Мне не больно

Гарри не помнил, когда в последний раз чувствовал чье-то прикосновение. Даже самое мимолетное касание пальцев, это секундное ощущение понимания и присутствия были для него чем-то нереальным, выдуманным везунчиками, которые могут дотронуться друг до друга. Он хорошо помнил, как это произошло: палочка Лорда падает на грязную каменную плиту, его костлявое тело застывает в болезненной позе, полные ненависти кровавые глаза останавливаются на Гарри. Он начинает тлеть, его кожа становится хрупкой, как старый пергамент, и он медленно умирает, и ветер подхватывает его чернеющие частицы и уносит прочь. Но только Лорд не молчит. Он что-то шепчет своими чернеющими змеиными губами, что-то страшное и потустороннее, и его злые красные глаза не отрываются от Гарри. Он поднимает дрожащую тлеющую руку и выставляет длинный палец вперед. Гарри плохо соображает, он вымотан, он слишком устал, старается уклониться от жеста, но не успевает: в следующий миг тело пронзает дикая боль, будто тысячи ножей режут его изнутри, сотни искр жгут глаза, тиски сжимают череп, ломают позвоночник. Боль хуже всех Круциатусов, которые он пережил, хуже всего на свете. Гарри задыхается, Гарри кричит, Гарри плачет, Гарри хочет умереть, лишь бы не чувствовать этого. Но вдруг из глотки кровопийцы вырывается последний сдавленный выдох — боль медленно отступает. Гарри, обессилев, падает на землю, ударившись головой, и мир заволакивает чернота. — Гарри? Гарри! ГАРРИ! Приглушенный звоном в ушах крик Гермионы, донесшийся будто издалека, вытаскивает Гарри из забытья. Он резко вдыхает, разлепляет тяжелые веки, медленно приподнимается на локтях. Каждое движение отзывается болью в черепе, ломкой в костях. — Гермиона! Он здесь! Голос Рона, кажется. Гарри смаргивает и пытается сфокусировать взгляд на двух бегущих к нему фигурах. В ушах противно звенит. — Гарри! Мерлин, Гарри, ты жив! — Гермиона подлетает к нему, и Гарри на секунду выхватывает из размытого мира ее слезящиеся глаза и измотанную улыбку на потрескавшихся губах. — Все закончи… В эту секунду она касается его плеча, чтобы обнять, но вдруг ее голос срывается в болезненный крик. Гермиона практически отскакивает назад, прижимая к себе руку, тяжело дыша. — Что такое? — Рон, весь побитый, с кровоподтеком на лбу, моментально оказывается около нее и, осторожно тронув за плечо, старается заглянуть ей в глаза. Гермиона, не обращая на него внимания, медленно переводит взгляд со своей руки на дрожащего Гарри, смотрящего на нее полными страха и непонимания глазами. — Так что случилось? — встревоженный Рон осторожно выпускает Гермиону, поворачивается к Гарри. — Гарри, друг, ты в порядке? Давай поднимем тебя с земли, а то еще простудишься… — Рон, стой! Пальцы Рона опускаются на локоть Гарри, и в следующую секунду он, вскрикнув, отшатывается, согнувшись пополам. Секунд десять дребезжащего, страшного молчания. Гарри слышит только гул сердца в ушах и свое прерывистое дыхание. «Нет. Не может быть». — Что это такое? — наконец дрожащим шепотом произносит Рон, сжимая и разжимая кулак, будто убеждая себя, что его ладонь все еще на месте. Гарри начинает понимать. Он глупо, все еще не веря в происходящее, смотрит на свои руки, поворачивает их ладонями вверх и вниз. Поднимает глаза на стоящую рядом ошеломленную Гермиону. «Только не говори, что это то, о чем я подумал». Гермиона все еще прижимает к себе руку. Гарри, подумав секунды три, решительно касается своего плеча и… ничего. Самое обычное касание. Он смотрит на Рона, на лице которого все еще отражается недавно пережитая боль. Им было больно. — Гарри… — наконец выдыхает Гермиона, и в ее глазах отражается понимание. —Господи, Гарри… Окончательное осознание наваливается на него лавиной осколков стекла: он проклят. Волан-де-Морт, прежде чем умереть окончательно, проклял его. Теперь Гарри обречен приносить боль каждому, кто его коснется. С того момента прошло пять лет, и все эти пять долгих, мучительно долгих лет Гарри не позволял себе касаться ни одного живого существа на свете. Первые месяца два были колдомедики, целители, специалисты по проклятиям, специалисты по магическим травмам и даже специалисты по артефактам, к которым Гарри буквально запихивали (если так можно выражаться в такой ситуации) Гермиона и миссис Уизли. Гарри старался вызвать в себе хоть капельку надежды на то, что кто-нибудь из этих врачей действительно поможет ему, но он знал наверняка: это проклятие не из тех, что можно снять каким-нибудь из известных способов. Лорд не допустил бы такого промаха — не в этот раз. Когда Гермиона после каждого неудачного приема с почти агрессивной решительностью искала нового специалиста, а Рон, глубоко задумавшись, сидел перед стопкой визиток и газет, нервно постукивая пальцем по столу, Гарри видел в их глазах ту же безнадежность, которая одолевала его — они тоже всё прекрасно понимали, но отказывались сдаваться. — Мы что-нибудь найдем. Всегда находили, — говорил Рон, глядя на него, и Гарри каждой частичкой своего проклятого тела чувствовал, насколько сильно им обоим не хватает дружеского плеча. Поначалу Гарри как мог уворачивался от попыток врачей дотронуться до него, потом уже твердо отказывался от помощи, потому что в конце концов всегда один какой-нибудь колдомедик, почему-то решивший, что Гарри преувеличивает силу проклятия, прикасался к нему — и одного этого прикосновения было достаточно, чтобы врач больше никогда не пытался дотронуться до него. Даже более: те, кто узнал эту боль, стали обходить Гарри за несколько метров, как прокаженного. Весть о «болезни» героя быстро разлетелась по всей магической Британии. Не было ни одного газетного издания, в котором не написали бы про проклятие Гарри Поттера, которое зачастую выставляли в свет в самых жутких и нелепых красках. Гарри каждый раз возмущался, читая новую статью про то, как некие люди «покрывались волдырями и язвами» от случайного касания, чего, конечно, никогда не случалось. Это была какая-то массовая истерия. Большинство еще с появления первых слухов стали держаться от Гарри на приличном расстоянии, но нашлись и такие ненормальные мазохисты, которые специально дожидались, когда он выйдет на улицу после очередного приема, и как бы ненароком задевали его плечом или же в открытую касались пальцами его спины. Но таких было довольно мало, и все подобные выходки неизменно заканчивались тем, что эти несчастные складывались пополам, будто их сейчас вывернет, и старались сдержать крик. Рон едко шутил, что им в жизни, видимо, не хватает «острых ощущений», Гермиона возмущалась, что такие люди вообще существуют, а Гарри пытался остановить поднимавшиеся внутри отвращение и панику. Это было жутко, невыносимо жутко — видеть, как люди корчатся от боли, которую он носит на каждом сантиметре своего тела, от которой не защищает даже несколько слоев одежды. Однако подобные инциденты все же принесли какую-никакую пользу: путем проб, ошибок и нескольких болезненных гримас Гарри установил, что лучше всего проклятие блокируют вещи из кожи. Конечно, боль не пропадала полностью, но становилась значительно меньше: прикоснувшиеся не орали, а только неприятно морщились, если Гарри в тот день решал накинуть косуху Сириуса. С тех пор у него дома, не без помощи Рона, появились еще две кожаные куртки, две пары кожаных штанов и четыре пары кожаных ботинок на все времена года. Надевая их, Гарри чувствовал себя почти в безопасности: эти вещи стали его броней, своеобразными доспехами, как будто это ему нужно было защищаться от чужих прикосновений, а не наоборот. Но главной частью его доспехов были черные кожаные перчатки. Гарри иногда казалось, что какой-то благородный волшебник заколдовал их, прежде чем продать: перчатки не просто отгораживали его от мира — они будто притупляли само желание дотронуться до кого-то. Сам по себе Гарри был человеком очень тактильным и поначалу сильно мучился от невозможности коснуться ни одного дорогого человека, но, спустя время, день за днем, все чаще надевая перчатки, он привыкал. Привыкал к вечно пустому пространству вокруг себя, привыкал к отсутствию человеческого тепла. Спустя месяца три после проклятия всякие касания прекратились. Все окончательно поняли, что Золотой мальчик теперь просто ходячий кусок адской боли, и предпочитали обходить его стороной, бросив напряженный или, реже, сочувствующий взгляд. Гарри старался игнорировать их: такие взгляды служили лишним напоминанием о его опасности, о его обреченности. В первые пол года «болезни» они втроем с Роном и Гермионой лично перерыли все библиотеки, начиная министерской и заканчивая хогвартской, но нигде не нашли ни слова ни о проклятии прикосновений, ни о том, как его можно снять. Гарри все еще состоял на учете в больнице Святого Мунго, будто кто-то все еще занимался поисками какого-нибудь лекарства, но все прекрасно понимали: личное дело Гарри Поттера очень скоро окажется на дне ящика среди таких же безнадежных личных дел, и будет вручаться только особенно надоедливым или опасным новичкам, имеющим слишком большие амбиции. Гарри Поттер станет лишь отдаленной размытой тенью, легендой прошлых лет, одним из многих, и никому не будет дела до того, чтобы его лечить, и он умрет в одиночестве, окруженный пустыми стенами своей квартиры, облачив руки в черные кожаные перчатки. Такие мысли были частым гостем Гарри, который, как ни старался, не мог поддерживать в себе даже слабенький огонек надежды на лучшее. Всю свою сознательную жизнь он думал о спасении людей. А сейчас? Сейчас он не просто их не спасает — он им вредит, приносит страшную, невероятную боль. Его собственное тело стало его главным врагом. Хуже было только то, что оно, видимо, очень хорошо помнило те несколько секунд до смерти Лорда, когда казалось, что все кости ломаются разом, кровь закипает и прожигает кожу, по черепу ударяют кувалды и молнии. Гарри вспоминал об этой боли каждый раз, когда глядел на свои ладони без перчаток. Бывали дни, когда даже мимолетно выхваченная полоска оголенной кожи поднимала в нем такую волну отчаяния, что грудь болезненно сковывало, начинало тошнить от подступающих слез. Однако любое отчаяние, даже самое сильное, рано или поздно перерастает в холодное равнодушие. Спустя год бесполезных поисков, настороженных взглядов, кожаного гардероба и полного одиночества, оно добралось и до Гарри. Он погас. Некогда теплые, полные жизни глаза теперь напоминали холодный камень. Он больше не улыбался и всегда смотрел как будто исподлобья, отчего его взгляд казался бы даже угрожающим, если бы не был так мертвенно-спокоен. Он сильно побледнел. У него появилась странная склонность к порядку, начиная безупречной чистотой и минимализмом в квартире и заканчивая собственными волосами, которые он теперь укладывал на бок каждый день, даже если никуда не шел. Этот «он» больше не был Гарри Поттером — это был кто-то другой, слишком серьезный и безжизненный, как чистый, белый, нигде не помятый лист бумаги. Но люди ведь такими не бывают — у людей, у живых, настоящих людей на листах есть карандашные, акварельные, пастельные каракули и неаккуратные чернильные надписи, на них есть неровности, загнутые и порванные края, пятна от разлитого чая или кофе, волнистые кружочки от высохших слез. Жизнь всегда оставляет пятна — а у нового Гарри Поттера их будто стерли. Медленно, но верно он специально отстранялся от общества, от друзей, от самой обыкновенной, нормальной жизни. Жизни, которой он так мечтал все эти семнадцать лет и которую так и не смог обрести. Он купил дом в маггловском районе и почти не выходил из него, а если и выходил, то либо поздно-поздно вечером или ночью, когда все волшебники уже мирно посапывали в своих кроватях, либо очень ранним утром, когда никто еще не проснулся. Не приглашал гостей, не писал Рону и Гермионе, не покупал газеты. Он настолько отстранился от всего, что вскоре единственной ниточкой, связывающей его и мир, стало маггловское радио и зачарованный камин, по которому Гарри мог перенестись в Косой переулок или связаться с друзьями. Он не делал ни того, ни другого. Гарри больше не жил. Его существование стало похоже на часовую стрелку, которая равномерными шажками крутится на безжизненном циферблате, пока шестеренки внутри часов наконец не заглохнут. Единственной отрадой были книги, которыми были заставлены все полки в его спальне, и ежедневные тренировки с заклинаниями — с их помощью Гарри ненадолго отвлекался от пугающе одинокой реальности: погружался в чужую историю, напечатанную на бумаге, или полностью отдавался движению палочки в собственной руке. Но даже в такие моменты рука, чаще всего, была в перчатке. Иногда тоска и боль все-таки прорывались наружу, и Гарри приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы не разреветься. Ему очень не хватало человеческого присутствия, но он слишком боялся причинить людям боль — и потому продолжал запираться в своем маленьком футляре, продолжал бледнеть и гаснуть, гаснуть, гаснуть. Время, казалось, всегда тянулось слишком медленно, но вот ему уже двадцать два, а на дворе начало июля 2003 года. Кажется, жизнь уже не изменится. Но это только кажется.