущает самодовольство. — Не был уверен, что все еще так умею. Эндрю хмыкает. Нил косится на него. Легонько подталкивает локтем в бок. Снова подталкивает. Эндрю смотрит на Нила. — Но все равно ж впечатляет, а? — Нил не уверен, какое у него сейчас выражение на лице. Это не улыбка Натаниэля; по крайней мере, это — не улыбка Натаниэля. Как бы то ни было, это комфортное выражение. — Ты умеешь поражать движущиеся цели? — спрашивает Эндрю. Нил пожимает плечами. — Наверное. Это было давно. Честно, не знаю, насколько вообще хочу это проверять. — Почему нет? — Я не готов убивать белок. — Я не говорил живые цели. Я сказал движущиеся. — Ну, как я и ответил. Возможно — могу. По крайней мере, раньше умел, но даже тогда удавалось не очень. Когда дело доходило до движущихся мишеней, с пистолетом получалось получше. Больше практики. — И ты теперь будешь получать удовольствие, пока мочишь всякое? — Навряд ли. — Почему. — Никогда не получал. Эндрю цепляется пальцами за его воротник. — Чего еще мне ждать от Нового Нила? — Куда меньше кризисов личности, — отвечает Нил. Эндрю награждает его тем самым взглядом. — Не так много, по крайней мере, — продолжает Нил, слегка удивленный фактом, что это правда. — Моим самым ненавистным было все, что досталось от отца, а этого не прямо-таки много. Моя улыбка. Мой смех. Я вырос на потребности в бегстве. Если я снова возьмусь за ножи, то остается всего ничего. Паранойя? — Нил не чувствует необходимости отказываться от паранойи. Она сослужила ему добрую службу в детстве, в подростковом возрасте, в колледже, и даже будучи взрослым, он сохранит ее. — И какова причина? Нил машет рукой. — Я не могу вечно хранить отца в голове. Не могу… не могу рисковать тем, что какие-то части меня возьмут и вырвутся наружу в самый неподходящий момент. И он не доберется до… разве я недостаточно долго убегал? Почему же я должен бежать от самого себя? Эндрю улыбается. Эндрю улыбается — иногда. Раньше эта улыбка была холодной и твердой, чем-то недолговечным и словно бы тесным на лице. За последние годы она менялась — постепенно и медленно, часто — во мраке, пока не потеплела на полградуса, согревшись из промозглой, мерзлой земли до нечта настоящего и прочного. Год назад потеплела еще сильнее, начав расцветать куда чаще. Нил не видел ее два месяца, но до этого как-то так пошутил, что у Эндрю газировка носом пошла, и это был один из самых гордых моментов в жизни Нила. Сейчас улыбка Эндрю яростная и неистовая. — Хорошо. Нил прыскает. — Хорошо. Эндрю притягивает его к себе для поцелуя. Когда Нил отстраняется, улыбка Эндрю исчезает, но он все еще выглядит… удовлетворенным. Они вытаскивают ножи из мишени. Эндрю предлагает один Нилу, но Нил качает головой. — Не метать. На сегодня мы закончили. Просто чтобы были. Нил вновь качает головой. — Не очень-то и полезно уметь метать ножи, если у тебя их нет при себе, — замечает Эндрю. Нил пожимает плечами. — Если ты все время со мной, мне не нужно их носить, верно же? Эндрю, кажется, не имеет ни слова против. Он убирает ножи в прикроватную тумбочку и перекатывается, чтобы поймать губы Нила во всепоглощающем поцелуе.