Blame It on My Youth : [ вини нашу юность ]

— Оу, — произносит Нил. Он глядит на отражение в маленьком зеркальце Марии, и… И видит только свои глаза. Все внутри него будто не знает, что чувствовать. Глаза ярко-голубые, льдисто-лазурные, пронзительно-синие, ярче, чем он привык, и это его глаза, только его. Тень отца все еще где-то рядом, и тело не в восторге от этого, но глаза Натана никогда не были обрамлены такими густыми ресницами и не были подведены бронзовыми тенями. Он возвращает Марии зеркало. — Да? Он кивает. — Ты права. Я нихрена не смыслю в макияже или искусстве, но, я думаю, ты права. Она улыбается ему. — Конечно же, я права. А теперь погнали. Отвезем тебя домой. Он следует за ней на парковку, чувствуя себя… странно. В голове все время всплывает слово «соблазнение». Этому искусству он в жизни не обучался. Мария обнимает его на прощание — он едва замечает, — а затем уезжает. С каждой минутой он все больше уверен, что Эндрю войдет и спросит, что у него с глазами. Новые джинсы… их Эндрю, возможно, даже не заметит. Ну, это ложь; он заметит, потому что эта пара очень сильно отличается от других его джинсов, но, скорее всего, комментариев не вызовет. Но мейк? Эндрю не понравится. Нил сворачивает на подъездную дорожку, гадая, сколько времени Эндрю понадобится, чтобы предложить ему салфетку для снятия макияжа. Он задается вопросом, насколько раздражающим будет убирать эту дрянь с глаз. Не надо было позволять Марии красить его. У него есть еще пять минут до возвращения Эндрю. Он может просто… остаться в машине. Может куда-нибудь уехать. У него достаточно времени, чтобы забежать внутрь и натянуть старые джинсы. Может быть, недостаточно, чтобы смыть макияж полностью, но, вероятно, тени он стереть успеет, а это уже что-то. Он идет внутрь и видит свое отражение в зеркале в прихожей. В голову ему взбредает и тут же уносится прочь одна мыслишка, и Нил гонится за ней, хмуро оглядывает себя в зеркало, и думает, что, ну, может быть, он выглядит горячо. Он крутит эту мысль, разглядывая со всех сторон, ища определения, и находит: он выглядит так, как прежде никогда не выглядел; это все еще его лицо; может быть, у него красивые глаза; может быть, он не так сильно похож на отца, как думал; может быть, он выглядит хорошо. Возможно, Эндрю и не понравится, но Нил пока не готов смывать мейк. Просто с макияжем он очень, очень отличается от своей обычной внешности. Он похож на самого себя — ни на кого иного. И выглядит горячо. Он пожимает плечами, бросает сумку со второй новой парой джинсов и старыми брюками на лестнице и направляется на кухню. Тарелки в посудомоечной машине чистые; он принимается убирать их — хотя бы ради успокоения нервов. Старается не думать о том, как выглядит его задница в этих джинсах. Он не проверял, вернувшись в примерочную. И не то чтобы он знает, как должна выглядеть задница. В чем разница между этими джинсами и старыми? Они ощутимо плотнее, конечно, но, как бы, и что дальше? Он слышит, как поворачивается ключ в замке, слышит, как открывается дверь. — На кухне, — зовет он, наклоняясь, чтобы взять еще пару тарелок. И ничего больше не слышит. Он оборачивается — Эндрю стоит в дверях. Глаза его поднимаются, чтобы встретиться со взглядом Нила, и Нил забывает обо всем на свете — радужки у Эндрю потемневшие, а взгляд — тяжелый, и Нил хочет его, хочет прикоснуться к нему, каждый дюйм его кожи пылает, и… Эндрю держит цветы. Нил замечает, потому что замечать — его вторая натура; эта мысль проникает ему в мозг, и он улыбается. — По какому поводу? — он ставит тарелки на стойку и направляется к Эндрю. Цветы — розы, и они так сладко пахнут, и Нил чувствует себя почти так же, как выходя на корт в последней четверти матча — невероятно ярко ощущает сердцебиение, циркуляцию крови в венах, Эндрю, всё-всё-всё. Эндрю тянет руку, кончиками пальцев касается его щеки, приподнимая лицо вверх и поворачивая так, чтобы смочь взглянуть. Постукивает пальцем по уголку его глаза в немом вопросе. Нил застенчиво пожимает плечами. — Мария, — отвечает он в качестве объяснения. — Сказала, тебе понравится. Но это уже слишком, да? Но я оставляю. Думаю, мне нравится. Я наконец-то нашел образ, который прежде не пробовал. И я не похож на отца. Эндрю просто глядит на него — внимательно-внимательно. Он ни слова не проронил с тех пор, как вошел в дверь. — Терапия прошла плохо? — спрашивает Нил. Эндрю качает головой. Нил открывает рот, но решает не настаивать, наклоняет голову — понюхать розы, и пересекает кухню, чтобы достать из шкафчика вазу. Эндрю встречает его у раковины, забирая цветы и вазу из рук, оставляя мурашки везде, где собственными пальцами касается его. Хорошо. Ладно. Нилу безумно хочется коснуться Эндрю, хочется так сильно, что пальцы ноют. Он делает глубокий вдох. Эндрю даже не разговаривает — не то что дает на что-то согласие. Если проблема не в терапии, тогда в чем? Что-то случилось по дороге домой? Это из-за макияжа? Может быть, никакой причины. Может, просто один из таких дней. Нил берет все свое смущение и запихивает поглубже. Беспокойство — туда же. Убирает еще парочку тарелок. Наклоняется, подхватывая корзину для посуды, встает, поворачивается, видит, как глаза Эндрю бегут вверх и в сторону, и… — Ты смотришь на мою задницу? Эндрю переводит взгляд на него. Нил ставит корзину на островок, безуспешно пытаясь спрятать улыбку. Скрещивает руки на груди и ждет. Притворяется, будто не видит, как сильно Эндрю старается сохранить взгляд пустым и безразличным. Нил начинает подозревать, что Эндрю молчит не из-за чего-то плохого. — Новые джинсы? — вежливо спрашивает Эндрю. — Мария сводила меня по магазинам. Уходишь от ответа? — Да. — Да — это значит, ты уходишь от ответа? — Да — значит, я пялюсь на твою задницу, — поправляет Эндрю. — Зачем Мария водила тебя по магазинам? — Она решила подкупить меня, чтобы я помог ей договориться о свидании с Райли. Вот так и вышло — джинсы и макияж. Она, кажется, думала, что ты, цитирую, запрыгнешь на меня. Эндрю срезает конец розы с большей силой, чем, по мнению Нила, требуется. — Правда? — Это не отрицание. Эндрю обрезает еще парочку роз. Нил, улыбаясь, убирает посуду. Бросает взгляд на Эндрю, расставляющего цветы, и как бы невзначай ударяет корзиной о столешницу, издающую громкий и приятный — или нет — звук, а потом склоняется, чтобы поставить корзинку обратно в посудомойку. Когда он выпрямляется, Эндрю уже смотрит на него — безо всяких безразличных масок. Он пялится — откровенно — взглядом жарче солнца, и Нил на минуту перестает дышать, отчаянно нуждаясь в его ладонях. — Да или нет? — спрашивает он, уже протягивая руку, и Эндрю отвечает, преодолевая это расстояние в два шага между ними, и тянет Нила к себе для обжигающего поцелуя. Нил запускает пальцы в его волосы, притягивая ближе, прижимаясь бедрами к его телу, задыхаясь, когда Эндрю ведет пальцем по поясу его джинсов. Эндрю отстраняется — совсем чуть-чуть — и Нил неохотно отпускает его, открывая глаза и видя, как он смотрит на него — голодным взглядом с расширенными зрачками. — Блядство, Нил, — выдыхает Эндрю, просовывая палец в одну из шлевок, чтобы удержать его, прижимая к себе; сердце колотится со скоростью мили в минуту. — Твои глаза. Нил хохочет изо всех сил; в легких не остается воздуха. — Мария сказала, тебе понравится. — Я должен поблагодарить ее, — отвечает Эндрю, отпуская Нила. А потом отстраняется, делает шаг назад и скрещивает руки на груди. Нил проводит рукой по собственным кудрям, уже скучая по Эндрю, и ждет объяснений. Это не отказ как таковой — в глазах у Эндрю нечто, похожее на настороженность, но он не отталкивает. Эндрю делает вдох, будто собирается заговорить, а затем выдыхает; складочка меж бровей становится глубже. Нил хочет протянуть ладонь и разгладить ее. Но держит руки при себе. Прошло две секунды, а Нил уже, блять, теряет рассудок. То, как Эндрю смотрит на него, сводит его с ума, и он уверен, это — не «нет» и не «стоп» — он может прекратить все и остановиться прямо в этот момент, если это «нет», но Эндрю смотрит на него так, будто… — Что думаешь, если я войду в тебя пальцами? Назвать это неожиданным было бы величайшим преуменьшением в мире. Мысли в голове бегут вдвое быстрее: уверен ли Эндрю? Он бы не спрашивал, не будучи уверенным. Это все из-за джинсов? Нил не хочет, чтобы Эндрю решил подобное на лету, торопясь, не хочет рисковать, не хочет регресса. Но Нил не может заставить себя ответить «нет». Он такой твердый, что давление ткани джинсов причиняет боль — больше всего на свете он хочет оказаться без них и в руках Эндрю, и мысль о руках Эндрю убивает его. — Да. — Ты ответил слишком быстро. Нил пожимает плечами. — Если тебе не нужен ответ, не задавай вопрос, — он сдерживает порыв потянуться к нему. Эндрю все еще стоит, скрестив руки на груди. И не то чтобы не видит, насколько Нил готов. — Просто мне не кажется, что ты успел хорошо подумать, в том смысле, что ответ занял у тебя две секунды. — Ты считаешь, я задумался об этом впервые? Эндрю замирает. И это странно — он всегда кажется неподвижным, пока не замирает по-настоящему, и Нил понимает, что до этого он постукивал ногой или пальцем, или где-то у него подергивалась мышца. Эндрю выгибает бровь. — Оу? — Оу? — вторит Нил. Он не уверен, о чем Эндрю спрашивает, что тоже странно, потому что он практически всегда знает, что Эндрю пытается сказать. — Продолжай, — произносит Эндрю. — Продолжать что именно? — Ты думаешь об этом не впервые? У Нила нет привычки смотреть на член Эндрю, будь он одет или нет — это граница, а любовь Эндрю к черным брюкам в любом случае скрывает практически все. Нил и сейчас не отказывается от этой привычки, но желание почти сбивает его с ног. Ему хочется знать, стоит ли у Эндрю так же, как у него самого. — Назвать точное время? — Конечно. Нил сейчас умрет. Умрет прямо здесь и сейчас — потому что из-за Эндрю он задумался о его пальцах, а потом Эндрю решил взять и заставить его обсуждать это. Нил чувствует каждый сантиметр собственной кожи, и она от и до тоскует по касаниям. — После выпуска. Ты был в Орегоне, и я скучал по тебе, так что включил какое-то порно — оно было ужасным — поэтому я поискал, как на самом деле должен происходить анальный секс, думал об этом целую неделю, потом забыл и снова задумался три года назад — не спрашивай почему, не помню… А потом, кхм, две недели назад? Когда мы вернулись от Эбби? Мы сидели на заднем дворе… — И у тебя была проблема с подлокотником, — подсказывает Эндрю. — Это не было ложью как таковой, — отвечает Нил. — Подлокотник правда врезался мне в ребра. Но отвлекся я тогда не на него. В любом случае, суть в том, что я много думал об этом, и да, ответ — да. Тем более, моя очередь задавать вопросы. И первый: что натолкнуло тебя на эту мысль? Только джинсы? Эндрю барабанит пальцами по локтю. — Джинсы стали переломным моментом, но нет, это не первый раз, когда это приходит мне в голову. — Почему ты не поднимал эту тему? — спрашивает Нил, чувствуя себя слегка обманутым. — Не думал, что тебе понравится. — Знаешь, с тобой? Я готов чуть ли не на все. Второй вопрос: будет ли это проблемой? Для тебя? Потому что… — он оставляет остальное недосказанным. — Ты не первый мужчина, с которым у меня был секс, — щурится Эндрю. — Я в курсе. Это не ответ на вопрос. — Ответ в том, что я делал это раньше. Один из моих партнеров, — продолжает он, правильно истолковывая приподнятую бровь Нила как просьбу о дальнейших объяснениях, — хотел анального секса. Ему пришлось довольствоваться пальцами, но меня все устраивало. Очевидно, в принимающей позиции был он, а не я. А что? — на лице у него появляется замешательство. — Ревнуешь? Нил протягивает руку. — Я не хочу причинять тебе боль. Эндрю берет его ладонь и позволяет потянуть себя вперед. — Не причинишь. — Но нет, — продолжает Нил. — Не ревную. Ты мой, а не их. Меня не беспокоит, что они были до меня. И, если честно, это немного обнадеживает. По крайней мере, хотя бы один из нас знает, что делает. — Того, что ты начитался, было мало? — Это все было очень теоретически. — Готов применить теорию на практике? — Да? Это что, грязные разговорчики? — Почти наверняка нет, — Эндрю прижимает его к себе всем телом, и Нил знает, что Эндрю чувствует его стояк через ткань, но Эндрю просто прикусывает его за нижнюю губу и притягивает для поцелуя — Нил ощущает его до кончиков пальцев ног. Но даже Эндрю в какой-то момент приходится терять терпение, и он теряет, сдаваясь и торопливо направляясь к лестнице, и Нил нетерпеливо следует за ним до самой спальни, стоя там в замешательстве, пока Эндрю шагает в ванную. Он выгибает бровь, когда Эндрю выходит с коробочкой презервативов и полотенцем. — Это та самая коробочка, которую Эллисон подарила нам на свадьбу? — Ага. — Если у них истек срок годности, то они, по сути, уже херня. — Я не пытаюсь защитить тебя от ЗППП на моих пальцах, — отвечает Эндрю, вскрывая коробочку. — Я пытаюсь защитить тебя от своих ногтей. И свои ногти, чтобы под них не забилась грязь, — он открывает презерватив. — И с этим презервативы справятся. Нил даже не подумал об этом. — Я очень, очень рад, что ты знаешь, что делаешь. Эндрю отодвигает одеяло в сторону и кладет на постель полотенце. Об этом Нил тоже не подумал. И теперь все, что он читал много лет назад о первоначальном дискомфорте и том, что нужно будет немного привыкнуть, вспыхивает в его мозгу, пока Эндрю достает смазку из прикроватной тумбочки, и, может быть, ему следовало обдумать все малость лучше. А потом Эндрю поворачивается, чтобы посмотреть на него, и все сомнения испаряются. Нил бесконечно ему доверяет. Но, видимо, он не успел убрать эмоции с лица, потому что Эндрю произносит: — Мы не обязаны этого делать. — Нет, — отвечает Нил, — не обязаны, — телефон жужжит; Нил игнорирует его. — Но я хочу этого. Я не хочу упускать все только потому, что это что-то новое, и я понятия не имею, что делаю, — телефон снова жужжит. Нил продолжает делать вид, что не слышит. Если пиликнет телефон Эндрю, то он уже забеспокоится — потому что это точно будут дети, а дети заслуживают беспокойства. — Я не хочу делать тебе больно. — Я доверяю тебе, — отвечает Нил. — Это неважно. — Еще как важно. Почему ты не надеваешь на меня наручники, когда мы занимаемся сексом? Эндрю рычит — и это приводит Нила в еще большее отчаяние. — Обещай мне, что скажешь «нет», если будет «нет». Не надо мне этой херни с «тобой всегда да». — Я скажу «нет», если это будет «нет», — послушно отвечает Нил. — Теперь мне можно снять джинсы? Они тугие, и у меня такое чувство, что мой член в клетке. Эндрю делает шаг вперед и прижимается губами к его подбородку, параллельно руками расстегивая пуговицу на его джинсах, и Нил отчаянно пытается не двигать бедрами, а затем Эндрю подцепляет ткань, стягивая очень, очень славные джинсы вниз, чтобы Нил мог отбросить их, следом поднимает его на кровать, и Нил на секунду перестает дышать. Он снимает с себя рубашку и кидает куда-то в сторону как раз вовремя, чтобы увидеть, как Эндрю тоже раздевается. Эндрю протягивает руки, сжав ладони в кулаки, и Нил разматывает повязки — сегодня только ткань, без ножей — и знать, что у Эндрю сегодня хороший день — тоже дарит надежду. Нил убирает повязки, а Эндрю кладет ладонь ему на грудь и подталкивает назад. Нил утягивает его за собой, радуясь возможности продолжать, пока Эндрю рядом, чувствуя облегчение теперь, когда джинсы сняты. Эндрю ведет рукой по его торсу, касаясь пальцами шрамов и очерчивая мышцы, и Нил чувствует растущее отчаяние, до безумия нуждаясь коснуться его, но не желая еще больше усложнять и без того сложную для Эндрю ситуацию, и разум его почти от и до занят пальцами Эндрю, пальцами, и в конце концов Эндрю замечает, как беспомощно Нил ахает, и опускается вниз по обжигающе горячей коже, и Нил выгибается в спине, прижимаясь ближе к его губам, путая пальцы в белокурых прядях, а затем Эндрю берет его плоть в рот. Нил безнадежно пытается вдохнуть… И тут же отвлекается на палец, прижимающийся к его входу. Хмурится в потолок. Эндрю отодвигается, и Нил вспоминает, что происходит, перестает так сильно сжимать волосы Эндрю и расслабляется. — Нил. — Я не говорил останавливаться, — отвечает Нил — Я просто… никогда этого не делал. — Нил, если… — Если я захочу, чтобы ты остановился, я что-нибудь скажу, — вздыхает Нил. — А до тех пор я просто… привыкаю к ощущению. Ничего не происходит. — Продолжай, — говорит Нил. — У меня все в норме. Эндрю снова берет его в рот, и Нил снова благодарен, что по крайней мере один из них знает, что делает; крайне странному чувству, словно что-то идет не так, противостоит очень знакомое, очень приятное ощущение губ Эндрю вокруг его члена, и, в конце концов, Эндрю вводит один палец внутрь — снова странное ощущение, — а потом Эндрю поворачивает палец — еще страннее, — а потом… — Что это было? — спрашивает Нил, когда к нему возвращается способность соображать. Эндрю просто прикусывает его за внутреннюю сторону бедра, заставляя подпрыгнуть. Но нет, Нил знает, что такое простата, он просто… не думал об этом. — Все еще в норме? — спрашивает Эндрю. — Ты что… доволен собой? — Нил подергивает Эндрю за волосы, глядя на него, а Эндрю смотрит снизу вверх, и, да, на его лице написано явное самодовольство. — Все еще в норме? — снова спрашивает он. Нилу странно слышать это от кого-то, чей палец у него в заднице. — Ага. Да, в норме. Нил ослабляет хватку, и Эндрю снова наклоняет голову, а минуту или две спустя вводит второй палец, и на этот раз, когда сгибает их, Нил готов, — но на самом деле это означает лишь то, что он слышит, какие звуки издает, что должно, по идее, смущать, но они ничуть не смущают и не мешают Эндрю ласкать его член языком по всей длине, и вскоре Нил изливается, извиваясь и задыхаясь, поджав пальцы ног и держась пальцами за волосы Эндрю, шепча его имя и не видя потолок над собой даже с широко открытыми глазами. Нил не готов к ощущению пустоты, когда Эндрю вынимает пальцы, и едва не забывает отпустить его волосы — не забывает, все-таки, но почти. Он лениво моргает, глядя, как Эндрю снимает презерватив, стягивая с пальцев наизнанку и выбрасывая в ведро. Эндрю подползает на коленях, чтобы поцеловать его, — и Нил тянется вслепую, пока не подкладывает под себя достаточно подушек, чтобы приподняться, и чтобы Эндрю было легче дотягиваться до его лица. — Все хорошо? — шепчет Эндрю. — Все замечательно, — отвечает Нил, проводя ногтями по его шее и сладко радуясь вызванному вздоху и содроганию всего его тела. — А у тебя? Эндрю угукает: — Жив-здоров. — Можно? — спрашивает Нил, держа ладонь между ними. — Да, — решает Эндрю, и Нил предовольно хмыкает. Оставляет рассеянные поцелуи, знакомо касаясь губами кожи, выцеловывая: «я люблю тебя», «ты отлично справляешься» и «я так счастлив, что ты мой», выцеловывая все те слова, что не в силах сдержать, лежа совершенно расслабленным и довольным, в тепле и безопасности под крепким телом Эндрю. Нил двигает рукой — вверх и вниз, — улавливая каждую заминку в дыхании Эндрю, каждый резкий вдох, каждый тихий-тихий звук, другой ладонью блуждая везде, где разрешено, пока у Эндрю из горла не рвется низкий хрип, и он ищет губы Нила, и Нил льнет навстречу. Эндрю изливается — с дыханием Нила на своих губах — и Нил держит глаза открытыми, потому что у Эндрю хороший день, и, возможно, и да — на лице его на миг появляется умиротворение — шок и чудо, которые Нил не пропустил бы ни за что на свете. Эндрю открывает глаза, встречается взглядом с Нилом и вздыхает. — Ты такой хорошенький, — мурлычет он. Нил смеется. Эндрю не сводит глаз с его лица. И Нил решает, что это справедливо, потому что он тоже не может оторвать от Эндрю взгляда и не убирает свободную руку с его плеч. Он вытирает ладонь о полотенце. — Как удобно. Нужно всегда держать одно под рукой. — М-м. Могу я сказать, как благодарен тебе за то, что ты моешь задницу? Нил прыскает: — Я тоже! Я тоже себе благодарен. Эндрю наклоняется, чтобы чмокнуть его. Несколько минут спустя, когда у Нила голова совсем идет кругом, Эндрю отстраняется. Нил топает за ним в ванную, неся скомканное полотенце. Они прибираются, Эндрю наполняет пустой стакан водой и передает Нилу, а потом они возвращаются в постель. Нил не утруждается и не одевается, и Эндрю тоже ничего не накидывает. Зачем беспокоиться? Кого волнует? Кто увидит? И у Эндрю явно хороший день, так что Нил не собирается спорить. — Ты в норме? — спрашивает Нил, переплетая их пальцы. — Такое чувство, что это я должен спрашивать. Нил пожимает плечами. — Можешь спросить, если ответишь на мой. Эндрю поднимает его руку, целует костяшки. — У меня все замечательно. У тебя? — Супер-замечательно, спасибо огромное. Люблю тебя. — Я тоже тебя люблю. Вспомнив о жужжащем телефоне, Нил проверяет сообщения — каким-то образом он умудрился проигнорировать целых шесть. Два от Райли:       я реально не верю что она мне написала. Что мне надеть а затем, две минуты спустя:       …почему я вообще спрашиваю именно тебя Что, вообще-то, вполне валидный вопрос. Он отвечает:       Она видела тебя потной и противной, какое ей вообще дело до твоей одежды? А потом бросает взгляд на новые джинсы, все еще валяющиеся на полу там, куда он их пнул.       Забудь, совет херня. Сгоняй в каких-нибудь реально крутых джинсах Есть еще одно сообщение — от Эллисон, спрашивающей о любимых цветах девочек — он отвечает ей, что спросит, как только увидит их. А потом еще два от Ники с музыкальными рекомендации — жизнь в Германии не помешала ему расширять культурные познания Нила, так что теперь Нил просто свободнее владеет немецкой поп-культурой, нежели поп-культурой Штатов. Заключительная смска от Рене:       Надия говорит, ролик продвигается великолепно! Тебе нужно поглядеть? Я могу просмотреть за тебя, если у тебя нет времени. Нил дает ей разрешение. Он не хочет смотреть эту рекламу — вообще никогда. Такой вот он трус. А потом он убирает телефон и поворачивается лицом к Эндрю. — Я куплю тебе эту косметику, — произносит Эндрю. — Я могу спросить Марию, чем она меня накрасила. — Ты не знаешь? — Она вытащила все из своей сумочки, она готовилась к этому. — Надеюсь, у нее сегодня хороший день. — Хороший, хороший, у нее на завтра назначено свидание с Райли. — Ты сказал ей, что Райли нравится Нора Робертс? — Конечно. — Она ни одной ее книги не читала, верно? — Ага. — Как так вышло, что они дружат много лет, но Мария не знает об этом? — Это не тот секрет, которым можно поделиться с просто другом. Тем более, понятно, когда влюбляешься в кого-то, перестаешь с ним разговаривать. — Частенько. — Ты никогда не переставал разговаривать со мной. — Я ненормальный, тебе никто не говорил? Я психопат. И вообще, ты тоже никогда не переставал разговаривать со мной. — Разговаривать с тобой было необходимым условием, чтобы начать встречаться. А еще я не знал, что влюблен в тебя, пока мы не начали разговаривать — месяцами не знал. К тому же, есть причина, по которой меня это смущало. Если ты не знаешь человека, зачем с ним встречаться? — Я слыхал, это во многом связано с гормонами. — Но у меня они есть, и никогда не имели большого значения. В любом случае, я не понимаю, как кто-то может нравиться, если ты с ним не разговариваешь, и уж тем более любить этого человека. — Ты говоришь прямо как Натали и Пейдж. — Это они говорят как я. — Мне кажется, в этом и есть смысл свиданий. Лучше узнавать человека. Узнавать, есть ли в нем что-нибудь, что можно полюбить. — Разве это не называется просто дружить? — Для замужнего мужчины ты, кажется, не особо хорошо понимаешь концепцию любви. — Не знаю, я нашел парня, за которого готов был и умереть, и жить, а потом вышел за него замуж. Насколько лично я понимаю, никто не знает, кого любит, пока к его виску не приставят пистолет. — И это были твои критерии? Он должен быть достаточно хорош, чтобы за него умереть, но и достаточно хорошо, чтобы жить ради него? — У меня не было критериев. У меня было твердое «нет всем», которое я раздавил, как банку газировки, в ту же секунду, как только ты предложил. — Почему именно я? А вдруг предложил бы кто-то другой? — Никто другой — не ты. — В точку. Итак, каким критериям соответствовал я, которым не мог соответствовать никто другой? — Владение моей душой. — Ты худший. — А ты вышел за меня. — И никогда об этом не жалел. — Ты вот-вот пожалеешь, потому что я возвращаю нас в нужное русло разговора. Мне нужно, чтобы ты объяснил мне концепцию едва появившихся отношений. — У тебя миллиард друзей, и ты спрашиваешь меня? — Ты мой лучший друг. Смирись. — Ты единственный, с кем у меня когда-либо были серьезные отношения, я не особо эксперт. Но я бы предположил, — продолжает Эндрю, видя упрямое выражение лица Нила, — что это как будто ты не можешь говорить обо мне без абсолютных глупостей. И как будто я не могу говорить о тебе, пару раз выразительного не взмахнув рукой. Что я в тебе люблю? Абсолютно все и еще кое-что. Если бы я любил тебя меньше, я мог бы говорить об этом больше. Очень легко знать все о ком-то, кого ты не знаешь. Положи этого человека в коробку. Ты знаешь написанные на коробке слова — значит, знаешь и человека внутри. А потом тебе становится любопытно, и ты интересуешься, и понимаешь, что на самом деле человек находится сразу в десяти коробках, и тебе все интереснее и интереснее, и, как только ты осознаешь, что невероятно заинтересован, вместе с тем одновременно понимаешь, что человек в миллионе коробок, да еще и на полу. И вдруг тебе кажется, что ты вообще не знаешь этого человека, но, господи, хотелось бы очень тебе. — Ты странно закончил предложение. — Я прочитал тебе импровизированный трактат о любви. Отстань от моей грамматики. Нил наклоняется вперед, чтобы чмокнуть Эндрю в нос. — Спасибо за трактат. — Твоя очередь. Почему ты не хотел, чтобы Лорна знала обо мне? Раньше ты об этом не лгал, — поясняет он, — но это было правдой почти так же, как впивающийся тебе в бок подлокотник на веранде. Нил морщится. Он отчетливо помнит свое отвращение, защитнический инстинкт, из-за которого он не хотел поднимать тему Эндрю в ее присутствии. — Просто… мне показалось… что вы двое диаметрально противоположны, — произносит он, безуспешно пытаясь подобрать нужные слова. — Она такая… прилипчивая, типа, физически, и… она ненавидит своего мужа, но не хочет с ним разводиться, и они изменяют друг другу, она участвует в жизни своего ребенка только тем, что является главой родительского комитета, закатывает вечеринки и все такое, но понятия не имеет, что именно он изучает в школе; просто у меня такое ощущение. Если она узнает о тебе, это причинит тебе боль. — Меня не так-то легко ранить, — мягко отвечает Эндрю. — Знаю. И я хочу, чтобы ты был там — ужасно не хочу снова с ней видеться. Хотя бы не один на один. Но тогда она сказала что-то типа, мол, отцы очень редко приходят на «День родителей» вместо матерей, и я собирался сказать, что в у нас в любом случае пришел бы отец, а потом… потом она начала заваливать меня вопросами, имея какие-то ожидания, и — тебе же знакомо чувство, когда вокруг Лисы, и все знают, что ты где-то как-то проебался, но никто не собирается мучить тебя вопросами, и это нормально, потому что у всех остальных тоже своя херня, и они все ужасно стараются быть личностями? Вот от нее у меня возникло противоположное чувство. — И даже так я готов притвориться шокированным, когда вскроется, что ты — ходячая катастрофа. — И будь готов перемыть косточки со всеми ее друзьями. Возможно, на глазах у наших детей и их друзей. — Аха. — А я буду готов болтать о себе всякую хрень и делать из тебя большого устрашающего плохиша. — Что ж, не думаю, что у кого-то язык повернется с чистой совестью назвать меня большим. Как думаешь, насколько часто она будет произносить слово «психопат»? — Достаточно часто, чтобы мне пришлось скинуть ей на голову копию МКБ. Если люди собираются нести пургу, они должны, по крайней мере, знать разницу между психопатией и социопатией. И разницу между психопатом и психотиком. — Отклоняемся от темы. В любом случае, мы пойдем на ее маленькую вечеринку и, возможно, затеем какую-нибудь фигню, она со своими друзьями сможет повеселиться, а потом мы уедем домой. — Что очень здорово для всех, кроме, опять же, детей. — У наших детей нет никаких проблем с этим всем. Они ходят и талдычат людям, какие мы скучные. Мы пойдем на вечеринку и будем вести себя как закоренелые убийцы… — Да мы, вроде, и так… — …а Натали с Пейдж будут крутыми перцами, обернувшими закоренелых убийц вокруг мизинцев. — Они и обернули. — Мы закошмарим элиту и укрепим статус наших детей. И чуток повеселимся. Или я повеселюсь, во всяком случае. Если ей нужны сплетни, она их получит. — Я не доверяю сплетням. Кевин. — Кевин, — соглашается Эндрю, которому напомнили о событиях, приведших к сломанной руке Кевина. — И погляди только, чем все обернулось. Хорошо. Все хорошо и правда. — Но. Все равно. А Морияма. — А зачем их втягивать. Притворись, что не знаешь об их существовании. — Снова как в детстве. — О, хорошая идея, приведи свою мать. Нил ежится. — Да она бы скорее умерла, чем отпустила меня на организованную встречу больше пяти человек. — Это было реальным правилом? Нил пожимает плечами. — Не совсем. Мне можно было появляться на публике. Так что организованная встреча от пяти до тридцати человек, действительно, была проблемой. Если бы люди знали, что я приду, а мы не смогли бы проверить всех заранее, то она бы меня не пустила. — Куда ты ходил? — Да никуда особо, если честно. В школу? — И как часто ты ходил в школу? — Большую часть времени, — отвечает Нил, рассеянно проводя пальцем по рубцам на руке Эндрю. — Мне кажется, это был не особо… стабильный и линейный опыт. То есть, я дважды начинал изучать историю Америки и в итоге вообще пропустил историю Европы — попутно по крупицам учил истории разных стран, в зависимости от того, в какой стране находился. Я заново перечитывал много книг, пропустив кучу других, а еще читал много литературы на других языках. Тем не менее, я старался следить и нормально учить математику — потому что пропущенную математику сам никак не наверстаешь. — Ботаник. — И что ты будешь делать, запихнешь меня в шкафчик? — Агап. — Я, наверное, влез бы. Я был маленьким ребенком. — Да ты и взрослый маленький. Нил отмахивается — это правда. — Я всегда был милым, и меня легко было буллить. Мои родители никогда нигде не появлялись, я был тихоней, появившимся из ниоткуда, и у меня не было друзей. Я опускал голову, делал что надо, шел домой. Никаких факультативов. Я убеждал всех, что настолько плох в спорте, насколько это вообще возможно для ребенка. — Тебя часто буллили в школе? — Пытались. Я не так-то просто с этим смирялся. Эндрю выгибает бровь. — Давал отпор? — Во второй… нет, третьей, если считать те два дня, когда я ходил в школу Англии. В третьей школе, в которую я пошел после побега, я сломал мальчику нос. Мама отвесила мне пощечину за то, как глупо я привлек к себе внимание. Но потом я нашел способ проще. Я просто… не обращал внимания, не давал реакции. Меня били? Меня гораздо больше интересовал тот парень с клевым ранцем. Пытались подставить мне подножку? О, вау, насколько странно, что мне удалось увернуться от ноги? Мой ланч украли? Не волнуйтесь, достану из ранца второй. Людей раздражает, когда на них не реагируешь. — И ты не раздражался внешне? Да ну. — С возрастом у меня получалось все хуже. Да и вообще, не так много людей обращают на это столько внимания, сколько обращаешь ты. Телефон Нила звякает прежде, чем Эндрю успевает ответить. Эндрю кивает на телефон. — Может, это дочка. Нил вздыхает, проверяет мобильный и обнаруживает, что это и в правду дочка, просящая приехать и забрать их. — Они хотят, чтобы мы приехали через полчаса. — Тогда пора вставать, — отвечает Эндрю ужасно деловитым тоном, так что Нил откатывается в сторону и поднимается. Эндрю — нет. Нил переводит на него взгляд и обнаруживает, что он смотрит. Просто… смотрит на него. Что ж, прекрасно. Нил оглядывается. Он уже знает, насколько Эндрю красивый. Но это не значит, что он не воспользуется возможностью поглядеть на него еще немного. В конце концов, Эндрю решает, что насмотрелся, и встает. Они приводят себя в порядок. Нил смывает макияж с глаз. — Значит, тебе нравится немного мейка, — он ухмыляется в ответ на легкий вздох Эндрю, — но не другой макияж. Это зависит от того, насколько горячим меня делает мейк? Я выгляжу уродливо, скрывая шрамы тоналкой как обычно? Или все дело только в том, что я крашусь, чтобы спрятаться? Эндрю сводит брови на переносице. — Этот твой комплекс — думать, что ты выглядишь уродливо, — непривлекателен. Но нет, это не так. Это вообще не имеет никакого отношения к твоему уровню привлекательности. Нил смотрит на него и ждет. Эндрю бросает взгляд в его сторону. Нил с любопытством выгибает бровь. Эндрю указывает на него расческой. — Тебе понравился этот макияж глаз. Мне тоже понравился; тот факт, что он нравится тебе, способствует тому, что я получаю от этого удовольствие. Мне нравится твое лицо, и я бы не заморачивался, чтобы скрывать его, но если тебе нравится твой макияж для публики, я привыкну и к нему. Но он ведь тебе не нравится. Ты его ненавидишь, так что я тоже ненавижу. — Я не ненавижу. Эндрю кладет расческу, высвобождая руку, чтобы легонько ткнуть Нила в плечо. — Когда ты красишься для выхода на люди, ты не смотришься в зеркало, а если и смотришься, то выглядишь огорченным. Ты нечасто улыбаешься. Ты напряжен. Когда ты скрываешь свои шрамы, ты думаешь, что похож на отца, — отвечает он спокойным тоном, но абсолютно разъяренный, — и ты это ненавидишь. И это делает тебя несчастным. Так что и я это ненавижу. Оу. Что ж, на это нечего ответить. В конце концов, Эндрю не ошибается. Он в принципе редко ошибается. Нил берет его за руку, целуя ладонь, и притягивает к себе так ласково, как только возможно. Он обнимает Эндрю, нежно, совсем легонько, так, чтобы Эндрю запросто мог освободиться, если захочет, и прижимается щекой к его плечу. Эндрю обнимает его в ответ, и это так замечательно. — Перестань думать о глупостях, — бурчит Эндрю. — Я ведь глупый, помнишь? Мне нужно все раскладывать по полочкам. — Тогда я объясню тебе по буквам. Я не ненавижу вещи, делающие тебя счастливым. Я не ненавижу вещи, обеспечивающие твою безопасность. Даже когда я с тобой не согласен, я не испытываю к ним ненависти. Но я ненавижу, что ты настаиваешь, что видишь отца каждый раз, смотрясь в зеркало. Вот это уже — херня. — Почему я не мог родиться похожим на маму? По крайней мере, ее я хочу помнить. Эндрю молча гладит его по спине. На это нечего сказать. Если бы желания были рыбками. Нилу это просто… не приходило в голову. Пока он беспокоился, он понимал, что источник гнева Эндрю очевиден: он бежал от своего прошлого, сокрывая его. Не потому, что — как ножи Эндрю — его шрамы могли привести к аресту, а потому, что он хотел представить миру другую версию себя — такую, которая не была им самим, которой не существовало. Нил злился на себя за бегство; для него было совершенно логично, что Эндрю будет злиться на него за то, что он прячется. Мысль о том, что Эндрю, возможно, рассуждал в контексте любви, а не морали, не приходила ему в голову. Нил позволяет себе сосчитать до десяти, чтобы простить себе этот вопиющий провал. Не его вина, что большую часть жизни его терпели, а не любили. Он подумывает извиниться, но это кажется ему не совсем правильным. — Спасибо, — произносит он вместо этого. — За то, что любишь меня. Эндрю набирает в легкие воздух, чтобы ответить, но в итоге просто выдыхает. Нил ждет. Если он когда-нибудь и говорил что-то достойное ответа в духе «замолчи» и «не говори глупостей» — то вот, именно только что сказанное. Эндрю пожимает плечом, и Нил поднимает голову. Эндрю кладет два пальца на его щеку и поворачивает лицо так, чтобы Нил смотрел на него — словно он когда-то мог смотреть куда-то не на него, — и качает головой. — Ты — все, чего я когда-либо желал. Нил целует его в щеку. — Я люблю тебя. — Я тоже тебя люблю. А потом они выезжают. Нил забирает почту со столика в коридоре, когда они проходят мимо; Эндрю, видимо, положил ее, когда вошел. Эндрю ждет, пока он перебирает письма, выбрасывая всякий спам, и еще больше ненужных бумажек, и… Один конверт Нил передает Эндрю. Он адресован им. Эндрю бросает взгляд на Нила, и Нил пожимает плечами — конечно, может, им все-таки стоит подождать детей, чтобы открыть письмо, но вдруг там плохие новости? Эндрю открывает конверт, достает бумагу и читает до конца. Нил ждет. Это могут быть плохие новости. Эндрю поднимает на него глаза, и: — Мы будем отцами. Нил запрыгивает на него. Когда через полторы минуты Эндрю опускает его обратно на пол, Нил хватает письмо и читает сам. Агентство одобрило удочерение в предварительном порядке, с учетом, что Натали и Пейдж должны будут жить с ними в течение шести месяцев до удочерения, и к ним ежемесячно будут приходить социальные работники вплоть до самого удочерения. — О-оу, мы не можем взять письмо с собой в дом Сандры. Может, взять в машину? Или подождать, пока не вернемся домой? Эндрю ищет взглядом телефон. — У нас будет достаточно времени, чтобы привезти их домой и рассказать. Еще полтора часа до работы. Нил аккуратно кладет письмо в центр столика и следует за Эндрю к машине. Доехать до дома Сандры несложно — в основном они просто движутся шоссе. Врубают радио. Держатся за руки. А еще они станут отцами. И они едут забирать своих детей. А потом они поедут придумывать какую-нибудь замудренную хрень, чтобы удивить всех соперников во время матча. Нил поверить не может, насколько пиздецки хороша его жизнь. Когда они приезжают, девочки еще не готовы. Их приглашают внутрь, проводят в гостиную, угощают напитками. Сандра знакомится с Эндрю; Рик знакомится с ними обоими. — Извините, — он кивает на телевизор, где идет утренний выпуск «Кофе с Розетти». — Я не… это не потому, что вы приехали. — Вы не думаете, что игра Теи Мулдани-Дэй была чуточку хуже, чем мы все привыкли? — говорит Ярроу Дэвисон. — Хотя, в конце концов, она играла против мужа, и, возможно, это и помешало ее выступлению — она же не могла не болеть за Юг. Нил пожимает плечами, уделяя больше внимания экрану, нежели Рику. Этот эпизод он еще не видел. На самом деле он не смотрел это шоу уже три недели. — Я хотела бы отметить, — звучит Джейн Доннелли, — что Эндрю Миньярд и Нил Джостен играли друг против друга в течение целого года и боролись так упорно, что мы все думали, будто они ненавидят друг друга… — Да и захотел бы Дэй жениться на той, кто предана экси меньше него самого? — спрашивает Грант Халли. — По правде, я не думаю, что он смог бы. Тяжело иметь мужа, настолько преданного чему-то, что не является тобой, если только ты сама настолько не предана этому делу. — Дело в том, — снова вступает Доннелли, — что Юг должен был победить, а Север не мог победить никак. У Юга есть Дэй, Джостен, Миньярд, не говоря уже о Райли Хассик и Марии Эррер, а Теодора Мулдани-Дэй — лучший игрок в своей команде, она провела год, руководя ими. Север должен был вылететь, но какое это имеет значение, если Мулдани-Дэй поддалась… — Тея знает, что они это говорят? — спрашивает Эндрю. — Что еще более важно, — произносит Нил, — знает ли Кевин? — Я ничего об этом не слышал, так что сомневаюсь. — А что такое? — спрашивает Сандра, прищурившись. — Сама идея поддавков — это анафема для Кевина, — отвечает Нил. — Он бы такого не сделал. И если Тея просто позволит ему победить, он разведется с ней. И если Тея когда-нибудь обнаружит, что готова поддаться, чтобы позволить Кевину выиграть, она разведется с ним. — Тея играла не так хорошо, как обычно, — говорит Рик. — В этом они не ошибаются. Нил пожимает плечами. — Тея — лучший игрок Севера в этом году — у них новые владельцы и новый тренер, и никто из них, похоже, не знает, что делает. Тея психует из-за этого. Доннелли не шутила, когда сказала, что Тея руководила командой весь год. Она измучена. Она делает все возможное, чтобы подтянуть команду до стандартов, а они просто… не хотят. Если она не в лучшей форме, то только потому, что ее команда сосет задницу, а она не может вывезти все одна. — Она перейдет в команду Юга? — Ее контракт длится еще два года, — вздыхает Нил, — и для того, чтобы убедить Север обменять ее, нам придется предложить им кого-то столь же хорошего — если не лучше, — а мы не собираемся этого делать — у нас отличная команда, мы работали вместе много лет, и мы ни за что не откажемся от кого-то, кого можно было бы обменять на Тею. Кевину следовало перейти в команду Севера еще три года назад, когда истек срок его контракта. У Севера была хорошая команда. Ему надо было переходить. — Да не было у них хорошей команды, — вступает Эндрю. — Команда была хреновенькой, и Кевин это знал. — Я бы поспорил, — отвечает Нил. — Каждый в команде был хорош. — Но командная работа у них была ужасной. Тея была единственным человеком, любившим эту игру настолько, что все равно играла. И иди нахрен за то, что заставил меня говорить об экси. — Конечно, но если бы Кевин взял себя в руки дольше чем на две секунды, он мог бы заставить их слушаться. — Он — да никогда. — О чем вы? — спрашивает Сандра. — Вот представь, — начинает Нил, пытаясь правильно сформулировать сценарий. — Ты играешь. Профессионально, очень хорошо, и очень этой игре предан. А потом встречаешь парня — лучшего в этой игре. Парня, который играет дольше, чем ты подозревал о самом существовании этой игры. Еще до того, как Эвермор построили, у Кевина уже была изготовленная на заказ клюшка. Он… — Он Кевин Дэй, — говорит Сандра. — Ага. — Ага. Так что мы колесим по ежегодным банкетам с Кевином, и он обрывает все разговоры на полуслове. Это же Кевин Дэй. Видишь. Сейчас молодые ребята тренируются, чтобы в один прекрасный день обыграть Кевина. Но пока не могут. Кевин не просто хорош — он продолжает становиться лучше. Так вот, давай представим, что твоя команда — отстой. Хреновая, не дружит друг с другом, и вообще плохая. А потом в комнату входит Кевин Дэй и говорит, что теперь играет с вами. Это было бы… чудом. Сошедший с небес боженька. — Насколько команда хреновая и раздробленная? — спрашивает Эндрю. — Кажется, я помню гораздо больше ненависти, когда Кевин присоединился к Лисам. — Да, — кивает Нил, — но когда он вошел в комнату? — М-м. — Вот именно. Он входит. И такой: «привет, я Кевин Дэй, ваш новый нападающий». И полминуты в комнате все сверкает. Кевин Дэй здесь. У тебя в голове уже пляшут видения трофеев. А потом Кевин открывает рот и типа: «все вы ужасны, из вас никогда не выйдет ничего дельного, а я не собираюсь следующие пять лет таскать всю эту злоебучую команду на своей спине». И в этот момент ты его ненавидишь, потому что он лучше тебя в игре и ведет себя как зазнавшийся придурок. Но. Если бы он мог заткнуться? Если бы мог просто сказать: «ух ты, хорошая работа, вижу, ты практиковался»? В таком случае он смог бы заставить команду есть у него из рук. — Но он не может, — заканчивает Эндрю. — Потому что засранец. — Значит, ему нужно было переходить в команду Севера, потому что он мог бы играть с Теей, а не против нее, и им было бы комфортно. Но это обернулось бы катастрофой, потому что он разорвал бы команду в клочья, и они никогда бы не восстановились. Вместо этого он присоединился к Югу, потому что мы с Эндрю можем справиться с ним, и потому что остальная часть команды хороша, и потому что Райли с Кларком могут уравновешивать его личность. — Звучит так, будто он славно проводит время, — радостно отвечает Сандра. — Что значит «справиться с ним»? — спрашивает Рик. — Он говорит, что мы ужасно играем, и я начинаю его оттеснять, а Эндрю заставляет его нестись через вест корт, чтобы словить мяч. — Это… считается за «справляться»? Нил смотрит на Сандру. — Ты думала, я имел в виду, что мы в состоянии заставить его заткнуться? Мы — нет. Никто не может. Это невозможно. Тея — единственный человек, с которым он когда-либо вел себя мило. Главное — это не обращать внимание на все, что он несет, а не делать его добрым. — Значит, вся команда просто игнорирует его целый день? — О-о, нет, мы не можем, обычно он не ошибается. Он знает, чем занимается, и это единственная причина, почему кто-то его терпит, нужно просто исключить все, кроме полезной критики. — Видимо, он тебе реально нравится, — ухмыляется Рик. — Похоже, с ним неплохо проводить время. — Он мой лучший друг, — кивает Нил. — Ну, не считая Эндрю, но это и так понятно. — Там будет много экси-фанатов, на… вечеринке? — спрашивает Эндрю. — На вечеринке у Лорны? — Практически только мы, — отвечает Сандра. Рик вздыхает: — И даже еда не будет такой вкусной. То есть, Лорна отлично готовит, не поймите меня превратно, но гвоздем программы всегда была лазанья Марианны. А Лорна не станет ее готовить, не будет даже пытаться, потому что у Марианны было лучше. А Сандра наотрез отказывается готовить. — Она не будет такой вкусной, как у моей мамы, — настаивает Сандра. — Она все равно ужасно вкусная, — говорит Рик Нилу и Эндрю. — Конечно, но у меня не выйдет так хорошо, как у мамы, и она отчитает меня за это и выскажет мне все, что я сделал не так. Я приготовлю что-нибудь другое, но лазанью готовить не буду. — Твоя мама придет на вечеринку? — спрашивает Нил. — Она живет в Италии, — отвечает Рик. — И как тогда она узнает? — уточняет Нил. — Она же моя мама, — выдыхает Сандра. — Я позвоню ей и расскажу. Ну что? Нет, типа, а насколько хорошо вы умеете хранить секреты от своих мам? Стойте, не отвечайте на этот… ой, эй, я слышу детей! Я спасена! И, действительно, на лестнице раздаются шаги — Сэнди шумит, за ней спускаются Натали и Пейдж, абсолютно бесшумные даже в чужом доме. Ступеньки скрипят, когда на них ступает Сэнди; но не скрипят, когда на них ступают Натали с Пейдж. Полезный навык. — Привет, — здороваются они втроем; Натали и Пейдж натягивают ранцы. — Нам нужно украсить дом, — объявляет Пейдж. — Окей, — соглашается Нил. Бегло оглядевшись вокруг он понимает, что да, этот дом украшен — семейными фотографиями, картинами маслом, бесполезными-но-эстетичными свечками и всяким хламом. — У нас дома — никаких украшений, — жалуется Пейдж Сандре. Тот факт, что Пейдж доверяет Сандре настолько, что сразу же заговорила с ней, повышает собственное мнение Нила о Сандре, и без того бывшее вполне высоким. — Типа… сначала висели только их олимпийские медали, а потом пришли их друзья и повесили пару штук на стены, и всё. У них всего один фотоальбом. Там их фотки — много фоток с компанией друзей в баре. А еще снимки Нила и их друга Мэтта, играющих в плойку. О, и еще их свадебные фоточки. У них ни единой свадебной фотографии на стене. Ничего. Сандра улыбается: — Значит… то был не лучший день в его жизни. — Нет, — отвечает Нил. Она замирает. Рик хмурится. — День, когда они удочерят нас, станет лучшим в его жизни, — заявляет Натали, и ее голос звучит очень самодовольным для кого-то, кто настолько ошибается. — Он придерживает этот день. — Не совсем, — произносит Нил. Рик фыркает. — Он мужчина, — говорит он Натали. — Дни, когда они взяли золото на Олимпийских играх, были лучшими днями в его жизни. — Тоже нет? Они где-то близко, или, ну, будут близко к лучшим, — говорит Нил, — но нет. Нил понимает, что все обижены. — Тогда какой день был самым лучшим? — спрашивает Сандра. Нил пожимает плечами. — Сегодняшний? Вчерашний тоже был вполне хорош. Сандра выглядит так, словно попала в ад. — Я, как бы… день вашей свадьбы был действительно плохим? Что-то случилось? Есть какая-то забавная история? — Нет, — отвечает Нил, пожимая плечами. — Все было прекрасно. Он понимает, что Сандра и Рик смотрят на него так же, как когда-то смотрели его же дети, — взглядом, говорящим: «зачем ты тогда вышел замуж?» — Слушайте, — начинает он, — когда покупаешь машину, радуешься потому, что купил ее? Или потому, что теперь можешь ее водить? Я вышел замуж не потому, что хотел выйти замуж, я вышел за Эндрю, потому что хотел провести с ним всю жизнь. И я провожу! Каждый день я просыпаюсь и разделяю свою жизнь с Эндрю. Если сегодня, спустя семь лет после того, как мы заключили брак, сам день свадьбы до сих пор остается лучшим днем в моей жизни, нам, наверное, надо развестись, потому что мы явно прожили ужасную совместную жизнь. И точно так же, — продолжает он, глядя на Натали и Пейдж, — мы удочеряем вас не потому, что хотим удочерить. Мы удочеряем вас, потому что хотим, чтобы вы были нашими детьми. Если самое лучшее в том, что вы, девчат, наши дочки, — это расписаться на пачке бумажек, то это ужасно. Но все не так. Я могу проводить каждый день с любовью всей моей жизни и с моими будущими детьми, и это чудесно! Так почему же дни определенных дат должны быть самыми счастливыми днями в моей жизни? Это было бы печально. Наступают полные три секунды молчания. — Это… одна из самых сладких штук, которые я когда-либо только слышала, — выдает Сандра. А потом поворачивается и хлопает Рика по плечу. — А ты почему не говоришь таких вещей! — Я думал, что должен сказать, что наша свадьба была лучшим днем в нашей жизни! — он протестует, но улыбается. Нил бросает взгляд на Эндрю, но Эндрю слишком занят, выглядя самодовольным, чтобы от него была польза — хотя Нил не уверен, почему именно Эндрю чувствует себя самодовольным. Справедливости ради, он еще и не понимает, почему то, что он сказал, вызвало споры; день, когда он стал Нилом Джостеном, законно, занесенным в систему с настоящей карточкой социального страхования и законным паспортом, был замечательным важным событием, но далеко не столь замечательным, как то, что он собирается провести остаток жизни под именем Нил Джостен. Он достаточно быстро понял, что бумажная волокита — второстепенна по сравнению со всем, что документы позволяют делать, например, называть себя Нилом Джостеном и называть Эндрю своим мужем. — Не могли бы вы, пожалуйста, — у Сэнди краснеет лицо. — Это моя работа — позорить тебя, — весело отвечает Сандра. — А вот и нет. Тебе никто не платит. — А я доброволица. Это бесплатный позор. — Вы можете идти, — говорит Сэнди, поворачиваясь к Нилу и Эндрю. — Вам необязательно оставаться. Эндрю проверяет телефон. — Ага, нам все еще нужно приготовить ужин, а потом вернуться на работу — Нил, тебе придется раздражать Кевина, чтобы он кричал двадцать минут, когда мы приедем, мне нужно время, чтобы переварить. — Будет сделано, — соглашается Нил. — Вернуться на работу? — спрашивает Сандра. — Готовимся к чемпионату. Мы тренируемся по ночам. — Удачи, — кивает Рик, провожая их до двери. Они забираются в машину, и Эндрю улыбается Нилу. — Поверить не могу, у меня самый лучший муж, — говорит он. — Позорит всех вокруг. Нил улыбается в ответ, бесконечно счастливый, такой невероятно счастливый. Он не может ответить — нет нужды отвечать — нужда есть только в улыбке Эндрю — и она исчезает, потому что лицевые мышцы не привыкли долго находиться в этом положении, но Эндрю все равно выглядит безгранично довольным и самодовольным, когда выруливает с подъездной дорожки и направляется к дому. — Я люблю тебя, — говорит Нил по-русски. — Я тоже тебя люблю. — Эй, говорить на других языках невежливо, — корит Натали. — И вообще, мы говорили серьезно об украшении дома. — Это может подождать до окончания чемпионата? — спрашивает Нил. — Еще две недели? А еще, девчат, не хотите попробовать смастерить что-нибудь сами? Разве у большинства родителей нет какой-то прикольной фигни, которую делают им дети? — Ага, которую делают малыши, — хмыкает Натали. — А потом дети вырастают, родители понимают, что это неэстетичненько, и пихают все в коробку, чтобы всучить ее детям, когда они съедут. — Конечно, но мы недостаточно долго были отцами, чтобы устать от ваших эстетических штук. Не думали о живописи? Рисовании? Картинах из слов? Коллажах? — А ты рисуешь? — Ходил на занятия в прошлом году — ужасно получалось — в этом году попробую еще раз, — весело отвечает Нил. — Хочешь со мной? — Возможно. — Круто. Скажешь потом. В любом случае, у тебя еще пара недель, чтобы решить. Разговор перетекает в другое русло, и Пейдж с Натали горячо спорят, что круче — серебро или золото, а потом заходят в дверь, и Эндрю явно задерживается у письма, пока Пейдж не замечает. — Что это? Эндрю протягивает ей. Нил помнит улыбку Эндрю — счастливого Эндрю, любимого, влюбленного, и разве он не именно тот, кем, он думал, никогда не станет? Мог ли он представить тогда, еще на первом курсе, что когда-нибудь будет стоять со своими детьми в доме их подруги, слушая, как его муж рассказывает, что каждый день, проведенный с ним, это лучший день в его жизни? А потом Пейдж взвизгивает, Натали тут же подскакивает к ней, а затем тащит Нила с Эндрю в групповые обнимашки. — У нас есть папы! — кричит Пейдж, и Натали присоединяется к ней, громко повторяя: — У нас есть папы! У нас есть папы! У нас есть папы! Натали хватает письмо. — Двадцать пятое октября? Их следующий визит? У нас все получится. Я даже буду милашкой. — Я буду умничкой-умничкой, — настаивает Пейдж. — Самым воспитанным ребенком, которого они когда-либо встречали. — Тебе четырнадцать, ты не должна вести себя воспитанно, — улыбается Нил, протягивая руку, чтобы взъерошить ей волосы. — С тобой все пройдет хорошо. Все будет отлично. Хотите помочь нам приготовить ужин? — Да! — выпаливает Натали, а потом кашляет и берет себя в руки. Пейдж же не утруждается самообладанием, прыгая по кухне так, словно пол — это батут. Эндрю дает ей почистить чеснок — хороший выбор; у Нила возникает смутное ощущение, что, если бы ее попросили что-нибудь порезать, она бы прямо сейчас порезалась сама. Нил с Эндрю накрывают на стол, говорят детям сделать домашнее задание, проводят три минуты, целуясь в машине, а потом едут на ночную тренировку. Они плетутся по стадиону в темноте и моргают от света в раздевалке. Ночные тренировки — это нечто другое, и ночные тренировки со всей командой — нечто абсолютно, совершенно другое; все на месте, и почти все молчат. По крайней мере, до тех пор, пока они не собираются в главной комнате. — Мария, — зовет Эндрю, и Мария подходит ближе. Она не выглядит довольной — потому что ее заставили отойти с того места, где они стояли с Райли, неловко, но все равно болтая и улыбаясь, — но, тем не менее, Мария направляется к нему. Выгибает бровь. — Спасибо, — произносит Эндрю. Мария секунду таращится на него, а потом разражается хохотом, внезапно и громко в тишине, и смеется до тех пор, пока не становится трудно дышать. Эндрю отказывается смотреть на команду, заинтересованно глазеющую на них, поэтому Нил тоже не смотрит, и в конце концов Мария выпрямляется, вытирая глаза, показывает Эндрю пальцы пистолетиками и говорит: — Без проблем. А потом они тренируются. Среда и четверг выдаются изнурительными; Нил умудряется почувствовать каждую секунду своего возраста, тренируясь днями напролет. И он обожает это. Боже, как же он это обожает. Он уже и позабыл, каково это — посвящать себя экси, отдаваться ощущению корта под кроссовками, ударам мяча по клюшке, ноющим мышцам после долгого дня тренировок. Эндрю снова начинает называть его «наркоманом», но Нила это не волнует. Он не может найти в себе сил волноваться об этом. Он прекрасно помнит ухмылку Эндрю. У него ведь есть глаза. Он видит, как сильно Эндрю это нравится. Он ждет, что Эндрю придумает предлог не прийти на тренировку, но этого не происходит. Он даже почти не жалуется. И Нилу снится улыбающийся Эндрю, пусть даже улыбка мелькает на доли секунды.