Blame It on My Youth : [ вини нашу юность ]

Эндрю замирает, держа руку на полпути к руке Пейдж, готовый оттащить ее в сторону. Нил хочет — ужасно хочет, — чтобы она оказалась неправа, но нет ни шанса на ошибку. Патрик Грей кажется Нилу знакомым потому, что он всматривался в это лицо месяцами — с тех самых пор, как они с Эндрю увидели Пейдж на обочине у аэропорта в Колорадо. Этот нос, форма глаз, скулы. Вот волосы Натали, хоть в них и больше седины. Нил бросает беглый взгляд на Эндрю и знает, что Эндрю тоже заметил. Эндрю выглядит абсолютно опустошенным. Пейдж же выглядит… так, словно впервые увидела свет после долгих-долгих месяцев тьмы. Они потеряли ее. Вот и все. Стук в дверь — столь желанный; отец, вернувшийся, сумевший воссоединиться с ними после стольких лет. Это именно то, чего желали Натали с Пейдж. Нил это чувствует. Он вырезал часть себя, чтобы освободить место для Натали и Пейдж, а теперь они уйдут, и Эндрю это знает. Нил оглядывается на Натали и чувствует себя еще хуже. Потому что она в ярости. Горюет. Горюет и бушует, и она не хочет уходить, он это видит, но будет хуже уйти или — еще хуже — остаться, если уйдет Пейдж? Нил делает шаг назад. Открывает дверь. — Входите, — говорит он осторожно, о-о-очень осторожно, так, чтобы в голосе не было слышно абсолютно никаких эмоций. Он может надеть маску. Ему под силу надеть маску настолько гладкую и незаметную, что только Эндрю будет знать, что это ненастоящий он. — Спасибо, — отвечает Патрик, входя. Он смотрит на Натали и Пейдж, и от него буквально волнами исходит нервозность, но он улыбается, гордый и изумленный. — Вы так похожи на свою мать, — говорит он, протягивая Натали руку. Она отступает назад. Нехороший знак. — Ну, ты бы не был так шокирован этим, если бы не прошло восемь ебаных лет с тех пор, как ты видел нас в последний раз, — огрызается Натали. — Я знаю, — отвечает Патрик. — Мне жаль. Мне правда жаль. Нил выдыхает. Ярость Натали можно утихомирить, если Патрик согласится поработать с ней. — Мы ужинали, — произносит Нил. — Не хотите присоединиться к нам? — Я… было бы здорово, да, — кивает Патрик, нервничая. Он опускает руку. — Девочки, вы выглядите такими взрослыми, — он продолжает, шагая дальше, вглубь прихожей, чтобы Нил мог закрыть дверь. Эндрю поворачивается и направляется на кухню, Натали с Пейдж следуют за ним, Пейдж оглядывается через плечо, будто беспокоится, что Патрик может исчезнуть. Они занимают места за столом. Патрик садится рядом с Пейдж. И выглядит совершенно потрясенным их существованием — но он и должен быть, решает Нил. Тот факт, что девочки живы и здоровы — немалое чудо. — Простите, что как снег на голову, — произносит Патрик малость неловко, — но ваша бабушка вчера написала мне по электронной почте, сообщив, что вас показывали по телевизору, и я купил билет на самый ранний рейс, какой только смог найти. Я пытался найти вас до этого, — говорит он, — но система не раскрывает подробностей. — Оу, — отвечает Пейдж. Натали молчит. — У нас есть бабушка? — спрашивает Пейдж. — И дедушка. Со стороны мамы, — уточняет Патрик. — А с твоей стороны? — Отец умер примерно через год после… Он умер около семи лет назад, — отвечает он. Уклонение от ответа — ошибка. Нил видит, как Патрик теряет позиции в глазах Натали. — В автокатастрофе. А мама умерла вскоре после него. От печеночной недостаточности. Мне жаль. Не хочу поднимать непростые темы — только не сегодня, — продолжает он с улыбкой, пытаясь ухмыляться. И терпит неудачу под испепеляющим взглядом Натали. — Родители вашей мамы живы. Они бы сами приехали, но здоровье дедушки не позволяет, а бабушка не любит оставлять его одного. — Хорошо, — кивает Пейдж, улыбаясь, и ее радость почти компенсирует негатив, окутывающий Натали черной дырой. — Звучит мило. — Они замечательные люди, — продолжает Патрик. В этом тоже есть доля отговорки — трудно лгать лжецу, а Нил так и не избавился от этой привычки, но он не может точно понять, в чем заключается ложь. — Тогда почему ты не отдал нас им? — спрашивает Пейдж точно таким же тоном, каким сказала «звучит мило». — Вместо того, чтобы бросить в системе? — Я… не очень ясно соображал, — он тушуется. Нил наблюдает, как он теряет лицо. Пейдж, очевидно, все равно; ее отец здесь, и она хочет, чтобы все получилось, и он это видит. Но Натали? Натали оценивает Патрика, взвешивает, и он ждет — по нему видно. Пейдж открывает рот, но Натали успевает первой: — И че ты хочешь? — спрашивает она голосом острее ножей Эндрю. — Зачем приперся? Все явно идет не так, как хотел Патрик. Какой была Натали в детстве? Патрик не готов иметь с ней дело. Возможно, шестилетний ребенок, которого он бросил, была миленькой, любящей и доброй, но Натали больше не показывает такую себя за просто так. Она — испытание огнем. — Я… полагаю, ваши опекуны будут… — Родители, — цедит Натали, швыряя в него это слово так, будто ожидает, что оно его покалечит. — Да, — успокаивающе соглашается Патрик. — Полагаю, они согласятся, и я бы хотел… я бы хотел забрать вас домой. Взять на себя заботу о вас. Я вот сейчас как раз связываюсь с представителем системы опеки, чтобы посмотреть, что можно предпринять. — Домой? — переспрашивает Пейдж, и Нил тонет, тонет, и слова «твой дом здесь» застревают у него в горле, и никогда не будут произнесены. Они с Эндрю любят девочек — и вот оно, эта любовь топит его, вот почему Эндрю никогда не позволял себе ни к кому привязываться. Теперь Нил понимает. — В Колорадо, — продолжает Патрик. — В Денвер. Там здорово… красиво; правда, я не знаю… не знаю, когда вас вывезли из штата, и не знаю, много ли вы помните о Колорадо. Я… я женился второй раз. Ваша мачеха — чудная женщина. У нас двое детишек — трехлетний и годовалый. Мне кажется, они были бы счастливы иметь старших сестричек. И они тоже ужасно милые, мне кажется, они бы вам понравились. Пейдж склоняет голову набок. — Звучит правда славно. И, тем не менее, Нил с Эндрю нас удочеряют. Это не… не можешь же ты просто… приехать и забрать нас. — Я уверен, что способ существует, — чеканит Нил ровным голосом. Очень спокойным. Ему хочется кричать. — Способ вернуть вас. — Чего? — вскрикивает Натали, и затем все поднимаются, потому что Натали повернулась и швырнула стул через полкомнаты. — В смысле — забрать нас обратно? — Натали, — шикает на нее Пейдж с упреком. Будь у него в руках был термометр, Нил уверен, что смог бы увидеть, как повышается температура в комнате, когда Натали яростно багровеет. Но она не утруждает себя взглядом на Патрика. Она смотрит на Эндрю. — Ты пообещал. Эндрю пристально смотрит на нее в ответ. Натали переводит взгляд на Нила. — Что значит вернуть нас? — Если вы хотите уйти, — отвечает Нил, ничего не чувствуя, ничего не испытывая, дистанцируясь от происходящего, — мы найдем способ, чтобы это произошло, — это не может стать тем, что его убьет. Он даже не их настоящий отец. Она рывком подбегает к нему, выглядя так, словно едва ли верит в сказанное, сверля его взглядом. — А что, если мы не хотим? — Тогда ты никуда не пойдешь, — отвечает Нил. Делает глубокий вдох. — Но это может означать, что вам придется расстаться. — Стоп, что? — удивленно спрашивает Пейдж. — Это еще почему? Нил смотрит на нее. — Мы не помешаем тебе уйти. — Почему вы ее выгоняете? — спрашивает Натали, и голос у нее на грани срыва. Она чуть сдувается, еле сдерживая слезы, ступая в пространство Нила. — Она… — Нил смотрит через плечо Натали на Пейдж, но она по-настоящему, искренне выглядит озадаченной. — Не… ты не хочешь уходить? Пейдж смеется: — Что? Чего? — она указывает на Патрика. — С ним, что ли? — Да, — отвечает Нил. — С чего бы мне этого хотеть? — Он твой отец, — говорит Нил. Бросает взгляд на Эндрю, ища поддержки, но Эндрю смотрит не на него, он смотрит на Пейдж. — И ты сказала… ты же сказала, что Колорадо звучит славно. — Ага, да, — кивает Пейдж. — Так и есть. Наверное, было бы прикольно съездить. Я не хочу жить с человеком, который нас бросил. Я не хочу оставлять свою семью. Па, ты правда глупый. Натали поворачивается к Нилу с победоносным видом и тут же сдувается. — Почему это у тебя такой облегченный вид? — она поворачивается, и Эндрю смотрит на нее. — И у тебя! Че вы? Нил чувствует, как оттаивает сердце. В горле все еще стоит ком, но любые слезы сейчас будут скорее слезами облегчения, а не горя. — Мы думали, вы уйдете. Она хлопает его по руке. — Тогда, блять, сражайся за нас, дурень! — Мы не будем заставлять вас оставаться, если вы хотите уйти, — говорит он. — Какой же ты пиздецово тупой, — рычит Натали, а затем яростно обнимает его. Нил чувствует, что вот-вот упадет, все силы покидают его, когда до него доходит: они остаются. Он прижимает к себе дочь — слово, которое все еще может использовать — и целует ее в волосы. Он бросает взгляд на Эндрю, и на этот раз Эндрю смотрит на него в ответ, испытывая облегчение, измученный этими пятью минутами ада. Они теряют хватку. Раньше они могли выдерживать ад гораздо дольше пяти минут. Натали сжимает в кулаки футболку Нила, а затем отступает назад с сухими глазами и поворачивается, чтобы посмотреть на Эндрю. — И ты тупой. Эндрю просто глядит на нее. Патрик делает глубокий вдох: — Я не могу… я не могу позволить вам оставаться здесь, — говорит он. — И почему это? — спрашивает Нил, выпрямляясь. Возможно более важно: как он собирается их забрать? Патрик, кажется, не вооружен — но, с другой стороны, Ичиро тоже никогда не вооружен, и он все равно опаснее, чем должен быть любой человек. Пейдж близко к Патрику, слишком близко, но Натали протягивает руку, и прежде чем Патрик успевает среагировать, Пейдж отбегает от него, хватая Натали за ладонь. Пальцы Эндрю дергаются, готовые выхватить нож. Он не хочет выдавать тот факт, что вооружен. Но Нилу нужен нож. Он тут единственный, кто умеет метать. Он подходит к Натали, поближе к Эндрю, больше не стоя за спинами детей. Патрик заметно напрягается. Смотрит на Натали с Пейдж и указывает на Нила. — Я их прогуглил, — начинает он. — И этого человека зовут Натаниэль Веснински, а его отец был известен как Балтиморский Мясник. Он рос в криминальщине. Тот факт, что он сбежал, не делает его хорошим человеком — вдруг он решит взяться за старое? Девочки пожимают плечами. — Мы знаем, — говорит Натали. — Он нам рассказал. И вообще, его зовут Нил. У Нила на сердце становится тепло-тепло. — Он наотрез отказывался соглашаться удочерять нас, пока мы не узнаем, кто на самом деле его отец, — хмыкает Пейдж. — Это было, типа, уморительно. — Вы вообще видели… может, не видели, но я-то видел видео, что происходит, когда люди его расстраивают, — говорит Патрик, отказываясь смотреть на Нила. — Это ужасно, у него не должно быть детей. У него не должно быть вас. Вот почему та интервьюер спросила, страшно ли здесь жить. Потому что этот человек — известный убийца. — Он пугающий, а? — говорит Пейдж, но, похоже, она больше счастливо этому, чем чему-либо еще. — Они оба пугающие. И, типа, мы поняли, почему интервьюерка спрашивала нас об этом, мы же не тупые. Мы не собирались сидеть там типа: «ну, он никогда никого не убивал, пока мы были рядом», или «ну, они не избивают людей у нас на глазах», типа, это глупо, мы туда пришли не чтобы сказать: «ы-ы, Нил не его отец, знаете ли», мы пришли, чтобы немножко повеселиться, блять. Нам здесь хорошо, серьезно, мы в безопасности. И вообще, между нами, у нас четыре мизинца, а Нил с Эндрю, типа, как слинки. Слинки-мизинки. — Ты пытаешься… ты хочешь сказать, что мы обвиты вокруг ваших мизинцев? — озадаченно спрашивает Нил. — Слинки. Мизинки. Натали смеется. — Звучит неприлично, — вздыхает Нил. Мы в безопасности. Это не было ложью, это не было шуткой. Она чувствует себя здесь в безопасности. Маленькое чудо. — Звучит как новый наркотик для вечеринок, — говорит Эндрю. — Вы же всего лишь дети, — пытается Патрик. — Пожалуйста. — Ебало завали, — предлагает Натали, уже успокаиваясь. Она никуда не уйдет; ее больше никогда не разлучат с Пейдж. Осознание этого успокаивает ее так же, как и Нила с Эндрю. — Ты не должна материться, — говорит Патрик. Натали не отвечает — просто выглядит потрясенной до глубины души, и, кажется, ее последний шанс остыть только что исчез. Это хуже — Нил видит, — чем общее правило, которому она следует: не ругаться в присутствии родителей своих друзей или в школе, потому что они, по крайней мере, обладают хоть каким-то авторитетом или заслужили какое-никакое уважение в ее глазах. Патрик принимает ее молчание за немое согласие и переводит указательный палец с Нила на Эндрю. — А он… и, простите, не хотел я поднимать эту тему, знаю, это некрасиво, но он подвергся сексуальному насилию в детстве. Нил чувствует, как в жилах у него стынет кровь. Этого он не ожидал. — Люди, подвергшиеся сексуальному насилию, чаще насилуют других, — продолжает Патрик. — А жертвы абьюза чаще склонны абьюзить других. Нил его убьет. Он делает глубокий вдох… Пейдж бьет Патрика по лицу. Он спотыкается — похоже, больше от шока, чем от чего-либо еще, но все же. Пейдж протягивает руку и запоздало, вскрикнув и смирившись, понимает, что бить кого-то — больно. Эндрю тянет руку, но Пейдж игнорирует это, предпочитая смотреть на Патрика сверху вниз. — Иди нахуй! Нахуй пошел! Блять! Вали в ад и сдохни там! Ебать, сука! Нахуй! — Пейдж, — зовет Эндрю, и Пейдж подходит к нему, протягивая руку, чтобы он посмотрел. — Больно? — Да! Какого хуя! Нил поднимает брови. Пейдж не из тех, кто употребляет слова на буквы «б» и «х». Обычно. Эндрю ощупывает костяшки ее пальцев. — Избивать людей — неправильно, — говорит Патрик, прижимая руку к щеке. Похоже, удар причинил больше боли самой Пейдж, нежели Патрику; кожа у него покраснела, но кажется, даже кровеносные сосуды не лопнули. Нил думает, что придется научить ее правильно наносить удары. — Неужели… неужели никто тебя этому не учил? — Завались, — огрызается на него Пейдж. — Вот так болит? — спрашивает Эндрю, сгибая ее пальцы, чтобы проверить. — Нет. Да. Нет. — Хочешь приложить лед? — Нет, я хочу ударить его еще раз! Натали изображает, как вытирает слезы: — Моя родная сестренка. Не думала, что когда-то доживу до этого дня. — Заткнись! — Хорошо, но разве вы не видите, насколько это неправильно? — продолжает Патрик, протягивая к ней руку. — Ты не должна защищать взрослых мужиков. — Защищать… — Пейдж задыхается. — Защищать кого? Защи… — она взмахивает рукой. — Если бы Эндрю нуждался в защите от этого, Нил бы сам тебя прикончил. — Тогда почему… Пейдж издает бессловесный крик, обрывая Патрика, но, кажется, это ее максимум. Она смотрит на Нила, краснеет лицом и указывает на Патрика. — Я думаю, Пейдж пытается сказать, — произносит Нил, стараясь понять, что, все-таки, она пытается сказать, — что ты не можешь передать своих детей неизвестному количеству неизвестных взрослых на неопределенный период времени, а затем объявиться в той жизни, которую они ведут, и читать им нотации об опасности и абьюзе. — Я не… я не думал адекватно в тот момент, — говорит Патрик. — А о чем ты думал? — выдавливает Пейдж сквозь стиснутые зубы. — Я оплакивал вашу маму, — говорит он, — и я не был… я не был готов потерять ее, и я был в депрессии, и я не мог… — Ты не понимаешь вот чего, — говорит Натали срывающимся голосом. — Мы потеряли маму. А потом наш отец отдал нас, и мы потеряли все. Нельзя быть в такой депрессии, чтобы бросить своих детей. — Я знаю, — кивает Патрик, и он действительно старается, Нил видит, как он пытается выкарабкаться из ямы, которую сам себе вырыл. — Вот почему я здесь. Сейчас. Я пытаюсь все исправить. Я просто хочу для вас самого лучшего. И… — он решительно не смотрит ни на Нила, ни на Эндрю. Теперь Нил понимает его первоначальный ужас и нервозность; он думал, будто поступает храбро, шагая в логово льва, чтобы попытаться спасти своих детей. — И здесь опасно. Я не хочу, чтобы вы пострадали. Пейдж поворачивается, оказывается лицом к лицу с Эндрю, оценивает его, поворачивается к Натали, бросает один взгляд на ее лицо, затем поворачивается к Нилу, утыкается ему в плечо и кричит в его футболку. Нил гладит ее по спине. По волосам. Он не уверен, что это то, что ей нужно, но она не возражает. Она долго кричит, а когда замолкает, он чувствует, как она задыхается, отчаянно пытаясь наполнить пустые легкие. Нил смотрит на Патрика. — Ты не должен так поступать. Прийти и забрать их. Ты их не знаешь. — Я их отец. — Отлично. Тогда спасибо за них. Ты их не знаешь. Ты нихера для них не сделал за восемь лет. Что, нахуй, ты имеешь в виду, говоря, что не смог их найти? Ты точно знал, куда их отдал, у тебя была прекрасная возможность их отыскать. Если бы ты хоть немного поработал, то смог бы войти в систему как ебаный родитель еще много лет назад, смог бы сделать свой домишко их домом, ты мог бы вернуть их, и им не пришлось бы появляться на национальном телевидении, чтобы снова попасть в поле твоего зрения. Но ты этого не сделал. Ты нихера не сделал. Вместо этого ты пошел да завел еще несколько детей. А потом, без предупреждения, перелетел через всю страну, чтобы удивить большого, плохого, опасного гангстера и его абьюзивного мужа? Чтобы мы не смогли забрать детей до твоего приезда? Думал, мы не сможем убрать их подальше от тебя, потому что кто-то там сказал тебе, что, оказывается, о своих детях нужно заботиться? Думал, сможешь просто войти и выйти с ребенком в каждой руке? Ты не заберешь их обратно. Ты не можешь сначала вышвырнуть детей, когда с ними слишком тяжело, а потом вернуть обратно, как только почувствуешь себя лучше, через восемь лет, когда они уже научились жить без тебя. Они хорошие дети, и они справились со всем без тебя, без твоей помощи и несмотря на твое существование. И они вырастут хорошими взрослыми, несмотря на твое существование. Звучит так, будто восемь лет назад ты понял, что ты — просто никудышный закос на родителя. Пора запомнить этот маленький урок и оставить моих детей в покое. — И пошел нахуй, — добавляет Натали срывающимся голосом. — Вы даже не научили их, что драться — это плохо, — говорит Патрик. Должно быть, именно от него Натали унаследовала гнев, даже если у него эта черта не так хорошо выражена; ярость начинает просачиваться в его голос. — Вы не сказали им следить за языком. Вы не научили их доброте или… — Не думаю, что наш стиль воспитания — это твое дело, — говорит Эндрю. — И пошел нахуй, — снова говорит Натали, тыча в него пальцем. — Ты растил нас недостаточно долго, чтобы научить хоть чему-то из этого! Да и было бы бесполезно, если бы даже научил, потому что это ты отправил нас в такие дома, где это ничего не значило. Если бы ты хотел научить нас чему-то полезному, то должен был научить нас молчать, голодать и терпеть избиения, но единственное, чему ты когда-либо учил меня — так это оставаться брошенной, ты, никудышный закос на родителя… Нил протягивает руку, и Натали ныряет в его объятия, дрожащая, разъяренная, и половина всего этого гнева — дикая, самоненавистническая растерянность брошенного ребенка, и Нил смотрит на Эндрю. Эндрю их понимает. Он смотрит на Нила в ответ, а затем снова переводит взгляд на Патрика. — Думаю, нам понадобится номер телефона их бабушки, — говорит он. Патрик моргает, чуть качает головой и хмурится. — Я не… я не понимаю. — Ты ужасен, — отвечает Эндрю, — и ты не нравишься моим детям. Но они, возможно, захотят повидаться со своими бабушкой и дедушкой. — У меня нет их номеров, — говорит Патрик. — Есть только адреса электронной почты. — У тебя… нет их номеров? — переспрашивает Нил. Это кажется ему лживым. — Они не общались со мной восемь лет. Думаю, моего номера у них тоже нет. — Ой? И с чего это? — хмыкает Натали. — Они поняли, что ты был ужасным? — Я… не сказал им, где вас оставил, — отвечает Патрик, краснея, и это правда. Пейдж резко оборачивается: — Мне нужна их почта. — Ты должна сказать «пожалуйста», — хмурится Патрик, и каждый на кухне замирает. — Нахуй иди, — выплевывает Нил. — Пошел нахуй, — добавляет Пейдж. — Дай мне почту моих бабушки и дедушки, или Натали тебя зарежет. Натали протягивает руку, и Эндрю вкладывает в нее нож. — Целиться в горло, да? — спрашивает она, свободно держа нож и не сводя глаз со своей цели. — Может, дашь ему минутку, — предлагает Нил. — И вообще, может, тебе не стоит целиться, чтобы убить. — У меня с меткостью плохо, буду целиться в горло — попаду, скорее всего, в плечо или куда-нибудь туда. Ничего, выживет. — Нат, — укоризненно зовет Нил. — А что? — Почему у тебя нож? — спрашивает Патрик, повышая голос на пару октав. Пейдж достает телефон, включает, открывает приложение почты и делает шаг вперед ровно настолько, чтобы подтолкнуть мобильный так, чтобы он скользнул через весь стол. — Я хочу их имейлы. — Тебе не следует разрешать играть с ножами, — говорит Патрик. — Они опасны. Что, нахуй, с вами не так? — спрашивает он, глядя уже на Нила и Эндрю. Нил непонимающе смотрит в ответ. — Ну, для примера, нам скучно, — отвечает Эндрю. — Думаю, ты уже неплохо разыграл свою показуху. Приложил восхитительные усилия, довольно недурно сыграл роль, но мы уже вдоволь насмотрелись на твое шоу, и пора бы тебе откланяться. — И ты не имеешь права говорить нам об опасности, — выплевывает Пейдж. — Топ-топ-топ. Свали-ка. — Вы должны понимать, что это ненормально, — продолжает Патрик, умоляюще протягивая руки. Телефон начинает гаснуть. Скоро он отключится, и это станет ошибкой. — Вы заслуживаете родителей, которые не заставят вас чувствовать, будто вам нужно носиться с оружием. Нил переходит от пустоты к ярости за полсекунды, но все равно он не так быстр, как Пейдж. — И где ты был? — она кричит на него. — Где ты был все это время, когда мы застревали с людьми, которые нас недокармливали? Где ты был, когда нас били за то, что мы слишком шумные? Где же ты был, когда Натали втягивали в драки в школе, а вину за каждую из них сваливали на нее одну? Где ты был, когда нам приходилось просить прокладки у медсестры в школе, потому что приемная мать не давала нам достаточно? Где… где… Нил сжимает ее плечо. Дыши. Дыши. Она делает глубокий вдох — звучит так, словно он разрывает ее на части. — Где ты был, когда меня насиловали? И когда он пытался заставить Натали смотреть? Где ты был, когда Натали пырнула его ножом, чтобы заставить остановиться? Ты не можешь… ты не можешь прийти сюда и… и просто… ты ничего не знаешь! Ты не можешь заявиться сюда и злиться на нас за то, что мы в безопасности! — По крайней мере, теперь мы знаем, где ты был, когда мне было десять и я пыталась тебя найти, — подхватывает Натали, напрягая каждый мускул от усилий, необходимых, чтобы не вертеть в руках нож. — Ты встречался с очень милой леди и решил, что нужно завести еще детей. Приятно знать, что происходило в твоей жизни, пока мне было тринадцать и я тайком тащила нож по лестнице. — Я не знал, — тихо отвечает Патрик. — Это… это ужасно. Я не знал. — А мне плевать, — цедит Пейдж. — Ты был нашим отцом, и ты должен был оставить нас. Знаешь, я пиздецки рада, что ты нас не оставил, никчемное мудачье. Получается, если бы ты оставил нас, мы бы научились держать рот на замке и выросли бы милыми маленькими девочками, заботящимися о наших славных братиках и сестренках. Верни, нахуй, мне мой телефон. Он протягивает телефон Пейдж, и она пристально смотрит на него. Он катит телефон через стол. Она снова включает его и подталкивает к нему. — Их почту. Сейчас. — И, Патрик? — зовет Нил, и губы у него растягиваются в улыбке от уха до уха. — Ты введешь правильные адреса. — Да, конечно, — отвечает он, бледнея, когда смотрит на Нила, разблокируя собственный телефон. Он копирует имейл в телефон Пейдж и двигает его обратно через стол. Она поднимает его, проверяет и делает шаг назад, пока не оказывается рядом с Нилом. Он обнимает ее за плечи, и она сжимает его руку, будто это все, что не дает ей упасть. — Полагаю, здесь у тебя дел больше не осталось, — говорит Эндрю, — и тебе пора убираться из моего дома. Патрик таращится на него. — Я просто хотел увидеть своих детей, — говорит он. — Ты увидел, — отвечает Эндрю. — Ты их увидел, проебался, а теперь можешь возвращаться домой. — Я не хочу уходить вот так, — продолжает Патрик. — Я не хочу… — Ты потерял право хотеть, — щурится Нил. — Однажды ты ушел от них на своих условиях — теперь уйдешь на их. Они не хотят, чтобы ты был здесь. Ты уйдешь, и мы поможем им пережить это. Бывай. Патрик снова открывает рот, но Эндрю делает шаг вперед. Патрик пытается опять — извиняться? протестовать? — и Эндрю указывает на дверь. Патрик уходит. Эндрю следует за ним и закрывает дверь. Присоединяется к остальным на кухне. — Тебя все еще можно обнять? — спрашивает Натали. Эндрю протягивает руку. Натали подходит, но Эндрю забирает у нее нож и убирает под повязку. А потом протягивает обе руки, и она обнимает его. Пейдж выдыхает. — Я сказала, — говорит она. — Я сказала это. Нилу требуется секунда, но… — Сказала, — он кивает. — И я горжусь, — она сказала это. Она рассказала о своем изнасиловании. — Тебе что-нибудь нужно? — Нутелла. И помощь с отправкой электронного письма бабушке и дедушке. — Уверены, что хотите написать им прямо сейчас? — Да, — кивает Натали, отстраняясь от Эндрю. — Это мамины родители. Эндрю направляется в кладовку и берет Нутеллу. Натали берет ложки. Они вчетвером садятся за стол, отказываясь от ужина, чтобы наесться Нутеллы. — С чего мне начать? — спрашивает Пейдж, уставившись в дисплей. Натали прижимается к ней, будто в ее телефоне может быть что-то, кроме пустого экрана. — Как насчет «приветик»? — предлагает Нил. — Что, просто «приветик, это ваши давно потерянные внучки»? — Точно, — кивает Нил. Пейдж печатает. Натали буркает и подсказывает, а Пейдж печатает. Часто нажимает на пробел. Нил наблюдает, как она несколько раз стирает сообщение полностью. — Может, оставить им еще ваши номера, — предлагает Нил. Пейдж печатает. Десять минут спустя она откидывается на спинку стула. — «Приветик, мы хотим представиться. Мы Пейдж и Натали Грей, скоро станем Миньярд-Джостен. Мы ваши внучки, если это правильный адрес почты, и мы правда ужасно рады с вами поговорить». А потом в конце я еще добавлю наши номера. Как подписать? Мне надо сказать «с любовью»? Я ведь их не знаю. Нил уверен, что в жизни не писал писем; очевидно, он никогда не восстанавливал связь с давно потерянными бабушкой и дедушкой. — Может, просто напишете свои имена в конце? Просто через дефис, — она печатает, пока он говорит, — вот, а теперь имена. Она смотрит на письмо. Натали тоже смотрит. Пейдж нажимает «отправить». — А вдруг мы недостаточно хорошие? — волнуется Натали, барабаня пальцами по столу. — Все, не могу больше пялиться в телефон, — говорит Пейдж. — Можем пойти посмотреть телек? Они несут остывший ужин в гостиную; Пейдж и Натали, кажется, все равно, а им с Эндрю так подавно. Они все вместе устраиваются на диване, Нил с Эндрю по краям, Натали с Пейдж между ними, молча; просто кажется, что так и надо. Эндрю включает телевизор. Нил едва замечает. Пейдж кладет голову ему на плечо. Нил кладет голову ей на макушку. Он надеется, что остаток их жизни не будет таким. Он не хочет бояться дверного звонка. И испытывает такое ошеломительное облегчение, осознавая, что у него все еще есть дети. Пейдж подпрыгивает, и они отодвигаются друг от друга, когда ее телефон вибрирует. Она достает его из кармана трясущимися руками, и это звонок по фейстайму с неизвестного номера. — Аризона, — говорит Нил. — Откуда ты знаешь? — По коду города понял. Я жил там раньше. Эндрю выключает телевизор. — Они в Аризоне? — Кто знает? — говорит Натали, протягивая руку и нажимая «принять». Телефон пиликает, и Нил видит четкую картинку двух пожилых людей. Женщина с губами и носом Натали; мужчина с ее глазами. — Привет, — произносит Пейдж, поворачивая телефон, чтобы в кадр попадала и она, и Натали. — Боже мой, — отвечает женщина. — О боже мой, это вы. Это… — она прикрывает рот и передает телефон мужу. — Пейдж? Натали? — зовет он, щурясь в камеру. Поправляет очки. — Прошло так много времени… Натали, ты так похожа на свою мать… Простите… — телефон наклоняется, показывая стену, а затем снова появляется женщина. — Я… мы не знаем ваших имен, — говорит Натали. — Конечно, конечно, вы ведь были такими малютками… мы Анджела и Джордж. Не знаю, комфортно ли вам звать нас бабуля и дедуля? Мы были бы очень даже за. Как у вас дела, девочки? Мы видели вас по телевизору на днях, я сразу вас узнала, даже таких взрослых, и я так закричала, что, думала, у меня случится сердечный приступ; ваш отец там? Я полагаю, он… приходил? — Он был тут, — отвечает Пейдж, — но ушел. Он нам не нравится. Но наши папы здесь. Это Нил, — она направляет камеру на Нила, и он машет. — А это Эндрю, — Эндрю поднимает два пальца. — Привет! О, нет, вам не понравился Патрик? Что он сделал? Что-то ужасное, я уверена, — говорит Анджела таким голосом, который предполагает, что она была бы более шокирована, сделай он что-то хорошее. — Он… хотел забрать нас. Сказал, что здесь опасно, потому что Нил и Эндрю выросли не в лучших семьях, и он наорал на нас за маты. Так что мы заставили его дать нам ваши имейлы, а затем Эндрю его выпнул. Нил отмечает искусное опущение угроз поножовщины. Анжела качает головой, но ее глаза не двигаются — кажется, она не может оторвать взгляд от экрана. — Мы правда думали, что он убил вас. Наша дочь умерла, и он плохо с этим справлялся — конечно, плохо, она ведь была лучше, чем все, чего он когда-либо заслуживал, и он почти не давал нам видеться с вами два года, и мы пытались приходить на ваш день Рождения и другие праздники, но вас всегда не было дома. Он говорил, что мы слишком сильно напоминаем ему ее. Мы наняли адвоката. Хотели забрать вас оттуда — Натали, ты так сильно похожа на нее, и если он не хотел видеть даже нас, что бы он сотворил с вами? Мы придумывали, что можем предпринять. А потом вы пропали. Однажды мы попытались дозвониться, а он сказал, чтобы мы не беспокоились, потому что вы ушли и больше не вернетесь. Мы вызвали полицию. Подумали, он вас просто убил. Мы ждали, когда обнаружат ваши тела. Копы сказали, что вы не мертвы, но больше ничего не смогли нам рассказать, потому что вы были несовершеннолетними, а мы не были вашими законными опекунами, и… мы думали, вы мертвы. Мои девочки. — Мы не знали, — сипит Натали. — Мы не знали, что у нас есть семья, которой мы нужны. — Мы не знали, как вас найти, — отвечает Анджела, а затем начинает плакать. Через пару секунд уже плачут и Пейдж с Натали, а затем и Джордж. Нил переводит взгляд на Эндрю. Нам следует уйти? Эндрю на полмиллиметра опускает голову — нет. — Я так рада, что вы смотрите спортивные шоу, — произносит Пейдж между всхлипами. — За последние несколько лет мы влились в экси, — рассказывает Джордж, шмыгая и вытирая глаза салфеткой. — Пытаемся осваивать современные штуки. Чтобы не стареть. — Я так рада, что вас удочерили известные люди, — говорит Анджела хриплым голосом. — Иначе мы бы никогда вас не нашли. У Нила возникает странное ощущение, будто Вселенная — это механизм: он помнит, как увидел имя Натали в списке, помнит, как внутри у него все сжалось — старое имя Рене, его собственное старое имя. А если бы он этого не ощутил? Если бы они выбрали кого-то другого? Если бы Натали вела себя хорошо, сидела бы беззащитной, не заслужила бы ярлык проблемного ребенка? Но все плохое уже случилось, и было ужасно, и вот теперь Натали с Пейдж сидят здесь, болтая со своими бабушкой и дедушкой. Эндрю как-то спросил его, верит ли он в судьбу. Тогда ответом было «нет», и это до сих пор «нет» — судьба похожа на карту «бесплатного выхода из тюрьмы» из Монополии: Рико было суждено сломать руку Кевину, на самом деле это не было виной и выбором Рико. Нил свято уверен, что это чушь несусветная. Не было никакого вселенского существа, подталкивающего Рико к насилию; это был просто Рико, только он сам. Мысль о том, что у всего есть предназначение, тоже кажется неправильной. В чем было предназначение смерти Мэри? Конечно, это помогло ему стать самостоятельным, дало ему свободу действий, необходимую для присоединения к Лисам, но это все имеет смысл только в том случае, если он — центр мира. В чем было предназначение смерти Мэри для самой Мэри? Ни в чем. Никакого. Бессмысленно. Удача? Глупости. По очевидным причинам. Если бы удача действительно существовала, лотереи бы обанкротились. Но… толчок. Возможность. Шанс для тех, кто готов им воспользоваться. Найденное в доме письмо, рассказавшее Кевину об отце, — шанс, когда он набрался храбрости, чтобы им воспользоваться. Четкое решение на кухне, а затем в спальне — шанс Натали схватить нож и спрятать подальше, и ей хватило смелости воспользоваться этим шансом. Шанс подписать контракт с командой и тиммейтом, который привел бы к смерти — но и ему, Нилу, хватало храбрости — или отчаяния — чтобы воспользоваться своим шансом, и теперь он тянется через спинку дивана, и Эндрю без колебаний протягивает руку в ответ, чтобы взять его ладонь. И тут тоже был шанс — шанс сделать шаг навстречу, открыться, шанс для Эндрю выбрать его, предпочесть эту жизнь более безопасной. И Эндрю хватило мужества воспользоваться этим шансом. Быть может, Вселенная просто хотела дать людям шанс быть отважными. — Как дела в школе? Есть любимые предметы? А друзей у вас много? — У нас все правда хорошо, — отвечает Пейдж. — Папы делают с нами домашку, убеждаются, что нам по программе все понятно. А еще у них есть друг, хорошо разбирающийся в истории — вот он помогает нам с историей. А брат и невестка Эндрю оба врачи. Они помогают нам с биологией, когда приезжают. Натали в следующем году присоединиться к команде по бегу. Они с Нилом бегают почти каждый день, ну, разве что, на той неделе не бегали из-за Чемпионата, но они бегают по всему району. — И челики в школе прикольные, — вставляет Натали. — У нас есть друзья. А кто неприкольные, те нас не трогают. — По-моему, довольно мило с их стороны, — хмыкает Джордж. — Это все потому, что Натали прописала по лицу одному из них несколько месяцев назад, — с гордостью рассказывает Пейдж. — А потом Эндрю опустил директора. А потом этот мальчик бросил учебу и переехал в Италию, чтобы жить с семьей своей мамы. Нил с Анджелой одновременно вскидывают брови — Нил ожидал чуточку меньше, чем то, что Пейдж будет весело обсуждать события, связанные со смертью Генри Уоррена. — Вот это реакция. — Богатенькие, — отмахивается Натали, пожимая плечами. — И вообще, где вы живете? А можно мы вас навестим? Можно мы съездим? — спрашивает она, поворачиваясь к Нилу. — Конечно — если ваши бабушка с дедушкой не против, — кивает он, направляя ее обратно к телефону. — В Аризоне… вообще-то, — ухмыляется Анджела, — в маленьком городке, который, возможно, знает Нил, в Миллпорте. Нил чувствует себя так, словно его ударили ножом в грудь. Похоже, он все-таки вернется туда. — Мы в первую голову именно поэтому и заинтересовались экси, — подхватывает Джордж. — Все здесь одержимы экси — им нравится приписывать себе заслуги Нила. Так, когда вы собираетесь в гости? Не стоит пропускать школу, и мы не хотим отнимать у вас рождественские каникулы, если у Нила и Эндрю есть семья, но если бы вы, девочки, могли прилететь сюда сами, мы могли бы забрать вас? Пейдж и Натали выбирают родителя, чтобы состроить жалобные глазки. — У вас короткие каникулы на День благодарения, — говорит Эндрю, — но две с половиной недели на Рождество. Первую неделю мы будем у Ники, но оттуда можем сразу поехать в Аризону? Нил дарит ему благодарный взгляд, пока дети с бабушкой и дедушкой радуются. Наверное, не очень хорошая идея сильно торопить их на двухнедельный визит — слишком много, слишком рано и недостаточно времени, чтобы по-настоящему узнать друг друга. И он сам пока не готов возвращаться в Миллпорт. — А пока, — предлагает Нил, — может, еженедельные звонки по фейстайму? Это кажется абсолютно захватывающим предложением, но Нил не может заставить себя обратить внимание на планирование, болтовню, то, как девочки уклоняются от вопросов о прошлых семьях, предыдущих домах. Эндрю сжимает его руку. Много лет назад он пешком добрался от пляжа в Калифорнии до Миллпорта в Аризоне. От праха матери в крошечный гибнущий городок, полный таких же гибнущих людей. Там он возродился как Нил Джостен. И понятия об этом не имел. Это было просто другое имя, другое лицо, и он наполнил их так, как наполнял каждое имя и лицо до этого: полностью и с ожиданием, когда настанет день уничтожить их от и до, не оставив после себя никаких следов. Он полагает, что все имена случайны — они не являются врожденными. Нет причин считать, что Нил Джостен — меньше его имя, чем Натаниэль Веснински. За исключением того, что он рассчитывал, будто «Нил» будет временным. Как так вышло, что именно «Нил Джостен» осталось? Почему именно эта фамилия написана на его джерси и в водительских правах? Когда Эндрю произносит это имя, знает ли он, что оно было выбрано наугад — не польское, но такое, что сразу и не поймешь, не такое, от которого люди бы ожидали какой-то истории, какого-то культурного происхождения — ничто, никто, не заслуживающий никакого внимания. Джостен — производное от изначально голландской фамилии, или, может, немецкой, но никто этого не знает. Имя и лицо, как раз такие, чтобы их не замечали, чтобы от них можно было отказаться без борьбы и труда. Нил Джостен не должен был выжить — кто-то другой должен был занять его место. А что, если бы его вернули обратно в этот мир — возрожденного, бегущего и страдающего от боли — раньше? Он мог бы быть Алексом, Крисом, Стивеном, Холлисом, Мишелем, Рудольфом — за ним тянется список имен на разных языках, и, несмотря на то, что они — не он, как и Нил, как и любое другое, Джостен — это не фамилия ни одного родителя или предка, которые у него когда-либо были, и все же, теперь оно его, и люди зовут его этой фамилией, ведут себя так, будто оно что-то значит, ведут себя так, словно это не бесполезный ярлык, под который он попадает полностью, игнорируя факт, что все остальное в нем в равной степени ложь… — Пойду уберусь на кухне, — тихо говорит Нил. Девочки сверкают улыбками в его сторону, слишком увлеченные рассказом о растениях, которые Джордж пытается выращивать на заднем дворе, чтобы уделить ему много внимания, и это нормально. Он чувствует себя… ломким. Если они посмотрят на него — увидят сквозь трещины, что Нила Джостена не существует, что он — массовая галлюцинация, коллективный самообман, и что Натаниэль Веснински слишком глубоко погряз в этой лжи-до-самой-смерти, чтобы положить ей конец, чтобы обеспечить хоть какую-то основу, какую-то реальность для того, что есть Нил. Его охватывает ужас от мысли, что они посмотрят на него и увидят пустую скорлупу, которую легко разбить на тысячи осколков. А самым большим сюрпризом станет абсолютное ничего внутри. Он исчезает на кухне, берет кастрюлю, пытается увидеть ее, почувствовать по-настоящему, текстуру под кончиками пальцев, шероховатость тыльной стороны губки на ладони… И вместо этого чувствует ладонь на собственной руке — предупреждение. А затем и всего Эндрю — грудь Эндрю, прильнувшая к его спине, обнимающие его руки. Эндрю проводит ладонями под его футболкой, и на секунду, вместо того, чтобы заземлиться, возникает тошнотворное чувство — если Эндрю дотронется до него, он поймет, поймет, что он — Нил — просто иллюзия, несбыточная мечта, хоть он всегда и клялся, что это неправда, а затем Эндрю впивается кончиками пальцев в его бедро, и оно твердое. Под кожей у него что-то есть. Кости, если быть точным. Целый скелет. Он — целый человек. Нил чувствует, как поднимается и опускается грудь Эндрю, ощущает каждый выдох затылком, и пытается выровнять собственное дыхание, и понимает, что не может. Он дышит слишком быстро, слишком тяжело — в трех секундах от гипервентиляции. Он закрывает глаза, лихорадочно постукивая пальцами по кастрюле. — Дыши, Нил, — шепчет Эндрю. — Хей. Хей. Нил. Нил качает головой. — Это не мое имя, — даже в его собственной голове, но это все, что у него есть — он не может думать о себе как о Натаниэле, иначе окончательно сойдет с ума. Все, что у него есть, это Нил, и это не он, это не его имя, это ничто… — Абрам. Прекрати. Абрам спохватывается. С усилием выдыхает. Втягивает воздух обратно — так, будто прошли месяцы с тех пор, как он в последний раз делал вдох, и снова с усилием выдыхает. До конца. Пока желудок не прилипает к костям, пока легкие не стягиваются вакуумом, пока вдыхать не перестает быть больно. Он бросает губку и вместо этого берет Эндрю за руку. Хотя бы это реально. Восход, Абрам, смерть — реальны. Нил — не включен в этот список. Эндрю тянет свободную руку вперед, забирает кастрюлю у Абрама и ставит ее обратно в раковину. Поворачивает Абрама лицом к себе. Кто такой Нил на самом деле? Не Нил, а Натаниэль. Роза под любым другим названием — ложь; нельзя верить, что это что-то, кроме розы. — Я не знаю, о чем ты думаешь, Абрам, — говорит Эндрю хрипло, — но, блять, ты можешь прекратить прямо сейчас. Да или нет? — Да, — отвечает Нил, и ему больше нечего делать, нечего сказать, и Эндрю притягивает его для поцелуя, и Абрам чувствует себя виноватым. Он отстраняется. — Я лгу тебе. Я не могу. — О чем ты мне лжешь? — спрашивает Эндрю. — Я не… я… я не Нил, это имя ни для кого ничего не значило, оно ничего не значило даже для мамы, она даже не выбрала его, я сам едва выбрал его, оно ничего не значило для меня, в нем ничего… в нем нет ничего, оно просто… — Ты настаиваешь, что не любишь сладости, но я видел, как ты съел целый контейнер клубники за один присест. Ты ешь панкейки, как сэндвичи с арахисовой пастой. Тебе нравятся книги, ты пробуешься в рисовании. Ты заботишься о друзьях и только о друзьях, но ведь и стать твоим другом несложно. Ты отпускаешь ужасные, ужасные шутки, и я люблю каждую. И твое имя — все равно — кое-что значит для меня. А еще ты обещал мне меньше личностных кризисов. — Я никогда такого не обещал, — бурчит Абрам, и слова бьют его. Он сказал это. Он сказал это, и это — это временно. Это временная проблема, с которой он столкнулся. Она не будет длиться вечно. Он может быть Нилом. Он снова сможет быть Нилом. — Ты обещал, Абрам, — настаивает Эндрю. Это звучит натянуто, но Абрам смотрит в ответ на спокойный, уверенный, бескомпромиссный взгляд Эндрю и почти верит ему. — А теперь-то я могу потребовать свои объяснения? — спрашивает Пейдж. Абрам поднимает глаза, Эндрю оборачивается, и они с Натали стоят в дверях, выглядя относительно довольными — шокирующе, учитывая, насколько сильно был испорчен их ужин. — Какие объяснения? — спрашивает Абрам. — «Абрам». Абраму на мгновение кажется, что она пытается привлечь его внимание, но потом он вспоминает, что обещал ей объяснить это имя. — Это было моим вторым именем, когда я родился, — начинает он. — Когда я играл в Малой лиге, меня записали как Абрама — таким образом, я не был бы связан с отцом. По крайней мере, не напрямую. Отец никогда не пользовался этим именем. Не мог потешить им свое самолюбие. И это правда — «Абрам» не связано ни с чем, что делал отец. Ни с тем, кем я был. У меня оно всегда ассоциировалось с человеком, которым я притворялся, играя в экси. Поэтому я сохранил его, когда ФБР официально сделали меня Нилом Джостеном. — Круто. И Эндрю использует его… чтобы? Абрам бросает взгляд на Эндрю, который пожимает плечами в знак согласия. Он не возражает, чтобы Абрам рассказал об этом. — Когда Дрейк… случился, — продолжает Абрам, — тогда… Эндрю был под таблетками. И их действие просто обнуляло его каждые пару секунд — требовалось много усилий, чтобы вывести его из себя, а потом нужно было просто подождать пару минут, пока ему не надоест, или пока лекарства снова не сделают его счастливым, или пока он не отвлечется. И Би подумала — и я согласился — что единственный способ для Эндрю оправиться от Дрейка — это отказаться от лекарств. Ему пришлось. Но Рико все еще дышал в спину, а Кевин… Эндрю называл его работой на полный день. Он не мог быть один; Вороны никогда не оставались по одиночке, и Кевин воспитали так же, и одиночество было для него невыносимым. Не говоря уже о том, что он все еще боялся Рико. И это справедливо, потому что, как оказалось, Рико пытался застать Кевина, когда тот был абсолютно один. Так что Эндрю хотел отказаться от прохождения реабилитации. Я сказал ему, что присмотрю за Кевином. Я… я попросил его довериться мне. Эндрю ответил, что я лжец. Лжец, у которого даже нет имени — он знал, что Нил — вымышленное имя — и не тот, кому стоит доверять. И я назвал ему свое второе имя. Попросил довериться Абраму. — Он сказал мне, что они с Кевином будут там же, когда я вернусь, — продолжает Эндрю. — И они были. «Абрам» значит: хватит нести глупости. Доверяй. Перестань прятаться и оставайся на своем долбанном месте, и четко знай, где это место находится. — Оу, — отвечает Пейдж, очевидно удовлетворенная объяснением. — Это правда? Что люди, подвергшиеся насилию, вырастают абьюзерами? Воздух из кухни исчезает практически полностью. Разве это не самый большой страх? Величайший ужас? Что Эндрю забудет спросить «да» и не остановится, что Натан однажды выползет из Абрама, словно змея, сбросив кожу, что Жан начнет бить своих детей, что Кевин однажды слишком сильно напьется, и Джон за это поплатится. И Патрик, вошедший прямо в их дом, посмотрит на двух детей, подвергшихся ужасному насилию, и швырнет их в эту яму. Нил делает глубокий вдох. Нил — их отец, а не Абрам. И теперь он должен быть их отцом. — Я не могу ссылаться на статистику, — медленно произносит он, — но люди, ни разу в жизни не подвергшиеся абьюзу, могут вырасти абьюзерами, а люди, в жизни не видевшие ничего, кроме насилия, могут вырасти добрыми и замечательными. Посмотрите на Рене. Посмотри на Аарона. Блять, посмотрите на Эндрю. Кевина. Вы мало что знаете о Жане, но мне известно, какой долгий путь он прошел. Вполне возможно вырасти и не стать такими людьми, которые тебя вырастили. — И… когда вы смотрите на людей, все равно выросших такими же, — здесь много факторов, — подхватывает Эндрю. — У них нет других представлений о воспитании детей, или об обращении с плачущим ребенком, или как реагировать, когда ребенок получает плохую оценку. У них нет никаких других примеров, как вести себя с супругом. Нет желания учиться другим способам или прислушиваться к людям, с которыми они плохо обращаются. Часто им не нравится думать, что с ними самими плохо обращались, поэтому они вообще не воспринимают это за насилие: «меня шлепали в детстве, и я вырос нормальным, так что тоже буду шлепать своего ребенка». Они не могут заставить себя думать о собственных родителях как о чем-то далеком от совершенства, и им невыносимо осознавать факт, что их избивали. Чтобы разорвать этот порочный круг — требуется готовность взглянуть на то, как вас воспитывали, и согласиться, что это было плохо, и что с вами ужасно обращались. И нужно обладать воображением, чтобы подумать, что может быть и другой способ обращения, другой способ взаимодействия с людьми, а затем нужно еще и практиковаться. И некоторым это дается легче, чем другим. Но вы двое, похоже, уже идете по верному пути. Не думаю, что вам есть о чем беспокоиться. — Ага, и первое, что я сделала, когда он меня расстроил, это ударила его, — говорит Пейдж дрожащим голосом. — Четырнадцатилетняя девочка, бьющая взрослого мужчину, которому даже не настолько больно, чтобы замолчать на полминуты, — это не насилие, — отвечает Нил. — Насилие — это не просто физический вред, это закономерность, для этого требуется динамика власти. Будь ты его боссом, это могло бы изменить динамику власти, но произошедшее не было абьюзом. — Конечно, — упрямо настаивает Пейдж, — но я вырасту и продолжу делать ту же самую херню, и в конце концов сделаю это с кем-нибудь, кто будет находиться в моей власти… — Почему ты думаешь, что продолжишь, когда вырастешь? — спрашивает Нил. — А что меня останавливает? — Ты сама, — просто отвечает Эндрю. — Ты останавливаешь себя. Это требует работы. Это требует терапии, практики и терпения от всех остальных, но ты не должна быть такой, какими были люди, причинившие тебе боль. Ты не должна позволять себе быть такой, как они. — Почти всем нам приходилось сталкиваться с этим, — говорит Нил. — Мне было восемнадцать, прежде чем я начал чувствовать вину перед кем-то, кроме мамы — пока я был жив, мне было все равно, кого избили или убили. Мне пришлось научиться заботиться о жизнях других людей. Рене, Эллисон, Дэн, Ники, Кевин, Аарон — всех их воспитывали хреново, всем им пришлось искать способ вырасти другими и относиться к людям иначе, чем относились к ним в детстве. И если тебя это беспокоит — мы знаем одну психотерапевтку, она очень хорошо помогает. — А ты справился без терапии, — говорит Пейдж до странного обвиняющим тоном. Нил пожимает плечами: — Люблю так говорить, да. Но, во-первых, у меня было много таких же разъебанных, как я сам, друзей, и они не были ужасными людьми, и в этом разница. Еще были друзья и близко не пережившие такой пиздец, и вот они как раз были примером доброты для меня, и это помогало. А еще у меня есть муж, ходивший на терапию почти все время, что я его знаю. И иногда он повторяет то, что говорят ему на сессиях. И иногда — очевидно, с разрешения Эндрю — Би рассказывала мне о том, что он сейчас переживает, и чего мне стоит ждать, и несколько вариантов, как мне реагировать. Когда мы подняли тему усыновления, Эндрю обсудил это с Би, а потом пришел домой и пересказал ее мысли насчет воспитания детей. Так что нет, по сути я никогда не сидел в одной комнате с Би и не копался в своих травмах и страхах. Но меня терапиязовали через доверенных лиц. — Слово «терапиязовали» вообще существует? — спрашивает Натали. — Нет, — отвечает Нил. — Так, и… когда ты с этим закончил? — спрашивает Пейдж. — С чем? — уточняет Нил. — С работой над тем, чтобы не быть, как они. Нил с Эндрю фыркают. — Я все еще хожу на терапию, — отмечает Эндрю. — Пару недель назад я сбежал к Кевину, чтобы справиться с легким нервным срывом, — рассказывает Нил. — У нас был небольшой разговор по душам о том, что мы ужасно боимся причинить вред нашим детям. Когда Тея сказала ему, что беременна, он был счастлив два часа, а потом завалился сюда и так наклюкался, что к следующему утру все еще был пьяным. Именно по этой причине. Он был в ужасе, что причинит боль Джону, или Тее, или из-за него у Теи случится выкидыш, или… — Нил пожимает плечами. — Называйте как хотите. — Тогда… почему… это просто навсегда? Придется работать над этим вечно? Нил и Эндрю пожимают плечами. — Оно того стоит, — отвечает Нил. Эндрю решительно кивает. — Знаешь, у Нила… нет ежедневных срывов. У Кевина все в норме. Я хожу на терапию по многим причинам, не только потому, что не хочу быть похожим на людей, которые причинили мне боль. Но это как преодоление зависимости. Мне кажется, именно с этим Кевин и сравнивает — как преодоление алкоголизма. Это всегда рядом, даже если почти незаметно. Ты знаешь, что лучше не обращать на это слишком пристального внимания или не думать слишком усердно, и знаешь, как дистанцироваться, когда оно затмевает все мысли, но оно всегда рядом. Чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. Мозг быстро учится. Создает паттерны и механизмы. Если тебе показали, что это нормально — лишь брать, брать и брать все, что только вздумается, — ты учишься этому, твой мозг создает из этого паттерн и хочет в него вписаться. Нужно… создавать новые паттерны. Новые механизмы и пути преодоления. Реагируешь с состраданием на плохое поведение своего ребенка, и с каждым разом оно становится капельку лучше. И это пиздецки несправедливо. Вы это знаете, и я это знаю. Ведь это не мы начали всю эту херню — так почему тогда нам приходится делать всю гребаную работу? Но ты можешь сдаться на том основании, что это слишком тяжело, можешь отказаться на том основании, что это несправедливо, или можешь смириться и делать то, что нужно делать, чтобы смочь жить с любовью всей своей жизни, удочерить парочку детей и дружить с людьми, которым ты действительно нравишься, и быть счастливым. — Я не спорила, — огрызается Пейдж. — Знаю. Прости, что превратил это в лекцию. Пейдж так потрясена, что делает шаг назад. — Все, что мы хотим сказать, — вздыхает Нил, — что это работа, но она того стоит, и мы счастливы помочь вам ее проделать. Пейдж кивает. Приподнимает плечо и трется о него щекой — жест, которого Нил никогда прежде у нее не видел. Натали выглядит нервной. Нил ловит ее взгляд, но как только она замечает — выражение ее лица тут же становится пустым. — Хочешь подняться наверх? — она спрашивает Пейдж. Пейдж кивает, Натали машет Нилу и Эндрю и, не дожидаясь, пока они помашут в ответ, поворачивается и следует за Пейдж вверх по лестнице. — Как думаешь, что это было? — тихо спрашивает Нил. — Какая именно часть? Та, где Натали выглядела перепуганной, или та, где Пейдж поднялась по лестнице, не сказав ни слова? — Обе. — Без понятия. Как думаешь, когда мы узнаем? Нил задумчиво хмыкает: — Даю двадцать четыре часа. — Так много? Я голосую за двенадцать. Нил протягивает руку, и Эндрю пожимает ее. — А ты? — спрашивает Эндрю. — А что со мной? — Ты все еще называешь себя Абрам? — Нет, я снова Нил. — Я снова зову себя Нил, — говорит Эндрю. — Что? — Попробуй говорить «я зову себя Нилом» а не просто быть Нилом. «Я хочу быть Нилом так долго, как только смогу», — цитирует Эндрю. — «Я правда могу снова быть Нилом?» Ты не становишься другим человеком, ты просто называешь себя другим именем. Тебе необязательно присваивать индивидуальность каждому имени, которое ты когда-то использовал. Ты можешь быть просто собой, и так случилось, что в прошлом у тебя было много имен и прозвищ. Нил обдумывает это. — И ты сам сказал. «Я — это я». Ты тот, кто сказал это, когда у тебя был Натаниэль-кризис. Вы не два разных человека; ты один человек, которого звали разными именами. — Это правда, — соглашается Нил. Он это сказал. Называть себя Нилом. Вот это чувствуется лучше, чем быть Нилом. Нил Джостен. Тихий слабак. Молча принимавший крики Кевина, оскорбления Сета, давление Эндрю. Нил Джостен, тот-кто-наводит-ужас-на-репортеров. Но все это не до конца правда, не совсем реально, не совсем то, кто он есть. — Если на банке, полной печенья, поменять этикетку с «печенье» на «торт», все равно в ней останется печенье. — Конечно, но тогда это ложь. Нил наблюдает, как Эндрю спешит исправить сказанное. — Разве? Слова — фальшивка. Если ты наклеишь на картошку фри этикетку «чипсы», то ты просто британец, а не лжец. Нил вздыхает: — Я должен быть благодарен. Я всегда думал, что умру во лжи. ФБР позволили мне быть тем человеком, кем я хотел быть. Настоящим мальчиком. На секунду воцаряется тишина. — Окей, это конкретная чушь, — говорит Эндрю. — У тебя совсем нет мозговых извилин? Ты не лжец. Ты существуешь. То, что ты не сообщал людям имя, которым тебя назвали при рождении, не делает тебя фальшивкой. — Ты сказал… — Я знаю, что сказал, — цокает Эндрю. — У меня был плохой день, и я выместил его на тебе и наговорил глупой херни. Люди не всегда носят имена, которые им дали при рождении. Жан стал Жаном Ноксом, и никто не обвинил его во лжи. Актеры постоянно меняют имена. Ты будешь упорно дэднеймить Райли, потому что она родилась с другим именем? Что такого в имени? Вот это мы и называем той фразой про розу, которая под любым другим названием пахнет так же сладко. Завали. Ты не гребаная несбыточная мечта, ты человек, чьи водительские права оказались поддельными. Ты не лжец, ты выживал, и сейчас ты живешь. Ты всегда был настоящим, а теперь люди просто знают об этом. Нил выдыхает. Возможно, когда тебя отчитывают, это не должно так комфортить, но это ведь Эндрю. И если есть кто-то, кому он может верить, так это Эндрю. — Окей. Окей. Теперь мне лучше. — Не лжешь мне? — Нет. Не лгу тебе. Эндрю подходит, чтобы встать перед ним. — Да или нет? — Да, — отвечает Нил, но Эндрю все равно движется медленно, осторожно, нежно, просовывая большие пальцы в петли его ремня, прижимая его к кухонной стойке. Нил свободно и легонько обнимает его за плечи. Это… знакомо. Это знакомо. Кем бы он ни был, каким бы именем ни назывался, это — его. Нил прижимается лбом к лбу Эндрю. И это все, чего он хочет. — Что бы это ни было, мы справимся, — тихо говорит Эндрю. — Что бы ни было что? Эндрю пожимает плечами: — Твое дерьмо. Дерьмо Пейдж. Дерьмо Натали. Мое дерьмо. — Кто-нибудь, вантуз в студию. — Гадость. — Это ты у нас тут четыре раза подряд сказал слово «дерьмо». — Ты кто, языковая полиция? — Нет, это ты. А я больше похож на заместителя по языкам. — Дай-ка взглянуть на твой значок. — С собой не взял. Отправил в клининг. Эндрю фыркает: — Нельзя было просто взять «Виндекс» и бумажные полотенца? — Все самое лучшее для моего значочка. — И что входит в процесс клининга? — Святая вода. — Святая вода? — Лучшее, что я смог придумать за секунду. Спасибо, что доверяешь мне. Эндрю хмыкает: — Ты заслужил это доверие неоднократно. — Я люблю тебя. — Я тоже тебя люблю. — Нам нужно прибраться на кухне. — Ага. Они не двигаются. — Потанцуешь со мной? — спрашивает Нил. — Да, — соглашается Эндрю, отступая назад, и тянет Нила на середину кухни. Они не заморачиваются и даже не кладут руки по-другому; Нилу и так удобно, а Эндрю легко просто… обхватить его бедра пальцами. Они раскачиваются на месте, неторопливо разворачиваясь. Это так напоминает все те фильмы, которые Нил когда-то видел, где танцуют старшеклассники или ученики старшей школы, хоть и с меньшим количеством музыки. В конце концов, они останавливаются. — Я помню тебя, — шепчет Эндрю, и это почему-то самая странная вещь, которую Нил слышал за целый день. — Я помню тебя с того самого дня, как Кевин затащил меня в ебанный Миллпорт, и до сего момента, и сейчас, и прямо сейчас. Даже когда ты не знаешь, кто ты, я знаю. Осознанно знаю, потому что хочу. Нил сглатывает. Наклоняется, чтобы уткнуться лбом в плечо Эндрю, успокаивающее и крепкое, непоколебимое. Разве не этого он желал? Доказательств истинности его существования? Ответ, Нил понимает, «да». Его пугает, что у кого-то есть настолько идеальное, неоспоримое доказательство и воспоминания о прошедшем десятилетии его жизни. Он должен был провести его скрытно, вне поля зрения общественности. Должен был менять имена, личности, характеры до тех пор, пока бы стало почти невозможно отследить его от одного конца десятилетия до следующего, если только он не проебался. Но… Но когда человеком, у которого есть эти воспоминания, оказывается Эндрю, Нил понимает, что ему все равно. Это знание ощущается так, словно его держат и обнимают. Факт его существования в надежных руках. — Спасибо, — шепчет он. Несколько минут спустя — когда у него начинает болеть шея, потому что он стареет — он поднимает голову и целует Эндрю в щеку. — За последние два-три года ты и впрямь научился хорошо утешать. — Нашел кое-кого, кого стоит утешать. — О? Только за последние два-три года? И кто же это был? Эндрю тычет его в ребра. — О, замолчи. Мне пришлось посмотреть Би в глаза и спросить, как утешать и комфортить других людей. Однажды я сказал ей, что хочу тебе отсосать, и это было менее неловко. Я даже не смог заставить себя спросить: «я хочу иметь возможность утешать своего мужа, как вообще другие люди относятся друг к другу?». Мне пришлось сказать: «я заметил, что другие люди иногда утешают друг друга, используя слова, и я не знаю, как это делается». В итоге мы провели целых две сессии, обсуждая пассивную агрессию от просьбы помощи и разрешение себе быть уязвимым, прежде чем она успела ответить на мой первоначальный не-вопрос. Нил смеется. — О, блять, спасибо, — выдыхает Эндрю с неожиданным облегчением в голосе. — Хм-м? — Я теперь отучился от того, что ты долго не улыбаешься, — отвечает Эндрю. — И когда только это случилось? — Помнишь, когда мы вернулись из Балтимора? И ты не разговаривал часами? Я из-за этого себя так ужасно чувствовал. Ты не был шибко разговорчивым, но ты разговаривал со мной. Почему ты не говорил со мной? Это расстраивало. — Мне кажется, это привилегия. Ожидание, что к нам будут относиться так, будто мы особенные. — Ну, в отличие от обычных привилегий, полагаю, вот эту привилегию я собираюсь подарить тебе, — отвечает Нил, когда они снова покачиваются. На самом деле даже не танцуют. Очевидно, не вальсируют. Но двигаются. — Ты особенный. — Сопли. — Как и сказала Натали. Мы — два клёна. — Даже не знаю, моя она дочь или твоя, — размышляет Эндрю. — У нее твоя пиздец какая склонность быть невоспитанной и грубой, но она и как я — за словом в карман не лезет. — Я бы сказал, у меня тоже язык подвешен. А еще, что ты тоже пиздецки невоспитанный и грубый. — Буквально этим утром ты сказал, что «любишь меня до не-невозможности». — Это у меня так язык подвешен. Никогда не говорил, что он подвешен хорошо. И не думаю, что ты можешь возразить, якобы я достал не то слово из кармана. И я заметил, что ты не опроверг обвинение в грубости и невоспитанности. — Звучишь как политик. — Вот в политике я был бы реально плох. Очень-очень плох. — Наоборот. Мне кажется, у тебя наверняка были бы какие-нибудь скандалы, но в основном самые заурядные: Нил Джостен оскорбляет коллег на протяжении трех часов кряду. Ты уговорил членов мафии делать то, чего хочешь ты — скорее всего, ты смог бы заставить и некоторых политиков шевелиться. Возможно, это твоя карьера после ухода из экси. Сенатор Нил Джостен. Нил морщится: — Нет, спасибо. Колумбия, во-первых, на мой вкус, слишком близко к Балтимору. Во-вторых, большую часть времени мне придется быть милым, а это намного чаще, чем я хочу. Хотя я бы сказал, что у меня не было бы скандалов с изменами, скандалов с дик-пиками, домашним насилием, изнасилованиями… — Ты уже бежишь впереди паровоза, видишь? — говорит Эндрю, и в глазах у него мягкое веселье. Нил целует его в нос, лоб, уголок глаза. У них еще не все потеряно. Они еще живы. Еще не конец. Они не сломлены. У них все еще есть дети. Они все еще есть друг у друга. У них могут возникнуть новые небольшие проблемы, но с ними они справятся. Начиная с кухни. — Время прибраться? Эндрю кивает в знак согласия. И они прибираются. Нил жестом указывает Эндрю на гостиную, а сам направляется наверх. Стучит в дверь девочек. — Мы будем смотреть телевизор. Хотите присоединиться? Можете выбрать, что мы будем смотреть, — предлагает он. — Нет, спасибо, — откликается Натали. — Хорошо. Вам нужно о чем-нибудь с нами поговорить? — Нет, — снова отзывается Натали. Пейдж молчит. — С Пейдж все хорошо? — Ага. Нил задумывается. Он не станет выламывать дверь. Не будет вскрывать замок — во-первых, они могут задвинуть засов, но, во-вторых, он просто не будет. Это плохо. Он все прекрасно понимает. Но не знает, что еще можно сделать. Что-то не так. Что-то чрезвычайно, очевидно не так. У него лишь смутное представление, что это вообще может быть. Дети не хотят разговаривать с ним, не будут говорить ни с кем другим, а он не умеет читать мысли. Он не чудотворец. Он настолько понимает Эндрю без слов только потому, что так хорошо знает самого Эндрю. Он не знает точно, какие проблемы есть у девочек и как они с ними справляются. А вот что он точно знает: у них никогда не было ни контроля, ни любви, ни личной жизни, ни стабильности, ни… почти вообще ничего, на самом-то деле. И снова кто-то пытается отнять все, что они создали. Выбивать дверь и требовать, чтобы они поговорили с ним, не поможет. — Вы знаете, где нас найти, если мы понадобимся, — напоминает он. — Ага, — отвечает Натали. — Мы любим вас. Спокойной ночи, если мы вас больше сегодня не увидим. — Спокойной ночи, — вторит Натали. Нил спускается вниз, наступая на скрипучую лесенку. Он пожимает плечами Эндрю. Эндрю пожимает в ответ. Нил устраивается на диване; Эндрю кладет голову ему на колени. Они включают первое, что попадается. Нилу все равно. У него на коленях голова Эндрю, а ладонь в его волосах. Время от времени дзынькает телефон Эндрю — это от Рене, Марии, Кевина, из группового чата под названием «Друзьямбургеры Роланда Макдоланда». Нил опускает взгляд, когда экран светится, а затем снова смотрит в телевизор, пока Эндрю отвечает. В животе у него возникает теплое, неясное ощущение от осознания, что Эндрю не одинок. Эта мысль посещает его нечасто, но Нил прекрасно знает: если он умрет, это уничтожит Эндрю. Он рассматривает его друзей как нечто вроде страховки: они поддержат Эндрю. Они помогут ему добраться до момента, где он сможет решить не умирать. Нил пропускает прядки его волос сквозь пальцы. Эндрю никогда не говорит ему перестать так делать, и Нил нежится в этом ощущении, и думать об этом гораздо приятнее, чем о возможности собственной смерти. В конце концов, Эндрю переворачивается на спину, чтобы смотреть на Нила снизу вверх. Нил подмигивает ему. — Смотришь на мои самые лучшие ракурсы. — Откуда ты знаешь про ракурсы? — От Эллисон. — Когда они с Рене переедут сюда, Эл зарегистрирует тебя в Инсте. — Пусть попытается. — В прошлом тебя не засекали за оказанием сопротивления. Нил качает головой из стороны в сторону. — Тебя именно это беспокоит, или у тебя есть инсайдерская информация? — Ты избегаешь проблемы собственного отказа оказывать более чем символическое сопротивление людям, заставляющим тебя делать то, что тебе не нравится? За исключением, конечно, случаев, когда я покупаю тебе одежду, а ты закатываешь истерику. — Наверное, можешь снова купить мне одежду, — решает Нил. — Но я хочу иметь право вето… — Значит, Мария может покупать тебе шмотки, Эллисон может зарегистрировать тебя в Инстаграме, но я не могу… — Слушай, я знаю, что ты не забыл инцидент, предшествовавший этому решению… — Просто куплю тебе что-нибудь… — Дырки, ты хотел купить мне одежду с дырками, в чем смысл… — Это были стильные прорези… — Если я не хожу в «Сумерки», мне не… — Мы можем пойти в «Сумерки»… — Проблема не в этом, сам же знаешь… — Всего один или два кроп-топа… — Самый абсурдный выбор одежды, какая должна быть погода, чтобы захотеть прикрыть плечи, но не живот… — Вся суть в моде, Нил, а еще в том, что ты правда горячий… — И вообще в то время я не так просто относился к своим шрамам… — Носи их только дома… — А это уже возвращает меня к первоначальному вопросу, который заключался в том, что ты покупал мне эту одежду не для «Сумерек»… — Но… Нил закрывает Эндрю рукой рот. И у Эндрю так блестят глаза. — Я не дам тебе заменить всю мою совершенно отличную, подходящую по погоде одежду на «Сумерскую» фигню. Эндрю убирает руку Нила от своего рта. — Хотя бы один кроп-топик? — Для какой цели? — Чтобы надеть с твоими новыми джинсами? И макияжем? Нил закрывает глаза. — Ты краснеешь, — говорит Эндрю. — Спасибо, что сообщил. — Не за что. — Когда, блин, я начал краснеть? — Первого января, на последнем курсе, когда я изменил мнение о бессмысленности новогоднего поцелуя. — Господи. — Знаешь, возможно, ты краснел и раньше, просто это я впервые вижу. — Чудно. Короче, если я так разоденусь, тебе тоже придется. Эндрю выглядит огорошенным. — Что… есть что-то, что ты хочешь, чтобы я надел? Нил пожимает плечами. — Может, я просто попрошу Марию сводить тебя по магазинам. — Что я натворил, Нил? Что я тебе сделал? Могу я как-то загладить свою вину? Что я сделал, чтобы заслужить такое наказание? Нил смеется так сильно, что фыркает. — Все было не так плохо, она точно знала, чего хотела. И она и твоя подруга. — О. Кстати. Ей же нравится та группа… «Багровый Декабрь». — Какая? А! Из «Красоты Внутри»? — Да, она хочет попытаться уговорить Райли превратить поход на их концерт в двойное свидание. — А мне нравится. Нил наблюдает за Эндрю. Наблюдает, как мерцающий свет телевизора танцует по его лицу. Он наблюдает уже годами — с того самого дня, когда они сидели в автобусе, и он заметил, как солнечные блики касаются лица Эндрю, и почувствовал что-то, чего не понимал. Любовь. Обожание. Желание, чтобы лица Эндрю касались его пальцы, а не солнечные лучи. Желание никогда не смотреть ни на что другое. Желание забраться Эндрю под ребра и создать там дом. — Пялишься, — шепчет Эндрю. — Ты тоже. — Мне нельзя? — А мне нельзя? Эндрю протягивает руку, берет Нила двумя пальцами за подбородок и приподнимает его лицо. — Включи «Опасность». — Ты ближе к пульту. — Ты ближе к пульту. Нил вздыхает: — Если я потянусь за пультом — задушу тебя животом. — Есть способы умереть и похуже, — отвечает Эндрю, но берет пульт и переключает канал. Они смотрят «Опасность». Перестают ждать детей, запирают дом и отправляются наверх спать. Нил ничего не может сделать для детей, а беспокойство им не поможет. Он сворачивается калачиком рядом с Эндрю и закрывает глаза, и, как бы хорошо он ни прятался, сон все равно его находит.