Blame It on My Youth : [ вини нашу юность ]

На следующий день Нил с Эндрю уходят из дома к восьми утра, когда девочки еще даже не проснулись. Нил отправляет до ужаса много сообщений по дороге в аэропорт — одно девочкам, с просьбой пропылесосить и прибраться в своей комнате, пока они дома одни; еще одно — тоже девочкам, с просьбой написать ему, когда приедет Эбби; другое как раз Эбби — уже с просьбой для нее — тоже написать ему, когда она заберет девочек… Эндрю сжимает его ладонь. Смеряет выразительным взглядом, мол, все с ними все будет хорошо. Нил сжимает его руку в ответ и убирает телефон. — Знаю, — бурчит он. — Но как родители это делают? Просто… оставляют детей дома? Как можно уйти от малыша? Я едва смиряюсь с мыслью, что пришлось оставить двух подростков одних на выходные, что бы я делал с малышом? Как вообще люди… выбирают нянь? Я знаю Эбби, я доверяю ей, но равно волнуюсь. Эндрю потирает их большие пальцы друг о друга. До аэропорта они добираются как раз вовремя; встречают остальную команду у нужных ворот, держа снаряжение в руках. Почему-то, сколько бы раз Нил ни был в этом аэропорту, всегда малость удивительно… малость странно осознавать, что аэропорт ему знаком. Чем привычнее становится пребывание здесь, тем меньше Нилу верится, что это действительно с ним происходит. Но Эндрю берет его за руку, прекрасно зная, как легко он может потеряться в собственном голове, и Нил вновь дышит. — Как все прошло вчера вечером? — спрашивает Райли. Нил кривится; Райли морщится. — Прям вот очень плохо, да? — Ну, не то чтобы все шло шибко плохо с самого начала, — отвечает Нил. — Пока не заявился мой агент ФБР… — У тебя есть личный агент ФБР? — удивленно спрашивает Кларк, вступая в разговор. — Как бы нет, но мужчина, который вел мое дело, брал у меня показания — и вся эта тема — вот он пришел… — Зачем? — спрашивает Кевин. Нил понимает, что привлекает толпу, — вся команда подходит ближе, навострив уши. Эндрю, кажется, это не беспокоит. Нил, может, и знаком с каждым из них, но они не Лисы, и не все они — его друзья. Они, конечно, знают о нем достаточно, но ему никогда не будет комфортно в толпе, подслушивающей, как он рассказывает о своей жизни. Ладно. Пускай. — Потому что когда ты проходишь терапию — особенно по решению суда, — ты обязан предоставить письмо от своего терапевта, в котором указывается, что ты на данный момент в подходящем психическом состоянии, чтобы растить ребенка. А еще нужно предоставить доказательства физической дееспособности. Этим мы и занялись: Эндрю получил письмо, и все было хорошо. Проверка нашей биографии прошла через ФБР, и ФБР ответили, мол, да, все отлично. Но, очевидно, когда дело касается людей с особенно жестоким прошлым, нужно действительно копнуть глубже, вникнуть во все, перепроверить, пообщаться со свидетелями, которые смогут рассказать о характере этих людей. Но этого никто не сделал, когда мы регистрировались как приемные родители. А потом мы начали интересоваться удочерением, и кто-то понял, что очень важный шаг был упущен, и вот, теперь мы внезапно должны все это проходить, даже с учетом, что детей нам уже отдали. Райли съеживается. — И? — И к нам заявились люди из агентства, опросили детей — отдельно друг от друга, и все прошло хорошо — очевидно, показатели с последнего оценивания значительно улучшились. Потом пришла Би — что отлично — потому что Би замечательная. Потом приехал агент ФБР — Браунинг, ему оставалось двадцать минут до отпуска, и он начал молоть языком, так что мне пришлось объяснить кое-что, что совершенно не испугало наших детей, но абсолютно ввергло в ужас агентство. И тот факт, что детей это даже не впечатлило, лишь еще больше обеспокоил агентов, а потом они начали талдычить о «жестоком прошлом Натали», и Пейдж начала на них кричать. А потом они сказали, что их официальная рекомендация — забрать детей и только, и Натали начала угрожать побегом. — Я правда обожаю этих детей, — восхищается Мария. — Кстати, что ты имеешь в виду под «кое-чем»? Нил пожимает плечами. — Не хочу никого пугать. — В целом, — вступает Кевин, вмешиваясь прежде, чем Мария успевает настоять, что ее, вообще-то, никак и ничем не напугаешь, — кое-что не очень крутое. — Не очень крутое, — повторяет Нил. — Вот ни капли. — Так, ну, и… дети? — неуверенно спрашивает Райли. — Они все еще у нас, — отвечает Нил, — и Браунинг твердо уверен, что у нас они и останутся. И мы уверены. И дети. Но мы ничего не узнаем еще, по крайней мере, неделю. Кларк похлопывает Нила по плечу. — Отстой полнейший. — Ну спасибо. Команда расходится — история закончилась и всем становится неловко, но Мария аккуратненько скользит ближе. — «Кое-что»? Нил смотрит на нее. Она смотрит на Эндрю. Эндрю смотрит в ответ. — Ага, я хочу знать, — кивает она. — Парочка убийств, — отвечает Нил. — Парочка? — Два. — Типа. Ты угандошил двоих? — Нет. Ну, да, но я совершил только одно из двух обсуждаемых убийств. И все — в целях самообороны. — О-о, мы тут болтаем о том, что Нил — убийца? — спрашивает Райли, склоняясь и понижая голос так, чтобы никто посторонний не слышал. — Ты уже знала? — спрашивает Мария. — Да, Нил мне на той неделе рассказал. Я ужасно переживала. — Знаешь, — задумчиво тянет Мария, — ты так волнуешься и не хочешь быть готом — ведь боже упаси, чтобы ты надел симпотные ботинки, — но ты, походу, реально живешь нашей эстетикой, ха. — Это не эстетично, — хмурится Нил. — И живу я так не по собственной воле. Мария пожимает плечами. — Мы все любим кровь. Тьму. Смертушку. Мы делаем их частью нашей эстетики, частью нашего образа мыслей. А потом ты просто берешь, выходишь такой и реально мочишь людей, ну-ну. — В целях самообороны, — повторяет Нил. — И я не просто выхожу и мочу кого-то. Эти кто-то пытаются убить меня. А я не даю им этого сделать. — Знаешь, есть много способов защититься, при этом никого не убивая, — говорит Райли. — Боевые искусства, что ли, не для тебя? — А на тебя, что ли, никогда разом не наставляли пушки три человека? — И что, ты выстреливаешь быстрее? — Нет, обычно я убегаю. Уклоняюсь. Но да, иногда — выстреливаю быстрее. — Ты никогда не думал выстрелить в руку? Куда-то, чтобы не насмерть? — Почему я должен хотеть, чтобы они не сдохли? Выражение лица Марии — чистой воды унизительное злорадство. — Ри, Ри, его уже не исправить. Он настоящий гот. Все мы… мы мечтаем звать себя убийцами. Типа, глянь на Эндрю. У него неплохая такая готическая эстетика — могло быть и получше, какие-нибудь эталоны: острые зубы, или, может, больше пирсинга, но он всегда во всем черном, в массивных ботинках, с повязками на руках, и на всю башку припизднутый. Но никто из нас и в подметки не годится Нилу. Райли хмуро косится на Нила. — Ты сказал, что совершили только одно из двух убийств. Кто совершил второе? Нил просто глядит на нее. — Иисусе, — выдыхает Мария. — О, боже, это был Эндрю? — Ой, теперь она в ужасе, — хмыкает Райли. — Так это… я тут позерша? Райли вскидывает руки в воздух. — Нет, нет, типа… Я сидела и думала, что я — самый ориентированный на смерть человек в округе, но… нет. — Сейчас, если честно, — произносит Нил, — мне не кажется, что Эндрю — гот. Он куда ближе к эмо. Эндрю смотрит на Нила, и Нил прыскает. — Извини, я тебя чем-то обидел? — Ты только что лишил его половины личности, — вздыхает Мария. — Как? Типа… эти ботинки скорее панковские, нежели готические. У тебя слишком мало цацок, чтобы зваться готом. А повязки — скорее браслетики, с которыми гоняет эмо-ребятня. Эндрю встает. Нил ухахатывается. — Мы пойдем попьем кофе, — говорит он, поднимаясь. — Идете с нами? — Не-а, — Мария откидывается на спинку сиденья. — Не хочу ввязываться в этот спор. Райли уже хочет встать, но Нил, отворачиваясь, подмигивает ей, и она понимает намек. Делает глубокий вдох, бросает на Нила панический взгляд и остается сидеть рядом с Марией. Нил надеется и молится, чтобы они поговорили. Он наливает себе простой черный кофе и заказывает до безобразия сладкий кофе с французской ванилью, который нравится Эндрю, и пончик. Эндрю выгибает на него бровь. — За то, что назвал тебя не-готом, — объясняет Нил. Эндрю соглашается. Они медленно бредут обратно, Нил потягивает кофе, Эндрю ест пончик. Они не могут держаться за руки — Эндрю не может одновременно есть пончик и нести кофе, — но все нормально. Нил знает, что происходит — знает, что не совершает ошибки, возвращаясь в аэропорт; знает, что у него настоящий, действующий паспорт, и нет причин для беспокойства. И, возможно, отсутствие физического контакта поможет Эндрю почувствовать себя лучше; он всю прошлую неделю поддерживал их с детьми, пока они коллективно сходили с ума от беспокойства, вчера ему пришлось терпеть кучу незнакомцев в доме, а еще он отдал повязки. И сегодня должен сесть в самолет. Неудивительно, что он молчит. Нил прекрасно все понимает. И он знает, что они на людях, в оживленном аэропорту, и ни то, ни другое не способствует разговорчивости Эндрю. И они вот-вот сядут в самолет. Но Нил не привык к молчанке. Когда Эндрю доедает пончик, он снова берет Нила за руку. Нил сжимает его ладонь — извинение за то, что уговорил Эндрю заняться карьерой, требующей регулярных перелетов. Они не возвращаются к воротам — не сразу, по крайней мере. Просто маются по своей части аэропорта. Нил не хочет мешать Райли с Марией, а Эндрю не хочет смотреть в окно. Но они слышат объявление с просьбой выстроиться в очередь у нужных ворот и присоединяются к команде, когда все вместе поднимаются по трапу. Нил убирает руку, когда самолет разгоняется. Ему не нужно, чтобы Эндрю заботился о нем — не в момент, когда Эндрю сам так напуган. Эндрю кладет руку ладонью вверх на подлокотник между ними. — Ты не должен, — говорит Нил по-русски. Эндрю смотрит на него, и Нил задается вопросом, не сделал ли что-то не так — сейчас, в настоящем, Эндрю гораздо труднее скрываться: скрывать свои мысли, скрывать свой страх. Ему куда легче этот страх переживать и испытывать. Но Нил ясно, как божий день, видит, что Эндрю делает это не ради него. Эндрю сам хочет взять его за руку. Нил так сильно, так безумно сильно хочет просто… ехать. Просто ехать в Техас. С Эндрю за рулем. Просто еще одно дорожное путешествие, пусть и с матчем в конце. Рык двигателя Мазерати при малейшем движении, включенное на полную громкость радио, и исчезающая позади дорога. Он берет Эндрю за руку, Эндрю крепко сжимает его ладонь, и Нил ощущает эту честь — знать, что Эндрю прикладывает усилия, чтобы держаться на плаву. А еще — честь видеть его испуганным, видеть, как он в принципе что-то чувствует. Сейчас, в их нынешней жизни, он видит Эндрю счастливым — и это чудо, когда-то казавшееся невоплотимым. Мысленно Нил возвращается в прошлое, вспоминает Эндрю, метавшегося в лучшем случае между мертвенной апатией и яростью. Эндрю, дававшего показания на суде над Аароном — Эндрю, который, чтобы защитить брата, встал перед судом и раскрыл подробности насилия над ним, тайну, на которую даже намеков не давал, пока у него не вырвали ее. Тот Эндрю был полностью пуст. Его не волновало ни единое, слетавшее с губ, слово. Нила едва не рвало от нервов, но Эндрю — Эндрю было совершенно все равно. Настолько плевать, что, даже увидев Кейтлин, сидящую позади Аарона, он и глазом не повел. Это был первый раз, когда они вдвоем оказались в одном помещении — за пределами корта — с тех самых пор, как Аарон съехал полтора года назад. А еще там была Касс. Не знала, что сказать. Нил наблюдал за ней краем глаза, пока Эндрю давал показания. Наблюдал, как она горбится, как трясутся ее плечи. Наблюдал, как она прячет взгляд. Аарон смотрел на нее, пока она давала показания: мол, никогда ничего не знала, никогда ничего не слышала, никогда ничего не видела. Понятия не имела. Аарон не извинился. А на вопрос, испытывает ли хоть какие-то угрызения совести, ответил отрицательно. После показаний Эндрю Касс говорила. Не с ним — это означало бы, что Эндрю отвечал. Она извинилась за то, что никогда не замечала. Извинилась за то, что не уделяла должного внимания. Что не заслужила такого доверия, чтобы Эндрю смог ей рассказать. А Эндрю просто смотрел на нее. Нил тогда отошел к торговому автомату, вставил два доллара и принес ледяную бутылку Пепси. Эндрю посмотрел на него, а потом, даже не взглянув на Касс, развернулся и зашагал прочь. Нил пожал плечами, пошел следом и сидел с Эндрю в машине, пока он не допил газировку. Аарона оправдали — конечно, как иначе. Они праздновали в «Райских сумерках». Эндрю молча напивался — до самого своего предела — и в конце ночи вместо водительского места сел на пассажирское, и Нил отвез их всех в дом Ники, очень и очень тщательно соблюдая скоростной режим. Эндрю заговорил об этом только четыре года спустя, в чудовищный день, полный ярости и горя из-за матери — той, которая должна была у него быть; той, которая не могла даже глаза на него поднять, пока он рассказывал, что творил с ним ее сын; той, которая оплакивала сына-насильника вместо потерянного сына, который мог у нее быть. Той, которая извинилась слишком, слишком поздно, опоздав на целые года. Той, которая была так разочарована, так зла, когда он устроил все, чтобы угодить в колонию. Которая бросила его, вышвырнула, когда у него не получилось быть хорошим ребенком, — вышвырнула, даже зная, что он смог бы им стать, если бы только постарался, смог бы стать хорошим ребенком и вписаться в их маленькую милую семью. Она знала, что с ним непросто. Знала, что он проблемный. Но просто надеялась — может быть — что он позволит ей помочь разобраться с этими проблемами. Она, и Ричард, и Дрейк — все ведь так хотели ему помочь. А он от всего отказался. Эндрю не держал на нее зла за это, по крайней мере тогда — это было именно то, чего он хотел, и считал, что именно подобного и заслуживает. Но в тот самый день, спустя столько лет после случившегося, он был в ярости. Преданный. Брошенный. Он так старался защитить одного брата от другого, полностью понимая, что никто и никогда этого не оценит, а женщина, которая должна была стать его матерью, бросила его — так легко отказалась, словно он — всего лишь мусор. Она спрашивала, зачем он так поступил, почему попал в колонию. Он не ответил. Она не верила в него и не верила ему — и уж тем более не встала бы на его защиту. Нил наблюдал, как Эндрю колотил боксерскую грушу, пока не содрал кожу с костяшек до мяса, а потом остановил его, отвел наверх и запихнул под ледяной душ. В ту ночь никто из них не спал в постели — Нил не был в состоянии мириться с мыслью оставить Эндрю одного, а Эндрю просто не был в состоянии. Это было в самом начале, в начале почти целого года, когда Эндрю разваливался на части, разрывая себя на глазах у Нила, истекая болью от ужаса, страха, скорби и ненависти. Он чувствовал — впервые за много, много лет — и каждое всплывавшее перед мысленным взором воспоминание было сущим кошмаром, и он опоздал, опоздал на годы, чтобы что-то изменить. В какие-то дни он ездил на работу, возвращался домой и проводил вечера, сворачиваясь от боли — до того чудовищной, что Нил не мог осознать и объять; в какие-то дни вообще не вставал. Просто сидел дома, в гостиной, не двигаясь, — часами, в одиночестве, пока Нил не приходил домой и не уговаривал его хотя бы выпить что-нибудь, хотя бы это. К концу года Нил узнал то, чего никогда не хотел знать, а Эндрю занялся выпечкой. На следующий год у Эндрю осталось меньше воспоминаний, которые нужно было пережить. И в плохие дни это лишь усугубляло ситуацию, потому что они стали едва ли не неожиданностью. С другой стороны, начались и хорошие дни, став для Нила настоящим спасеньем. В такие дни он ставил перед собой задачу дарить Эндрю хорошие воспоминания. Было невероятно много «я люблю тебя». Количество мягких и пушистых подушек и пледов в гостиной выросло до предела. Нил обнаружил давно похороненную любовь Эндрю к Шекспиру — ему, даже несмотря на идеальную память, никогда не надоедало: всегда можно было находить новые значения и углубляться в смысл. Нил ездил в пекарню за несколько миль от дома и возвращался с чем-то новым. Покупал апельсины и кормил Эндрю дольками. Подбирал для него все более сложные рецепты, выступал в роли су-шефа, а Эндрю с энтузиазмом принимал вызов. И Нил целовал его до тех пор, пока, как он надеялся, ему не удастся стереть из его памяти все ужасные поцелуи, которые пришлось пережить. Эндрю открывался — медленно, очень, очень медленно, проявляя эмоции лишь частично за раз, словно попавший в незнакомый дом котенок. Сначала эмоции были только на кухне; затем в гостиной; а потом, в конце концов, за запертой — даже в пустом доме — дверью, в спальне. Каждый шаг для Нила был неожиданностью, и он принимал их, бережно храня и ожидая, что этот шаг будет последним — как он мог продолжать ждать от Эндрю еще больше? Но, каким-то образом, Эндрю продолжал, и Нил делал все возможное, чтобы защитить его, чтобы он был в безопасности, пока открывался. И вот, сейчас он сидит рядом с Эндрю, гораздо менее закрытым, когда самолет набирает скорость. Их запястья прижаты друг к другу, и Нил чувствует пульс Эндрю, учащающийся в унисон с разгоном самолета. В конце концов, они поднимаются в воздух, и Эндрю расслабляется. Самую малость. Мария, сидящая в ряду перед ними, поворачивается и, не церемонясь, принимается болтать с Эндрю о музыке. Эндрю уделяет ей внимание. Его сердцебиение замедляется. Мария трещит без умолку целых двадцать минут, по-видимому, не обращая внимания на отсутствие ответа; Нил в это время делает вид, что читает. Эндрю не напряжен. Ему не скучно. Он не замкнулся. Нилу все это очень, очень нравится. Мария заканчивает словами: — Короче, когда снова начнешь говорить, скажи мне, что думаешь, — и поворачивается обратно. Эндрю смотрит на Нила. Нил пожимает плечами. Эндрю так же, как и Нил, знает, что Мария пытается быть его подругой, и что Эндрю ей позволяет. Вот уже как два года. Эндрю, кажется, такой ответ устраивает. Нил обменивает телефон на потрепанную книжечку — «Двенадцатую ночь» — у Эндрю и тихо, стараясь не потревожить никого в самолете, читает вслух по-русски. Неторопливо — потому что не всегда знает, как перевести шекспировский текст с английского на русский, — но это уже третья пьеса, которую они так читают, и у него получается все лучше. Нил готов читать и читать, без умолку, пока Эндрю это успокаивает. Ему удается просидеть так пару часов, а потом он чмокает тыльную сторону ладони Эндрю, прислоняется головой к стенке самолета и отключается, все еще держа Эндрю за руку. Он просыпается, когда стюардессы совершают обход, прося людей перевести кресла в вертикальное положение, и делает вид, что не замечает, как крепко Эндрю сжимает его руку. Держится, чтобы не притянуть голову Эндрю к своему плечу. Старается, как и всегда, чтобы никто больше не заметил его страха. Эндрю не может вдохнуть полной грудью, пока они не останавливаются у выхода. — Самолеты — полная еботень, — бурчит он по-русски, когда они шагают из самолета. — Преступление против Бога. Если бы мы были созданы для полетов, нам не пришлось бы изобретать металлические крылья. Икар был очень наглядным предостережением. Нил улыбается; в груди у него теплеет от звука голоса Эндрю. — Икар умер, но Дедал — нет. Дело не в том, чтобы не летать, а в том, чтобы не летать слишком близко к солнцу. — Ну и кому известно, о каком расстоянии идет речь? Откуда мы знаем, что высота самолета не слишком близка к солнцу? — Потому что мы не умерли, — весело отвечает Нил. Они забирают багаж и погружаются в автобус; Мария садится через проход от них, чтобы послушать мысли Эндрю насчет ее любимой музыки. И он делится: ему понравилось, она права, и у него для нее три рекомендации. — Тебе кто-нибудь когда-то говорил, что у тебя реально отличная память? — спрашивает Мария, когда он заканчивает. — Да. Нил избегает взгляда, которым она всеми силами старается его наградить, предпочитая разглядывать пейзаж. Он бывал здесь раньше, проездом; надолго, они не задерживались, но он обращал внимание — всегда, и теперь с уверенностью указывает на изменившиеся с тех пор вещи. Марии становится скучно, так что она их игнорирует, но так у Нила получается удерживать внимание Эндрю. Он рассказывает о новых заправках, о том, что теперь здесь больше доступных Старбаксов. Когда-то стояла закусочная, которую он приметил больше десяти лет назад, — теперь на ее месте построили ресторанчик Олив Гарден. В конце концов, Нил указывает на съезд, ведущий на другую магистраль — в Нью-Мексико; они с Мэри останавливались там на три месяца. — После смерти мамы я рвался жить где-нибудь поближе, в таком месте, которое было бы мне знакомо, — делится Нил. — Но добрался до Миллпорта и… он был совсем незнаком, если честно. Как бы, это был такой же маленький городок, похожий на все остальные мелкие городишки, в которых я бывал, но только… новый. Другие люди, другие места, и я по-настоящему ходил в школу. Целый год. Я никогда прежде не посещал школу так долго. — Мы можем туда съездить, — предлагает Эндрю. — Насколько я запомнил, там не так уж много мест, но мы можем проехаться там. Не сейчас, конечно. У меня нет машины под рукой. И вышло бы дольше, чем мы планировали уезжать. Но мы можем съездить туда. Однажды. — Не то чтобы я сильно скучаю по Миллпорту, — отвечает Нил. — Это был просто хреновенький мелкий городишко. — Я и не отрицаю. Но в конце предложения прозвучало «но». — Но, — услужливо продолжает Нил, — Миллпорт так же стал первым местом, где я когда-либо был один. Я тогда не придавал этому особого значения — в основном я только и делал что, думал, как мама бы мне все волосы повыдирала, если бы увидела, но именно тогда я начал оступаться. Некому было меня контролировать. Некому было запрещать мне играть в экси. Запрещать курить. Некому было сказать, что я пробыл на одном месте слишком долго, и пришло время уезжать, пока я не слишком обжился, пока кто-то не начал задумываться обо мне. Были только я и мои инстинкты — хреновые, как оказалось; мне нельзя было оставаться там так долго, а я остался. Нужно было уйти за несколько месяцев до того, как вы прилетели посмотреть, как я играю. Но я думал… что там до меня будет хотя бы немного сложно добраться. У меня не было даже постоянного адреса; я ходил в школу, но меня сложно было отыскать. Я думал, что любому, кто пришел бы за мной, пришлось бы несколько дней просто шастать кругом, а сплетни в маленьком городке разлетаются на раз-два. Я надеялся услышать. Мне в голову не приходило, что мой тренер сам кого-нибудь позовет, — Нил хмурится, глядя в окно. — Я буквально могу проследить свое выживание до трех ужасных решений, и большинство из них даже не были моими. — Что за решения? — Ваймак решил набрать нападающих во второй раз. Эрнандес отправил мое досье, не сказав мне — а сказал, я бы дал деру без раздумий. Новое имя. Новое лицо. Ваймак попросил меня подписать контракт — даже после того, как я швырнул папку ему в лицо. Ладно, больше трех решений: ты согласился защищать меня, потому что это единственная причина, по которой бы я остался. — Правда? Нил смотрит на него. — Ты не такой беглец, каким тебе нравится себя считать, — понимающе произносит Эндрю. — Не кролик, а енот? — Это — для начала, — соглашается Эндрю. — Ты и бросить экси? Ты должен был бросить его миллион раз еще в выпускном классе в Миллпорте и на первом курсе в Пальметто. Но нет. Я говорю о твоих шрамах. Нил пристально смотрит на него. Его шрамах? Они-то какое имели ко всему этому отношение? — Если убегаешь, — медленно начинает Эндрю, и Нил вспоминает его теорию, — впереди шрамов не остается. А на спине — да. Когда ты засунул мою руку себе под рубашку впервые, я не придал этому особого значения — подумал, на спине шрамов больше. А когда ты показал их мне, я был слишком отвлечен, чтобы думать об этом. Но в конце концов я разобрался. На спине у тебя нет шрамов, потому что убегать ты умеешь отлично. А шрамы впереди — с тех времен, когда ты выбирал раны вместо бегства. Нил на секунду отворачивается к окну. А потом снова смотрит на Эндрю. — Ты уже говорил это раньше. Но ты — причина, почему я остался. Довольно ясно. Эндрю смеряет его взглядом, но тему не развивает. Нил кладет руку себе на живот; материал олимпийки тонкий и сидит ровно по размеру, потому что теперь, в настоящем, он носит подходящую одежду, и если надавить достаточно сильно, можно почувствовать рельеф шрамов. Они проезжают еще несколько миль. Нил получает сообщение от Эбби — возможно, сообщать своим детям, когда самолет приземляется — это вежливо, и, возможно, Натали с Пейдж волнуются. Но это просто предложение. Нил отправляет им сообщение: они с Эндрю уже на земле, едут на стадион. Все нормально. Он надеется, что они хорошо проводят время. Он передает свой телефон Эндрю, когда получает ответное сообщение: с ними все в порядке — конечно, а как иначе? — волнуются только старикашки. Эндрю фыркает и возвращает телефон обратно. — Я получил их не потому, что был храбрым, — тихо произносит Нил. Он чувствует, что нужно больше приватности, больше уединения, чем дает переход на русский. — Я получил их, потому что был слишком напуган мыслью о смерти Мэри, чтобы оставить ее позади, и она наказала меня за все без исключения. Я должен был ставить себя на первое место; она разрушила свою жизнь не для того, чтобы я пустил все насмарку своей сентиментальностью. И я так сильно ее ненавидел, соглашался с ней безоговорочно, до… до того случая. Она остановилась, чтобы выстрелить, или двигалась самую малость недостаточно быстро. Или что-то упустила… она тоже росла, постоянно ожидая опасности и угрозы, но не так, как я. И каждый раз я возвращался. Останавливался, хватал ее, или оттаскивал в сторону, или стрелял. Я не пытался ей перечить и возникать. Просто не мог видеть, как она умирает. Эндрю пристально смотрит на него. — Обычно это и называется «быть храбрым», дурак. Нил качает головой. Он знает, что сделал — знает, что почти оставил ее позади. И вдруг понимает, что, возможно, именно поэтому она и не сказала ему, насколько тяжело ее ранили — он мог настоять, чтобы они остановились. Горе ее смерти — старая боль, скорее воспоминание о горе, нежели настоящая скорбь. Может, помогает то, что теперь он видит ее яснее — она, безусловно, была неописуемо жестока к нему, и он знает, что ненависть к ней — обоснована; с другой стороны, она была в безвыходной ситуации, и он может простить ее, думая, что она просто не знала, что творила, потому что если нет руководства по воспитанию двух подростков, то уж точно нет руководства по бегству от мафии с ребенком за спиной. Он сохранял ей жизнь так долго, как только мог, и не чувствует вины за ее смерть. И защищал ее до самого конца — когда Браунинг спросил, где она похоронена, он, и глазом не моргнув, ответил, что выбросил ее в океан. А правду рассказал Эндрю почти год спустя, в годовщину ее смерти — он не хотел, чтобы ФБР ее выкапывали. Даже если бы им не было до нее дела, рисковать все равно не хотелось. А смог бы он найти ее сейчас? Вернувшись на тот пляж? А потом Кевин заставляет Марию уступить ему место, чтобы он мог достать заметки о команде Техаса, и это все, что нужно Нилу, чтобы отвлечься. Они обсуждают статистику и наблюдения все оставшиеся двадцать минут езды, а потом добираются до стадиона — черно-золотого и знакомого. Нил чувствует вспышку радости от осознания, что играет в экси так долго, а стадионы ему знакомы. Они быстро подготавливаются; Нил и Райли переодеваются в разных душевых — в раздевалках тут ни кабинок, ни дверей. Нилу приходит в голову, что, если он собирается сняться в целой рекламе, посвященной его шрамам, нет особого смысла переодеваться в душевой. Нет особого смысла ждать, чтобы принять душ последним. Но сама идея принимать душ со всей командой кажется ему настолько странной, что на самом деле он все равно не хочет этого делать. Кто решил, что это — не странно? Как Эндрю справляется с этим? Они слушают ободряющую речь и разминаются; потихоньку начинает прибывать толпа, шум усиливается, ревет в унисон сердцебиению Нила, отдаваясь в ушах. Они отправляют мячи в ворота Эндрю — несильно, просто знакомая разминка, просто знакомое напряжение мышц, к которому Нил так привык за много лет, знакомый вес мяча в клюшке. Они покидают корт — Нил чуть не подпрыгивает, уже взволнованный ожиданием игры, — и выстраиваются в линию. — Не позволяй Бэккеру обходить тебя слева, — лаконично напоминает Кевин. Нил кивает. Желание отмахнуться от Кевина, обычно такое сильное, сейчас, прямо перед игрой, ничего не значит. Нил занимает свое место на корте, рядом с Райли, за спиной у них Чарли, и высматривает Бэккера, своего опекающего, приготовившегося и ожидающего. На всех видео, которые они отсматривали, Бэккер оттеснял своего оппонента к внешнему краю корта, заставляя отправлять мячи под углом. Бэккер крупный и быстрый, и, кажется, больше озабочен тем, чтобы не дать своему опекаемому нанести точный удар по воротам, нежели вообще помешать запустить мяч. У них хороший вратарь; Бэккеру, скорее всего, больше смысла имеет направить свою энергию и габариты на то, чтобы просто прикрывать его, чем полностью закрывать атаки нападающих. Контроль вместо предотвращения. Нил мог бы уважить. Просто ему плевать. Игра начинается, и Нил тут же дает Бэккеру встать слева. Проблема с подачей мячей под углом, если говорить в общем, заключается в том, что так прицелиться гораздо труднее — труднее попасть мячом в ворота, труднее измерить расстояние. Все-таки есть причина, по которой штрафные удары не наносятся под углом. Но: время и энергия, требующиеся Нилу, чтобы каким-то образом обойти Бэккера, откровенно смехотворные. Бэккер оттеснит его назад, и дистанция… окажется нежелательной. Плюс: Нил уже неделю почти еженощно метает ножи, и он более чем способен подать под углом. Поэтому он позволяет Бэккеру зайти слева и начать оттеснять. Сосредотачивается, чтобы оставаться в поле зрения Райли и в пределах досягаемости их дилера — Джеммы. А потом Джемма подает ему мяч, и… Скорость — странная штука в экси. Во-первых, это — необязательное условие, хотя и облегчает игру. А скорость без силы, без точности, без работы ног — ничто; Нил, может быть быстрее Кевина, быстрее Эндрю, но когда он присоединился к Лисам, они оба положили его на лопатки, и это учитывая, что Кевин играл правой рукой. Вся скорость Нила бесполезна, если он не может прицелиться, если его движения не плавны, если он не рассчитывает время, если не может вложить силу в удар. Дело вот в чем: Нил умеет целиться. Его движения, после стольких лет практики, стали второй натурой; время он рассчитывает инстинктивно и точно. С утяжеленной клюшкой он играет дольше, чем играл с облегченной. Джемма пасует ему, и он забивает ровно в ворота. Бэккер разворачивается, пялится на загоревшиеся красным ворота, но игра для него не останавливается, — Нил обходит его, заставляет догонять, а потом просто не дает себя поймать. Райли, привыкшая к выкрутасам Нила, даже не утруждается попытками его прочитать — просто стремится туда, где — как ей думается — Нил окажется, и он реально там оказывается. Она даже не пытается встать в идеальную позицию для паса — доверяет ему передать ей мяч куда угодно, где бы она ни была. И гогочет каждый раз, стоит только этому доверию оправдать себя, столь же взбудораженная, что и Нил, и это — их отлично отрепетированная командная работа. Они лидируют в первой четверти. Кевин с Марией поддерживают счет во второй четверти; Нил шатается туда-сюда, от Эндрю к стене и обратно, а Райли подбадривает и болеет за Марию всеми фибрами души, игнорируя каждый понимающий взгляд, который Нил бросает в ее сторону. Не то чтобы взглядов прямо много, честно говоря, — Нил по большей части сосредоточен на игре, — но, возможно, Райли стоит сделать шаг. В середине игры они обсуждают что к чему, но, по сути, это бессмысленно, потому что у них все чудно. Техас хорош, но и «Ягуары» неплохи — еще и лучше. И они собираются на чемпионат. Знают, что пройдут; а все эти игры — просто способ убить время до этого момента. И, боже, если они и собираются убивать время, то можно и каждый матч выигрывать параллельно. А потом настает очередь Эндрю выходить на поле; нападающие Техаса, должно быть, неплохи. Нил видит, как Фрэнк и Афина в свободные минуты наклоняют к Эндрю головы; он, скорее всего, разговаривает с ними — настаивает, чтобы они работали усерднее и были лучше Техаса. Эндрю пропускает мяч, и Нил охает. Кевин хватает его за запястье. — Ого, — щурится Кевин. — А они молодцы. Нил кивает. Техас еще не обеспечил себе место в чемпионате, но им осталась всего одна игра — у них еще вся следующая неделя в запасе. А на следующей неделе у них матч с Аризоной; Аризона их не обыграет. Пройдут «Ягуары», пройдет одна из команд Нью-Йорка — «Рендеры» — команда Эллисон, и Миннесота, Нил почти уверен. Первый день Чемпионата — это ежегодная резня; из восьми команд четыре всегда почикают. А потом, раз в два дня до конца недели, они играют друг против друга. Две команды, набравшие наибольшее количество очков, получают неделю на восстановление, а потом… все. Одна игра, и все. Несколько месяцев ничегонеделанья, а потом весенние тренировки. Ну разве что… на самом деле это не совсем «ничегонеделанье». Они продолжат тренироваться — Нил, Кевин и Эндрю — потому что именно этим они и занимаются. Так что, конечно, вместо «ничегонеделанья» будет «эксиделанье». Но это еще не все. Будут дни, целые дни — не просто посвященные уборке, — чтобы валяться с Эндрю в постельке и лениться… ну, как бы. В этом году рядом будут дети, но их наверняка можно через раз выпроваживать из дома. В прошлом году Нил пробовал брать уроки рисования — у него ужасно получалось, но, может, он попробует еще разок. И книги, которые у них будет время прочесть, и выпечку, которую приготовит Эндрю. Нил, может, снова пойдет на йогу; ему очень даже нравилось, когда он ей занимался. А еще в межсезонье они путешествуют. В Нью-Йорк, чтобы провести День благодарения с Мэттом, Дэн, Эллисон и Рене; на Рождество летят с Аароном и Кейтлин в Германию. Как только сезон для «Рендеров» заканчивается, Эллисон освобождается, а Рене берет недельный отпуск — они обычно приезжают в Южную Каролину и проводят неделю с Нилом и Эндрю. Идут смотреть матч «Лисов», если они играют в «Лисьей Норе», ужинают у Эбби, Эллисон даже осмеливается посвящать Нила в поп-культуру. Ники бы гордился им, решает Нил, наблюдая, как Райли забивает. У него теперь есть штуки, не связанные с экси, и люди, с которыми этими штуками можно позаниматься. Он весь как на иголках во время этой четверти. Техас отправил на поле своих лучших нападающих, и Эндрю трудится в поте лица — в любом случае, Нил надеется, ему весело. Но ведь и они поставили своего лучшего вратаря. За пятнадцать минут один раз забила только Мария; одна из защитниц — Кэролайн Берген — лучшая во всей Сборной, и Нил прекрасно знает, что обойти ее почти невозможно. Он хочет быть на поле. Хочет испытать себя против вратаря, против защитников, понять, достаточно ли он хорош? Лучше ли их всех? Он годами тренировался против Эндрю, но ведь и Мария с Райли тоже. Он быстрый, но и Мария с Райли ничуть не медленнее. Он сильный, но Мария тоже играет с утяжеленной клюшкой. Он нервничает. Эндрю подпрыгивает, замахиваясь клюшкой, отбивает мяч, и на миг Нилу хочется стать бэклайнером, чтобы стоять перед Эндрю и защищать его. Третья четверть подходит к концу, и Нил выходит следом за Кевином на поле, уже едва не подпрыгивая; рев толпы отдается вопящим восторгом в венах; он занимает свое место. Кэролайн скалится ему — она готова, она точно знает, как быстро Нил умеет двигаться. Нил выдыхает. Смотрит на вратаря. А потом игра возобновляется, и Нил срывается с линии. Кэролайн, может, и под силу оттеснить его, но Нил, тренируясь с Кевином и Эндрю, играет на роли защитника для Кевина. Он тоже умеет оттеснять. И он оттесняет, не упуская из виду Кевина, боковым зрением следя за дилером и уделяя каплю внимания Кэролайн, и, когда Кевин двигается, Нил срывается, крутанувшись в сторону, и использует долю секунды свободного падения Кэролайн, чтобы поймать мяч и передать Кевину. — Отбитый сученыш, — пыхтит Кэролайн, а затем снова пытается оттеснить Нила. Нил выжидает своего часа. Кэролайн знает его — знает, чего он ждет. Чтобы она оступилась, или чтобы Кевин нуждался в нем, или чтобы выдался шанс — какой угодно, — и она пытается, изо всех сил пытается предсказать, когда он собирается рвануть и куда, а Нил ухмыляется. Обводить вокруг пальца того, кто не играл с ним до прошлого года — невесело; весело — это играть против сокомандника, того, кто знает стиль его игры. Он просто должен быть хитрее ее, вот и все. Нил вздыхает и решает, что доверяет Кевину. Кевин не открыт; мяч едва находится рядом — он летит к Эндрю. Но Нилу не нужно ни на секунду задумываться, доверяет он Эндрю или нет. У него нет шанса забить, нет шанса пробиться через защиту. Но он умеет танцевать и делает финты, подныривает и вальсирует, а потом несется через корт. Вратарь сосредоточен на нем, но сбит с толку: мяч возвращается к Эндрю, а Нил бежит просто так. Он слышит удар клюшки Эндрю — даже не напрягается, чтобы обернуться, потому что знает, что мяч не прилетит ему в спину, — и мяч не прилетает. Вратарь отводит взгляд, потому что мяч сначала был у Кевина, а потом вдруг оказался в сетке Нила, и Нил забивает в ворота с расстояния пяти футов, а вратарь даже не успевает на него оглянуться. Нил разворачивается на ходу, уже не в силах остановиться, и врезается в стену, принимая удар плечом. Это самый впечатляющий его бросок за всю игру, но не последний. Они с Кевином набирают по три очка за те два мяча, которые Эндрю пропустил. Они выигрывают — неудержимые, непобедимые, — и Нил отбивает Кэролайн кулачок, а потом бежит прямо в тусовку в их воротах и хватает клюшку Эндрю, ухмыляясь: — Охренеть, Дрю, они реально пиздецки выложились. Они нанесли шестьдесят ударов по воротам — тридцать семь во время тайма Эндрю. Их итоговый счет — восемь; они забили три гола во втором тайме Эндрю. Эндрю, что поразительно, выглядит огорченным. Огорченным. У Нила внутри все переворачивается от восторга, восторга от осознания, что Эндрю не плевать на игру; улыбка у него такая широкая, что становится больно. Даже если бы они вчистую продули, то, что Эндрю не все равно — уже бы стало победой. Они пожимают руки Техасу и уходят с поля; Нил и Райли быстро принимают душ и одеваются, остальная часть команды идет в душевые, а Нил с Райли отправляются общаться с прессой. Да, они знают, что прошли в чемпионат; да, они взволнованы; да, уверены в своих шансах; они ничего не скажут о матче-реванше с Техасом, который означал бы, что они наверняка обыграют Аризону на следующей неделе, что нехорошо. — Сегодня без макияжа? — зовет кто-то из-за спины. — Ага, без, — отвечает Нил. — Не сегодня. — Никаких поездок по магазинам? — спрашивает кто-то еще. Нил понимает, что может и дальше просто отвечать «не сегодня», но через два дня он снимает целую рекламу, посвященную, по сути, его лицу. — Я решил, что с меня хватит прятаться, — заявляет он. — Не моя проблема, что люди считают мои шрамы странными. Как раз люди и должны притворяться, что у них есть хоть какие-то манеры, и отстать от меня. — А это новый подход, — отвечает Джанна Розетти. На секунду Нил задумывается: странно, что она здесь лично; хотя Чемпионат уже не за горами, а Джанна и ее коллеги начинали с журналистики. Они, наверное, сегодня следят за всеми, у кого хорошие шансы. И Нил — проблема Джанны. — Насколько конкретно тебе надоело прятаться? Нил кладет руку на плечо Райли, заранее намекая ей смолчать на этот вопрос. — Гляди в оба. Слова порождают волну вопросов, на которые Нил категорически отказывается отвечать; в конце концов, они двигаются дальше, и интервью, слава богу, заканчивается. Надо было ему помалкивать. — Нил, — зовет Джанна, проталкиваясь сквозь репортеров, когда камеры выключаются. Несколько человек вскидывают брови в ответ на нее наглость, но ей как будто все равно. Нил отмахивается от Райли, бросает на Эндрю извиняющийся взгляд и снова поворачивается к Джанне, наклоняясь над столом, когда она приближается к нему. — Что ты имел в виду, когда сказал «глядеть в оба»? — То и имел: «гляди в оба», — отвечает Нил. Джанна с надеждой приподнимает бровь. — Я серьезно, — протестует Нил. — Я попрошу свою пиар-агентку позвонить тебе, когда узнаю подробности. — Мы с тобой оба знаем, что никто не сможет уломать тебя на что-то, чего ты не хочешь или не будешь рад делать, — усмехается Джанна. — Колись давай, я получу эксклюзивчик? — Я нихрена не выдам без одобрения Элианы, — повторяет Нил. — И да. Конечно. — Нил, ты мой любимчик. Приведи Эндрю. Нил вздыхает. — Не то чтобы он собирается что-то говорить. Не лучше ли тебе от него отстать? — Ни в коем случае. Благодаря ему количество просмотров выше крыши. Раньше это было Соперничество Миньярд-Джостен; теперь — «откроет ли Эндрю рот?» Люди обожают смотреть, как я выставляю себя дурой, пытаясь заставить этого человека признать мое существование. Это буквально объединяет людей. Нил закрывает глаза на целую минуту. Однажды, два года назад, Джанна уже брала у него интервью. Когда он встал, чтобы уйти, как только прямой эфир завершился, Джанна помахала Эндрю, ожидавшему за кулисами, и он смерил ее ледяным взглядом — тем самым, который засняли камеры. Шоу вышло в прокат на следующий день, и Джанна хихикала над защитнической жилкой Эндрю. В течение шести месяцев пиар-агент Эндрю изматывал его. Он не хотел еще одной ситуации с Соперничеством Миньярд-Джостен; он хотел, чтобы Эндрю просто справился с этим, просто вел себя хорошо, просто был славным. Эндрю все советы игнорировал. В его контракте было прописано, что он не обязан общаться с прессой. Он пошел на сокращение зарплаты, чтобы доказать свою приверженность игнорированию людей с камерами и микрофонами. Но потом Нил снова пришел к Джанне на интервью, и Эндрю согласился посидеть с ним на сцене — но никому и в голову не пришло заставлять его разговаривать, так что он молчал. Просто сидел там, абсолютно безучастный, полностью игнорируя Джанну и ее соведущих. Ее это устроило, Эндрю — тоже. А соведущих — не очень. А потом Джанна зарекомендовала себя в глазах Нила, наотрез отказавшись говорить про Эндрю гадости на следующий день — что на шоу, что в Твиттере. Она отшутилась. Сказала: Эндрю, мол, недостаточно интересный. А потом двинулась дальше. Но не Твиттер. У Твиттера был карт-бланш. Они говорили, что Джанна, видимо, что-то натворила, раз Эндрю так сильно ее ненавидит; пиар-агент Эндрю, походу, демонюга, заставляющий Эндрю сидеть с ней на сцене. Или Эндрю просто мудачина, повода для такой грубости нет, а Джанна — святоша, раз справилась с этим. По мере появления твиттов рейтинги Джанны взлетали, и внезапно интервью с Эндрю и Нилом стали пользоваться высоченным спросом. Эндрю вообще этого не понимал, и, честно говоря, Нил тоже. Но Эндрю все равно присоединялся к нему для интервью с Джанной. Ни для каких других интервью — все другие шоу, все другие интервьюеры ничего не получили. Но он присутствовал на шоу Джанны. От этого ставки стали только хуже. Внезапно появилась третья группа: люди, решившие, что все это придумано только для камеры, и, как только запись выключается, Эндрю и Джанна — лучшие друзья. — Слушай. Тебе реально хочется просто сидеть там, чтобы тебя игнорили? — спрашивает Нил. — Разве это не пустая трата времени? — Нил, мне нужно продолжать шоу. — Я понимаю. — Разве я не говорила об Эндрю хорошести много лет? — он подлизывается и выпрашивает. Точно знает, почему так нравится Нилу. — Еще до вашего Соперничества. Во время вашего Соперничества. После Соперничества. Все это время. Я всегда была на его стороне. — Безусловно, но это работает только потому, что я его люблю, — терпеливо объясняет Нил. — Если сидение перед камерой делает его несчастным, это противоречит моей цели. — Это не делает его несчастным. Он обожает эту херабору. Каждый раз это самое яркое событие его недели. Он обожает меня игнорить. — От тебя это звучит странно. — Я пытаюсь тебя успокоить. Он продолжает заявляться на шоу, верно же? Видимо, для него в этом есть что-то прикольное. И что я вообще могу такого натворить, чтобы все испортить? — Я уже наступал на эти грабли. — Я не Кэти Фердинанд. Нил вздыхает. Джанна победно скалится на него. — Да спроси ты его. Держу пари, он скажет «да». — Ничего не обещаю. Спрошу. — Спасибули тебе. Я буду милашкой. Я проведу какую-нибудь ароматерапию перед его выходом на сцену. Я поставлю что-нибудь веселенькое за кулисами, у себя за головой, чтобы ему было на что глядеть. — Смотрю, тебе ой как нравится, что тебя игнорируют. — Знаешь, я начинаю привыкать. Думаю, это его способ показать, что я ему нравлюсь. Больше же он никого не игнорит. Никто не может даже усадить его перед камерой. Нил качает головой, но не спорит с ее словами. Она права, и в этом дело. Но Нилу физически больно смотреть, как она задает Эндрю вопросы, которые он оставляет без ответа. — Если тебе норм с этим. — Не беспокойся обо мне, — весело отвечает она. — Просто продолжай делать мне эти прелестные, прелестные рейтинги. — Заставляешь меня сомневаться в твоей искренности. — Я же ведущая. Все, что я делаю, неискренне. — Если бы пресса не была моим заклятым врагом, мы, наверное, подружились бы. Она улыбается ему. — Приму это за оскорбление. Нил выпрямляется. — Увидимся, Джанна. — До скорого, Нил. Эндрю приподнимает бровь, когда Нил возвращается к нему. — Пообещал ей интервью о рекламе, — рассказывает Нил. — Она хочет, чтобы ты тоже пришел. Но ты не обязан. Эндрю берет его за руку, когда они направляются к автобусу, и хмыкает. — Я могу. Нил пожимает плечами. — Тебе решать. Я сказал ей, что спрошу. Но ничего не обещал. Они заходят в автобус и садятся по местам; Мария с Кевином вовлекают их в празднование, которое получается устроить прямо в автобусе — трезвый образ жизни Кевина заставила всю команду отказаться от алкоголя, когда они вместе, так что «празднование» — это много-много хлопков по спине, бурная радость от осознания, насколько они близки к финалу, и гул в венах, набатом выстукивающий: «нас не остановить». А еще празднование включает праздничные тосты, но с Гаторейдом. Теперь-то они ответственные взрослые люди. А затем они добираются до отеля и — как любые ответственные взрослые люди в конце долгого дня — расходятся по раздельным номерам, кроме Нила с Эндрю, которые сэкономили команде тысячи долларов, заселившись вместе. Они заходят в свой гостиничный номер и делают то, что делает каждый человек, входя в гостиничный номер: оглядываются. Нил толкает первую попавшуюся дверь — в ванную. — Отличный душ, — замечает он. Открывает бутылочку с шампунем и нюхает. — И шампунь приятно пахнет. Кстати, у нас три рулона туалетной бумаги. — И сейф, — звучит голос Эндрю из комнаты. — И гладильная доска. — Мы, наверное, сожжем отель, если попытаемся воспользоваться утюгом, — хихикает Нил, проходя мимо Эндрю и направляясь к окну. — Хороший вид, — решает он; они на четырнадцатом этаже. — Не смотри вниз; о, вижу три стоянки, а еще можно заглянуть прям в вестибюль — не знал, что у них стеклянный потолок. Зачем тратить впустую столько места? Мне кажется, это ужасно дорого. — В ином случае пришлось бы делать комнаты больше, — отвечает Эндрю, копаясь в шкафу. — Кстати, у нас две запасные подушки и четыре запасных одеяла. Нил берет меню обслуживания номеров. — Круто, можем прокрасться к парочке бездомных и снабдить их всем необходимым для сна. О, и если мы хотим сделать заказ в номер, миска овсяных хлопьев с сезонными фруктами стоит восемнадцать долларов. — Вполне уместно. Уверен, овсянка «Квакер» в Техасе очень дорогая, — он садится на кровать. — Достаточно упругая, — пару раз прыгает. — И минимально скрипучая. Нил открывает гостевую книгу. — Вай-фай бесплатный. Тут рекомендуют парочку ресторанов для завтрака, но про ужин ничего не сказано — ресторан в отеле открывается в четыре. Может, позвонить девочкам? — Они, я думаю, счастливы свободному вечеру, — отвечает Эндрю. — И с ними все в порядке. Они отправили смску, мы ответили. Нил бросает на него взгляд, но выражение лица Эндрю не раздраженное — оно нежное. Эндрю думает, это мило, что он так сильно беспокоится. Нил выгибает бровь, глядя на него. Эндрю пожимает плечами. — Это очаровательно. Что ты волнуешься. — А ты думал, я не буду? — Ты не хотел брать детей. Я переживал. — Дело не в том, что я не хотел брать ребенка. Я просто не был уверен… не знаю. Я не лучшая родительская фигура. Да что ж такое, миска «Чириос» стоит восемь долларов. Пиздец. — Дети, кажется, думают, что ты волне себе неплохая родительская фигура. Нил оглядывается на него, и в груди все спирает от неприкрытой искренне любви у Эндрю на лице. Он не может принимать это как должное — ни саму любовь, ни факт, что он может видеть, каким ласковым становится лицо Эндрю от этой самой любви, крадя его сердце. Ладно, это преувеличение. Сердце Нила принадлежит Эндрю уже много лет. Нил садится рядом с ним на кровать — достаточно упругую, минимально скрипучую. Как Эндрю ее и описал. Протягивает руку, и Эндрю берет. То, как их ладони подходят друг другу, поражает Нила как настоящее чудо: разве это не невероятно — у людей есть руки, чтобы держать друг друга? Что они с Эндрю, сколько бы ужасов ни пережили, все еще так идеально подходят друг другу? — Да или нет? — Да, — отвечает Эндрю, наклоняясь. Может, потому, что Нил как раз этим утром думал о годе, проведенном Эндрю в аду; может, потому, что он помнит, как Эндрю было страшно в самолете. Но Нил опускает свободную руку. Он разваливается на части под одним только языком Эндрю, но просто держит его ладонь, кожа к коже, и это — уже отлично, уже достаточно. Пока Эндрю не отстраняется, чтобы встретиться с ним взглядом. — Прикоснись ко мне, — мурлычет он. — Где? — спрашивает Нил, улыбаясь и откидываясь назад — он знает, куда движется его рука, и запускает ее в волосы Эндрю, притягивает его для поцелуя, чувствуя головокружение от осознания факта, что Эндрю хочет его прикосновений. Поцелуй прекращается, давая Нилу время сделать такой отчаянно нужный глубокий вдох, и Эндрю шепчет: — Где хочешь. У Нила воздух напрочь из легких; он внимательно смотрит на Эндрю. — Нет. Эндрю смотрит в ответ. — Это ничего не значит, Дрю. Где? — Хочешь карту? — Да. Эндрю берет Нила за запястье, убирая его руку из своих волос, и кладет себе на грудь. — Здесь, — укладывает ладонь себе на живот. — Здесь, — на бедро. — Тут. Где хочешь. Нил оставляет руку на его бедре. — Я не буду таким, как они, — беспомощно отвечает он. — Я не позволю себе стать таким. Эндрю прикладывает палец к его губам. — Ты не такой. Я даю тебе разрешение. Нил на секунду ловит его взгляд и читает, насколько он серьезен. — Ты скажешь «нет», если это будет «нет», — просит Нил. Эндрю не убирает палец с его губ. — Я скажу «нет», если это будет «нет», — обещает Эндрю. Нил берет кончик его пальца в рот и наблюдает, как расширяются его зрачки и тяжелеют веки. Клонится вперед, чтобы чмокнуть в подбородок, а потом откидывается назад, чтобы иметь возможность наблюдать, просто на всякий случай. Он решает, что бедро — недостаточно безопасное место. Для начала, по крайней мере. Да, он дрочил Эндрю всего два дня назад, но прикосновение к его бедру по-прежнему кажется нарушением границы. Вместо этого Нил ведет ладонью по его руке (ничего нового, но это безопасное место для начала), слушая, как учащается его дыхание, а затем Эндрю отводит его руку назад, и Нил отстраняет ее, но все, что Эндрю делает, — стягивает футболку. А потом протягивает руки, и Нил снимает его повязки, откладывая в сторону. Проводит ногтями по его руке, наблюдает, как по коже бегут мурашки, оглаживает грудную клетку и ведет ниже, к животу. Наблюдает, как закрываются его глаза и приоткрываются губы, и укладывает ладонь на грудь, чувствуя ритм сердца, чувствуя, как расширяются легкие. Неторопливо, осторожно, следя за выражением его лица — все чувства настроены на Эндрю — Нил составляет карту его тела: грудная клетка, то, как двигается его живот, когда он садится. Оглаживает каждое ребро. Как только становится ясно, что Эндрю не собирается останавливаться в ближайшее время, Нил припадает губами к его горлу, обводя кадык, а потом спускается ниже, ловя губами сосок и слушая, как дыхание Эндрю превращается в легкое шипение. Эндрю подталкивает, и Нил отстраняется; с губ уже готовы сорваться извинения, но Эндрю просто дергает его за футболку — просьба, которую Нил с радостью выполняет. Он чувствует, как подпрыгивает кровать, когда он стягивает ткань, а когда откидывает футболку в сторону, видит, что Эндрю стоит, стаскивая штаны, и сердце у него подпрыгивает. — Дрю, — осторожно зовет Нил, когда Эндрю поворачивается, чтобы бросить штаны в сторону их сумок. Эндрю оглядывается, и Нил — медленно, давая время увидеть, понять и отойти, — протягивает руку и кладет два пальца ему меж лопаток. — Да или нет? Эндрю задумчиво клонит голову. Протягивает ладонь, двигая пальцами, и Нил берет ее. — Да. Нил сосредотачивается и решает, что «да» прозвучало искренне; в спине Эндрю читается новое напряжение, но несильное, а в руках напряжения и вовсе нет. Спина Эндрю — сложный набор границ: в одежде Нилу можно прильнуть к нему; без одежды — нет, точно нет. Если он стоит перед Эндрю, то обхватить его сзади за шею ладонью, обнять так крепко, как хочется — это нормально; если подойти сзади, то… лучше этого всего не делать. И никому больше нельзя касаться его спины. Нил понимает почему — если не будет осторожен, почти увидит Дрейка, толкающего Эндрю вниз. Нил игнорирует эти мысли. Ласково сжимает руку Эндрю — здесь только они, лишь они вдвоем. Нил медленно проводит пальцами по его спине, наблюдая, как подергиваются мышцы, когда он дрожит. Кладет ладонь на поясницу, прямо на изгиб позвоночника; средний палец лежит ровно по линии позвонков. Эндрю дышит — медленно и размеренно, — и Нил выводит круги на его коже, волны, алфавит, загипнотизированный его мышцами, рельефом позвонков, движением лопаток. Нил встает, позволяя тихому-тихому скрипу кровати стать предупреждением, и, когда Эндрю даже не оглядывается, чтобы посмотреть, что Нил делает, даже не дергается от шума, Нил наклоняется, чтобы чмокнуть его в основание шеи, выцеловывает несколько дюймов вниз по линии спины и снова поднимается. Укладывает ладонь на его талию, а затем оставляет поцелуй на яремной венке, чувствуя, как сжимается рука Эндрю, чувствуя, как у Эндрю перехватывает дыхание. — Я так сильно тебя люблю, — шепчет Нил ему на ухо. — Больше всего на свете я люблю тебя, Эндрю Джозеф Миньярд, солнце и любовь всей моей жизни, с каждым днем я люблю тебя лишь сильнее… Эндрю поворачивается и быстро справляется с джинсами Нила, стягивая их вместе с нижним бельем и отбрасывая в сторону. Тянется в собственную сумку за смазкой, следом — стаскивает одеяло с кровати, а потом протягивает Нилу руку, чтобы помочь забраться обратно на простыни. Нил отползает назад, и Эндрю следует за ним, медленно, вдавливая Нила в матрац, скользя пальцами вверх по его бедрам, стискивая пальцы, очерчивая восьмерки на его животе. А потом обводит губами шрамы, двигаясь вверх к груди. Нил запускает одну руку в его волосы, а другой пользуется новым разрешением касаться, пробегаясь пальцами вниз по его руке, плечам, спине, пока Эндрю поднимается поцелуями вверх, не торопясь, медленно. Нил слышит его голос — у нас есть время, у нас есть время, — но не славится терпением. Он делает глубокий вдох и находит терпение во впадинке между лопатками Эндрю, в узоре его позвонков, в мышцах его рук. И в конце концов, когда дыхание становится прерывистым, когда он весь горит, губы Эндрю находят его, и Нил растворяется. Когда все тело гудит, Эндрю отстраняется, чтобы куснуть его за шею, и Нил снова позволяет рукам блуждать — вниз по его спине, по бокам, замечая, как он вздрагивает, когда ладони касаются талии. Кладет руку Эндрю на подбородок, приподнимая его голову так, чтобы смочь чмокнуть в кончик носа, поцеловать в щеку, уголок губ. Эндрю не останавливает его и не двигается. Только устраивается удобнее, смежив веки, доверяя, позволяя оставлять на своем лице поцелуи, позволяя рисовать по своей коже — везде, куда может дотянуться, Нил выводит математические уравнения, алфавит, русский алфавит, имя Эндрю, очерчивает сердечки и звездочки. Он мог бы заниматься этим вечно. Мог бы лежать здесь, с Эндрю сверху на нем, на его груди, кожа к коже — вечно. Теплая, непоколебимая тяжесть; прикосновение кого-то, кто не желает сделать больно — кого-то, кто по-настоящему любит его. Это — дар. В конце концов Эндрю открывает глаза, изучая лицо напротив. Нил внезапно и без предисловий понимает, что имел в виду Эндрю, каждый раз говоря: «не смотри на меня так, я не твой ответ». — Как ты это сделал? — шепчет Эндрю. Нил путает пальцы в его волосах. — Сделал что? Эндрю удовлетворенно мычит, когда Нил целует его в висок. — Были люди, считавшие, что смогут меня починить, — произносит Эндрю, полузакрыв глаза. — Я тебя не чинил, — отвечает Нил. Он слишком расслаблен, чтобы возмущаться, ему слишком комфортно, чтобы возмущаться, но он, конечно, может попытаться. У Эндрю на лице расцветает что-то очень похожее на улыбку. — Нет. Не чинил, — кивает он, довольный и спокойный. — В этом-то все и дело. — Так что я сделал? Эндрю гладит его по горлу, ведет вверх, к щеке. — Никто не смог бы меня починить. Я должен был сам. — Не уверен, что назвал бы тебя сломанным, — хмурится Нил, негодуя. Чувствует, как Эндрю делает глубокий вдох. — Я бы назвал. Большинство людей называли. И они пытались меня починить, — повторяет Эндрю. — Они действительно пытались. Часто. И удивлялись, когда ничего не получалось. Потому что это зависело не от них. И не от тебя тоже, но тебе было все равно. Как тебе это удалось? Как тебе удалось заставить меня захотеть попробовать? Нил качает головой. Подобная линия разговора, ему кажется, бессмысленна. — Я ничего не делал. Ты сам. — Я сам, — соглашается Эндрю. — Я люблю тебя, — произносит Нил. — Именно, — вторит Эндрю. — Я тоже тебя люблю. Он приоткрывает губы для поцелуя, и Нил вспоминает, сколько времени потребовалось Эндрю, чтобы произнести «я люблю тебя», и как много он имел в виду, когда, наконец, озвучил эти слова, когда, наконец, начал шептать их, когда Нил был на грани сна, как будто пробовал их, просто чтобы посмотреть, способен ли его голос формировать нужные звуки. Эндрю двигается выше, чтобы целовать было удобнее, и это движение вырывает у Нила стон — быстро заглушаемый языком Эндрю, но все равно слышимый. И через минуту, когда у Нила голова идет кругом, Эндрю снова опускается, теперь двигаясь быстрее, и лижет головку, опуская голову, чтобы взять член глубже. Нил запускает пальцы в его волосы, как обычно изо всех сил стараясь оставаться неподвижным, и ему помогает ладонь Эндрю на бедре — до тех пор, пока она там лежит, потому что затем она движется; кончики пальцев скользят вниз по его бедру, ногти — обратно вверх, к талии, и теперь ладонь уже на животе… Нил как может старается не тревожить соседей, поворачиваясь и утыкаясь лицом в подушку в последний момент. Когда он, наконец, отрывается от подушки, задыхаясь, Эндрю прикусывает его нижнюю губу и позволяет притянуть себя для поцелуя, довольно хмыкая, и Нил чувствует, как член Эндрю прижимается к его животу. Ему так часто отказывали, что он практически не спрашивает. Но сегодня ответом может быть «да». Он отстраняется. — Тебе нужно?.. Эндрю глядит на него сквозь полуопущенные веки, и Нил ждет отстраненного, пустого и плоского выражения его глаз, но этого не случается. Эндрю снова наклоняется для поцелуя, — Нил с радостью отвечает, — а затем Эндрю переворачивает их так, что Нил оказывается сверху, и откидывается на подушки, положив руки Нилу на талию. — Да, — отвечает он. — Нужно. Нил на мгновение прижимается губами к его виску, а потом берет смазку. Это неудобная поза — стоять на коленях над Эндрю, одним локтем опираясь рядом с его головой, на стопку подушек, просунув другую руку между их телами, — но Нил не жалуется. Он движется медленно, изо всех сил стараясь быть нежным — у них есть время, и он ни в коем случае не станет торопиться. Только не когда так занят поиском малейшего намека на то, что ему нужно отступить. Только не когда так занят, прислушиваясь к каждому вздоху, вырывающемуся у Эндрю, обращая внимание на каждое подергивание его бедер, на то, как ладони Эндрю путаются у него в кудрях. И он рассказывает Эндрю это, все это, непрерывный поток слов, чтобы напомнить ему, что он здесь, с Нилом, ни с кем другим, только с Нилом. Чтобы напомнить, что ему важно его удовольствие. Он шепчет Эндрю о своей любви. Ждет того дня, когда все слова, сказанные им Эндрю, достигнут критической массы и станут видимыми, окутав Эндрю коконом из «я люблю тебя». А потом у Эндрю перехватывает дыхание, и Нил прижимается губами к его подбородку, и ему никогда не приходило в голову, что ласкать кого-то может быть так сокровенно, но стоять на коленях, нависать над Эндрю, слушать, как Эндрю дышит, это — это сокровенно и священно — единственные слова, приходящие на ум. Он находит губы Эндрю, и это единственная вера, в которой он когда-либо нуждался. Эндрю изливается, и Нил встает, направляясь в ванную, чтобы вымыть руки. Эндрю следует за ним всего минуту спустя, оглядывая его тело с таким удовольствием, которое Нила больше не удивляет. Они заказывают ужин в номер. Это дорого. И беспокоит Нила; тот факт, что они могут себе это позволить, не делает это меньшей тратой. С другой стороны, как часто они заказывают еду в номер? Абсолютно нечасто. И вместо того, чтобы сидеть в ресторане, они сидят в постели, прижавшись плечами и коленями, споря о том, будет ли самой большой проблемой путешествий во времени тот факт, что не существует способа предотвратить непоправимое изменение будущего эффектом бабочки, или, все же, тот факт, что это изменит возраст путешественника во времени. Нил, учитывая, что у него уже две даты Дня рождения, почему-то гораздо больше обеспокоен идеей провести две недели в прошлом и стать на две недели старше — навсегда, — чем то, что его дата рождения может измениться. — Но это ничто, — произносит Эндрю, пока откусывает пирожное, — в сравнении с изменениями, которые может внести даже одно неверное слово. — Это да, но есть неплохой шанс, что эти изменения предотвратят рождение или путешествие во времени самого путешественника, создав парадокс и последующую за ним мертвый временной отрезок. Это никак не повлияет на основную временную шкалу… — Но это — предполагая существование нескольких временных линий. И ты считаешь, что путешественник отправляется в прошлое. — Полет в будущее не имеет смысла; мы все равно движемся в будущее, и если ты отправляешься в будущее и предполагаешь, что оно не поддается изменению, то, просто путешествуя в будущее, лишаешь людей выбора — и в любом случае путешественник может что-то вернуть, меняя временную шкалу, пока будущее, в которое он отправился, не исчезнет. Без разницы. Даже если сейчас и не существует нескольких временных линий, в тот момент, когда мы изобретем путешествия во времени и начнем создавать парадоксы, подобные этому, они появятся — что, конечно, означает, что сейчас уже существует несколько временных линий, в силу того факта, что время — это хрень. — Мысль о бесчисленных мертвых временных линиях беспокоит меня больше, чем разница в возрасте на пару недель. — Ага, но мы никогда этого не узнаем. Временные линии просто разрушались бы до тех пор, пока не рассыпались под тяжестью бреда о путешественниках во времени, а основная временная шкала осталась бы нетронутой. Конечно, возникает вопрос, что происходит с путешественником — всегда ли он оказывается на грани путешествия? Всегда только собирается, но никогда на самом деле этого не делает? Каждый раз, когда он реально совершает скачок во времени, это создает ответвление на шкале — так что на основной временной шкале ему бы это никогда не удалось. Как думаешь, он в конце концов разобрался бы с проблемой? Или просто застрял в ловушке на одном месте, без возможности продвинуться вперед, понятия не имея почему? — Ну, это — совершенно новый кошмар, — отвечает Эндрю, ведя пальцем по тарелке и собирая остатки глазури. Хм-м. Это не входило в намерения Нила. Когда Эндрю отрывает палец от тарелки, Нил наклоняется и слизывает с него глазурь. Эндрю уставляется на него. — Я сосу твой член, а ты еще и глазурь мою доедаешь? Нил смеется и наклоняется для поцелуя, позволяя Эндрю провести языком по его губам. Глазурь была шоколадной. Вполне себе вкусной. В конце концов, они выключают свет, и Нил укладывает Эндрю на себя. Вес Эндрю всегда приносит умиротворение и успокаивает. Он притягивает Эндрю для поцелуя. — Прости, что не мог быть нежным, — шепчет Эндрю несколько минут спустя, и это самая сбивающая с толку вещь, которую он когда-либо говорил Нилу. — Когда мы встретились. Когда мы начали встречаться. Нил легонько тянет его за волосы, поднимая голову ровно настолько, чтобы смочь хмуро зыркнуть на него в темноте. — О чем ты? Эндрю касается его щек кончиками пальцев, и Нил изучает свои воспоминания, и… — Почему ты извиняешься за это? — спрашивает он. Конечно, Эндрю не был нежен после его похищения. Но прошло уже десять лет. — Тебе было это нужно. И я не мог тебе этого дать. — Ну, как бы, — отвечает Нил. — Вот почему у меня были друзья. И мне не нужно было, чтобы ты был нежным, мне нужно было, чтобы ты был самим собой. Вот почему я встречался с тобой, а не… — он перебирает в уме список людей и не может вспомнить ни одного, который попадал бы под категорию нежных, за исключением, разве что, Эбби. Он щелкает пальцами. — Кем-то другим, — и заключает неубедительно. Эндрю это, кажется, совсем не успокаивает. — Ну. Ты хочешь, чтобы я был груб? Нил понимает, что он — не единственный, у которого когда-то случался личностный кризис. — Я хочу, чтобы ты был собой. — И кто это? Я продолжаю меняться. Нил пожимает плечами, насколько может, учитывая, что лежит под Эндрю. — Это прекрасно, я тоже меняюсь. Если бы ты попытался быть нежным со мной тогда, еще давно, я бы, наверное, обалдел. А теперь совсем не жалуюсь. Эндрю отвечает не сразу; в руках у него чувствуется напряжение, — он с чем-то борется. Нил держит ладони в его волосах. Не хочет отвлекать. Наконец, Эндрю отвечает: — А вдруг я стану тем, кого ты не сможешь любить? Нил щелкает пальцем, отмахиваясь от этого. — Тогда я придумаю, как снова влюбиться в тебя. — Но что, если ты не сможешь? Что, если через десять лет решишь, что на самом деле тебе нужен кто-то, кто не я? Ты любишь меня сейчас — что, если завтра я буду другим? Нил качает головой. — Мне буквально все равно. Я влюбляюсь в тебя через день; завтра — влюблюсь снова. Через десять лет ты станешь кем-то другим, и я тоже, и все будет прекрасно. Ты будешь любить меня, я буду любить тебя, а все остальное — с этим мы разберемся. В любом случае, время от времени нужны перемены. Что, если нам наскучит? Что, если я надоем тебе? Кое-кто однажды предупредил меня, что тебе довольно легко наскучить, — Нил чувствует, как Эндрю делает вдох, чтобы возразить, и подносит палец к его губам. — Если тот, кем ты станешь завтра, не будет тем, кто ты есть сегодня, я придумаю, как любить нового тебя. Я ведь обещал, помнишь? — Я не собираюсь заманивать тебя в ловушку брака с кем-то, за кого ты не выходил, — яростно отвечает Эндрю. — Что ж, я рад, что с этим мы порешали. Не выдавай меня замуж, и проблем не будет. — Ты не можешь на одном выдохе выдать, что вышел за меня, потому что я — это я, а на следующем выдохе — что не имеет значения, изменюсь ли я. — Но я только что это сделал. И это правда. И с твоей стороны это тоже правда, не говори мне, что нет. Десять лет назад одна только концепция воспитания детей показалась бы мне пиздецки нелепой. Одной мысли о том, чтобы обнажить кому-то свои шрамы, было достаточно, чтобы я пустился в бег. Ты развелся со мной, когда я согласился прекратить ночные тренировки? Нет, не развелся, хотя это колоссальная перемена. Ты развелся со мной, когда я снова взял в руки нож? Нет. Если завтра я соглашусь пойти на терапию, ты разведешься со мной из-за этого? Я ведь тоже уже не тот человек, за которого ты вышел. У нас был этот разговор, типа, всего неделю назад. Эндрю Миньярд, будь собой, и я буду любить тебя. Эндрю втягивает воздух, и Нил ждет, готовый. Он и не подозревал, что это было проблемой. У него сложилось впечатление, что они решили именно эту конкретную проблему — со стороны Эндрю, если не с его собственной — еще много лет назад. А потом Эндрю вздыхает: — Блять, это абсурд. Знаешь, когда я был подростком, моя проблема заключалась в том, что люди хотели, чтобы я изменился, а я думал, что никогда не изменюсь. И ты был ответом — тебе не нужно было, чтобы я менялся, чтобы ты любил меня. Так что я мог попробовать, — объясняет он, выводя абстрактные узоры у Нила на щеке, — потому что, если бы я облажался, это не имело бы значения. И теперь, блять, все меняется, вся эта круговерть, как снежный ком, и он не остановится, и я в ужасе от мысли, что сегодня ты заснешь, думая, что я на одном месте, а завтра проснешься, а вся эта моя круговерть скатилась с горы в озеро. Нил берет его за руку. — Тогда я пойду и найду тебя, — терпеливо объясняет он. — Я не против. Хотя, наверное, было бы проще, если бы ты катался, пока я не сплю. Тогда мне не придется тратить время на твои поиски. — Я не хочу быть там, куда ты не последуешь. — Я последую за тобой куда угодно, — Нилу даже не нужно об этом думать. Он знает, что это правда. Эндрю разглядывает его, выискивая хоть каплю сомнения, хоть намек, и ничего не находит. — Мой, — шепчет Нил, чуть сильнее потягивая Эндрю за волосы. — Ты мой, пока сам этого хочешь, — он вспоминает Касс и позволяет себе ненавидеть ее, всего на минуту. — Я не отпущу тебя. Не оттолкну тебя, не откажусь от тебя. Мы состаримся вместе и изменимся так сильно, что нам никогда не надоест. И ты будешь моим, а я буду твоим, и у нас будет парочка детишек, и, может, когда-нибудь у нас появятся внуки, и это будет абсолютнейший кошмар. Боже, а вдруг, если у Натали и Пейдж будут дети, они попросят нас нянькать их? Пальцы Эндрю на минуту замирают. — Ты не можешь помочь мне пережить один кризис, устраивая другой. Внукокризис. — А вот и могу. Оставайся. Раздели этот кризис со мной. — Хорошо, дедуля. — Ой. Ой, ну это уже слишком. Слишком далеко. — Что, не думаешь о воскресных ужинах с внуками? — Господи, во что мы превращаемся? Я передумал. Нам нужно вспомнить, о чем мы думали в колледже, и вернуть парочку мыслей обратно. — Ты убил человека два дня назад, о чем ты вообще? — О да, — Нил задумывается, всего на секунду, о том, что может состариться. Ему всегда нравилась сама мысль прожить так долго, но он никогда не думал об этом основательно. — Однажды я перестану быть похожим на отца. Эндрю выгибает бровь. — Не боишься потерять свою юную красоту? — Какая еще юная красота? Когда-нибудь у меня появятся седые волосы и морщины, и я больше не буду похож на отца. — Стой, стой, вернись на пару слов назад. Что ты имеешь в виду под «какая еще юная красота»? Нил дергается, намереваясь пожать плечами. — Не знаю. Я некрасивый. — Захлопнись. Ты что, думаешь, у меня плохой вкус? — Любовь слепа; конечно же, тебе кажется, что я симпатичный. Суть в том, что… — Нет, я еще не закончил. Любовь слепа? Не то чтобы я думал, что ты уродливый, пока не влюбился в тебя. — Во-первых, типа, конечно, я не слишком много думал об этом. Каждый может кому-то понравиться. Во-вторых, когда мы встретились, у меня еще не было шрамов, и ты, очевидно, влюбился в меня с первого дня, поэтому… — Со второго. Это был второй день. В первый день я услышал, как открылась дверь, и увидел, как великолепный парень бежит прямо на меня, и психанул из-за этого. «Любовь слепа». Хрень. Ты не стал уродливым, когда смылась краска для волос или появились шрамы. Ты никогда не был уродливым. Ты горячий. Нил щелкает пальцем. — Каждый может кому-то понравиться. Суть в том, — произносит он, игнорируя протесты Эндрю, — что я смогу смотреть в зеркало и не видеть отца. — Да пошел твой отец нахуй. Он мертв. Ты уже смотришь в зеркало и видишь себя. Нил хмыкает. Единственное отличие — его шрамы. — Не хмыкай на меня. — Заставь меня прекратить. — Я люблю тебя. — Я тоже тебя люблю, — Нил изучает лицо Эндрю — родное, прелестное, и обнимает его за плечи. — Мне так повезло найти тебя. Эндрю молчит, принимая слова, и так приятно, когда тебе не отказывают. Когда не нужно держаться на расстоянии. Нил не осознавал, насколько сильно это его тревожило, пока это не прекратилось. Спустя минуту Эндрю чмокает его в щеку — «спокойной ночи» — и укладывается так, чтобы положить голову ему под подбородок. Нил обнимает его, но не засыпает еще несколько минут. Он контролирует дыхание — чтобы оно оставалось глубоким и ровным, и чувствует, как Эндрю замедляет свое, чтобы подстроиться, и, пусть даже он устал, но спокойствие Эндрю стоит недосыпа.