***
К Хокаге весь день боялись подходить. В его кабинете всегда было тяжело дышать, но сегодня из-за гневливого феромона дышать было попросту невозможно. Он никому не раскрывал причин гнева, что ему несвойственно, ведь Сарутоби всегда хотел быть максимально удобным для окружающих и не нарушать общий покой своими чувствами. Он кроток и мягок и необычайно великодушен, и подданные обожали его за этот святой образ, в котором ему было удобно жить, ведь он не требовал от него жёстких решений. Он всегда объяснял причины своего дурного настроения или беспокойства, желая оправдать неудобный для остальных образ, ведь как правитель он несёт ответственность за свои беспокойства перед народом, но сегодня всё было иначе. Хирузен не срывался на подчинённых, но говорил со всеми излишне грубо, порой и вовсе не отвечая, и ему было абсолютно плевать на волнения остальных. Видеть своего Государя в таком настроении, учитывая все произошедшие теракты, — такое не может не насторожить обычных людей. Итачи зашёл к нему вечером. Он весь день безуспешно пытался достучаться до своего друга, но Шисуи не отвечал. Итачи хотел прибегнуть к помощи Хокаге, пускай не для воспитательного разговора с Шисуи, а для собственного разрешения мыслительного конфликта, Хирузен сейчас был единственным, кто мог помочь ему хотя бы понять причину страданий друга. Когда он вошёл в кабинет, он увидел, как его Государь ссорился с двумя джонинами. В комнате пахло жутко, Итачи чертыхается и закуривает. Слишком много феромонов за последние два дня. Джонины выглядели взволнованными, им явно тяжело слышать грозный голос своего Хокаге. — Кто разбалтывает? — гневно вопрошает Государь, сощуривая глаза. — Почему я опять узнаю обо всём в последнюю очередь? Сколько ещё дней должно было пройти, прежде чем вы сообразите доложить мне обо всех проблемах касательно терактов? — Простите нас, достопочтенный Хокаге, — скорбно пробормотал джонин и понурил голову. — Диверсией занимается наш бывший шиноби. Юка. Корень доложил, именно он ответственен за проникновение террористов в Коноху давеча. — Чёрт! Не вовремя, — Хокаге сурово стукнул по столу и развалился в кресле. — Где… — он осматривает комнату неприятным прищуром и вдыхает табачный дым. — Где эта скотина одноглазая? Итачи удивленно распахнул глаза, Хокаге непривычно груб. Он себе редко позволяет оскорбления, тем более в столь формальной обстановке. Кажется, вчерашняя новость его сильно разгневала. Джонин проигнорировал выпад своего Государя, сразу поняв, о ком речь. — Дома, — сдержанно ответил он. — Господин Шимура сказал, что ему плохо и ушёл раньше. Хирузен скривился. Не было ему плохо, он попросту не хотел попадаться Сарутоби на глаза, и пусть, пусть не попадается, иначе тот его придушит. Однако ему всё равно нужна его помощь, его чувства вспыхнули не вовремя, в работе вечно так, как бы ни раздражал коллега, с ним приходилось уживаться. Корень всегда занимается устранением бывших шиноби и участников АНБУ. Хокаге Корнем не управлял, он даже не знал, где они находятся, и не желал знать и дальше, не хотел касаться этого даже длинной палкой. — Чёрт возьми, — Сарутоби устало спрятал лицо за ладонью, а потом, заметив Учиху около двери, слегка взмахнул рукой. — Итачи, немедленно его позови. Скажи, это очень срочно. Итачи неуверенно кивнул: — Да, мой Хокаге. Верно, он позвал Итачи, потому что тот знал о поле господина Шимуры, и, тем не менее, этот приказ всё равно показался юноше странным. Неужели он боялся, что у господина началась течка? Тогда зачем просить Итачи об этом? Он думал, тот сможет сдержаться? Это неизученный вопрос, они же оба не знали, какое звено носил Данзо. Итачи всегда думал, он слабая альфа, а теперь все его предположения полетели в трубу. Так как Итачи могущественная альфа, его не спровоцирует феромон среднего и слабого звена. Думать, будто Данзо мог быть доминантной омегой, нелепо. Доминантные омеги встречались реже, чем альфы, и таким особям невозможно скрыть свой пол. В любом случае, Итачи должен держать себя в руках, чего бы это ему не стоило. Не знай он пол Данзо, не стал бы так нервничать, а теперь он видел в каждом пересечении с ним потенциальную опасность. Он подходит к резиденции господина Шимуры, и только завидев главные ворота, его дерзко останавливает один из охранников, жестом вытянутой руки: — В дом Самы альфам вход запрещен. Опять. Глаз Итачи раздраженно дёргается. Он ненавидел препираться с охраной Шимуры и четыре года назад, а сейчас Хокаге приказал как можно быстрее позвать советника к нему на ковёр. У него нет настроения даже это проигнорировать. — У меня нет на это времени, — мрачно отозвался он; охранник только надменно скривил губы и юноша злится. — Алё, я уже был здесь. Много раз. Альфачья гордость Данзо пострадает, если зайдёт хоть один на две минуты? — Да, — протестует омега. — Сама не выносит феромонов своего пола. Скажи мне, а я передам. — Это слишком важная информация, чтобы поручать её вам, — Итачи нахмурился и скрестил руки на груди. — Тогда уходи. Я передам Сама о желании Хокаге с ним поговорить. — Чёрт возьми, я же сказал, у меня нет на это времени! — раздражённо воскликнул юноша и распахнул глаза, окрасив чёрную радужку алым. Он воспользовался додзюцу, чтобы обезвредить охрану. Проходя мимо них, он недовольно бормочет. — Ты меня сам вынудил. Я ненадолго. Скоро отойдешь.***
Жар. Жар его тела чувствуется даже в сантиметрах пространства, казалось, он обогревал комнату своей знойной кожей. Голова кружится, всё мылилось в неразборчивый единый образ. Горло пересохло, неприятный колючий ком будто высасывал всю влагу слизистой и встал посреди пищевода. Он пытается его сглотнуть, но на каждую его попытку нервы сводило судорогой, и он задыхался. Данзо тяжко поднимается с кровати, увлажнённые потом пятки скользили по полу, и он спотыкается, падая прямо перед письменным столом. Мужчина небрежно отодвигает нижние ящики и шарится ладонью по дну, пытаясь нащупать лекарство. Он крепко сжимает его, когда находит, и подносит к лицу, рассматривая прямо в упор. Сердце бешено стучит, кровь свищет в висках, горячий пот застилает глаза. Невыносимо. А ведь это только начало «ложной овуляции», а последствия излишне тяжкие. Это Хирузен виноват! — Чёртов Хирузен и его чёртов феромон, — тяжко бормочет он, сжимая лекарство в кулаке. — Спровоцировал. Сразу после лекарства, гадкий ублюдок, как же у тебя это получилось? Никогда же такого не было. Он никогда не провоцировал. Как… Как это вышло? Он хотел принять лекарство, несмотря на наказ Орочимару так не делать. Не желал испытывать того, что ожидает его через несколько часов, когда гормоны полностью захватят его кровоток и он превратится в единый чувствительный нерв. Данзо такого не мог допустить, только не сейчас, не хотел вновь испытывать это мучение, но Орочимару настоятельно просил не перебарщивать с подавителями. Он мечется между разумом и страхом, разглядывая в ладони прозрачную колбу, и тяжко опускает голову. Ему нужно принять решение. Орочимару объяснял, почему не стоит превышать меру лекарств и он вновь прокручивает этот диалог у себя в голове: — Одна доз-за на один полный цикл, господин Ш-шимура. Не больше. К с-сожалению, Вашу уникальную «ложную» овуляцию придётс-ся переживать с-самому. — Это ещё почему? Твоё лекарство не справится? — Дело в другом. Как Вы сами думаете, почему мои лекарства так хорошо Вам помогают, в отличие от тех пустышек из ассортимента коноховских аптек? Обычный подавитель ни за что не справится с Вашим тяжёлым состоянием. Вместо трав я использую вытяжку из железы альфы. Одна колба — одна железа. Иными словами, Ваш организм обманывается сильной дозой гормона, имитируя свойства «связи» и всегда с разными альфами. Вы же хотя бы в теории понимаете, что это значит? Метка — единичный процесс, на одну полную овуляцию, и это всегда стресс для организма. Из-за приёма двух лекарств в один цикл связь не усиливается, а одна накладывается на другую. Если переборщите… молитесь, что начнёте бросаться на прохожих, а не сердце откажет от такой перенагрузки. «Ложная» овуляция Данзо-самы — это результат его воздержания. Ему объяснял это Орочимару после нескольких лет обследования. Так как количество гормонов в его теле превышало норму и не находило выхода, они вспыхивали с новой силой. Это могло произойти сразу после менструации или сразу после течки. Тело требовательно просило партнёра, обманывало разум, чтобы найти выход гормонам через метку. Если обычная омега сходит с ума только в день овуляции, а в остальную течку ведёт себя сдержанно, то для Данзо-самы вся течка протекала невыносимо мучительно, ведь могла вообще не заканчиваться. «Ложная овуляция» имитировала все побочные эффекты овуляции — жар, потерю сознания, отёки половых органов, бесконтрольное поведение и сильное половое влечение, — однако шанс забеременеть в этот период крайне мал. Если «ложная овуляция» происходила несколько раз, то Данзо мог весь месяц страдать от течки — такое происходило редко, но могло произойти в зависимости от обстоятельств, и тогда пожилой омега страдал. Орочимару ругался с Данзо как раз потому, что последний использовал лекарства при таких уникальных случаях, хотя они не требовали метки и вспыхивали независимо от «ложной связи», игнорируя действия лекарств, поэтому его тщетные попытки избавиться от них вместо того, чтобы потерпеть денёк-другой, только ухудшали состояние организма. Но господин Шимура не мог по-другому. Орочимару легко говорить, ведь у него есть партнёр, он не чувствовал того, что чувствовал Шимура. Если бы не лекарства и стойкость духа, вероятно, он давно бы сошёл с ума. Хотя стойкость в его года мало чем помогала, от неё была польза в отрочестве, в тридцать лет, но сейчас он уже жить не мог без лекарств. — Если приму его сейчас это может отразиться в будущем. Прошлая овуляция была невыносимой, — он вновь сжимает колбу в руках и чертыхается. — Кума готовится к войне, а Хирузен бесится как дете малое. Даже не сказал почему, ублюдок старый. И я здесь черте чем занимаюсь. У меня нет на это времени, — но принимать лекарство ещё раз всё равно было страшно. Побочные эффекты от него и, правда, мучительные, в особенности при передозировке. Был ли у него выбор? После подставного теракта он должен быть рядом с Хирузеном, должен науськать его на вторжение. Только эта старая перечница и знать его не хочет, и Данзо даже не знает, в чем причина! Если он сейчас оставит принятие решения на Хирузена, последствия окажутся катастрофическими, он искренне верил, что именно так произойдет, что без его твердой руки этот дурак раздаст врагам земли и сплетет браслеты дружбы вместо официального договора. Разве его здоровье важнее блага страны? Только умирать всё равно не хотелось, тем более от разрыва сердца — какая глупая смерть. Раз уж погибать, то в бою, а не от трусливого бегства от своей природы. Бинты давили на голову, он ослабил их, и они тонкими лентами спали на его оголенные плечи. Он всё разглядывал маленькие пузырьки в глади мутной жидкости, пытаясь найти там решение. Его спасение и наказание. Наказание за то, что родился таким, за его гордость, за его слабость. Наказание, которое он переживал с тяжким трудом. Гормоны бушевали в нём с такой силой, что хотелось плакать. В течку омеги весьма чувствительны, этому же хотелось удавиться от тоски. Родись он альфой, всё было бы иначе, он бы с лёгкостью стал Хокаге, он бы защищал город своими методами и более ни с кем не считался, не уговаривал бы тупых инфантильных стариков на радикальные, но верные методы. Он всегда прав, он не мог ошибаться! Колени дрожат, сексуальное возбуждение оборачивается острой, режущей болью, сколь велико оно было. Он вытерпит пару дней, пока ложная овуляция не закончится? Мог ли он позволить себе эти пару дней? Нужно всё рассчитать, сослаться на болезнь, наблюдать за действиями Хирузена и совета из дома, если Кохару определенно на стороне Данзо, то были и другие, и за ними надо следить. Нужно следить за границами с помощью подчинённых. Людей не хватало, нужно поручить нанять больше. Нужно обсудить с полицией новые правила безопасности. Сколько же он должен сделать, пока эта дурацкая течка его мучает? Стук прерывает его от размышлений, но Данзо ответить не успевает, лихорадочно поворачиваясь на шум открывающейся двери. Он же её запер. Он её запер! — Я же приказал не заходить! — отчаянно, осипшим от ужаса голосом, восклицает он. В дверях показалась знакомая чернявая макушка, знакомые чёрные глаза и выраженные под ними мимические линии. Ещё одна могущественная альфа. Его Данзо желал видеть в последнюю очередь. — Ты? — ошарашено лопочет он; горло пересохло, слова еле выдавливаются. Итачи шагнул вперёд уверенно, явно не осознавая, куда идёт. Данзо хотел его остановить, но встал столбом, дрожащими кулаками сжимая края кимоно. Минуло мгновение, прежде чем Учиха остановился, и его не перекосило. Он широко раскрыл глаза и посмотрел на господина с неподдельным удивлением. Не сказать, будто он вдохнул много феромона, но даже того малого количества было достаточно, чтобы бросить его в адский жар. Какая сумасшедшая концентрация феромона… — подумал он, резко зажимая нос. — Это всё из-за его воздержания? Редкий фужерный аромат. Цветочный и фруктовый встречались куда чаще, чем фужерный или акватический, феромоны, подобные Итачи и Саске, встречались ещё реже. Доселе Итачи фужерный никогда не слышал и, как это бывает обычно, малое количество людей догадывается о своих предпочтениях, пока чего-то не испробует, — он сейчас несознательно подумал, как на самом деле любил фужерный запах. Сжимал нос он инстинктивно, но делать этого более не хочет и мгновенно опускает руку, пустыми и голодными глазами вперяясь в господина. Он не понял, что феромон уже подействовал в ту же секунду, когда он открыл дверь, но поверить в такое было бы для него оскорблением. Это бы означало, что он горделивый идиот. Здравый рассудок Итачи ответит честно: да, он идиот. Итачи скажет ещё честнее: «Большего дурака поискать надо!» И пока его рассудок боролся с наплывами неконтролируемой животной стороны, Итачи никак ему не помогал, разглядывая в господине всё, что было не сокрыто. Сногсшибательный запах, будто созданный только для него одного. Какая изящная шея, какие аппетитные линии впалого живота, налившиеся краской и кротко укрываемые шелковым халатом. О, эти бёдра, какие пленительные, пухлые бёдра, испачканные обильной вязкой смазкой. Как же это всё было чертовски заманчиво, однако Итачи резко встряхивает головой и трёт глаза, пытаясь связать хотя бы несколько слов: — Вас… Там… Этот… Звал… Как… Этот… Как его… В голове звучало лучше. Получилось скверно. И вновь взглянув в блестящие, полные муки и вожделенного страдания глаза, сознание окончательно покинуло его тело. Ноги двигались сами, его тянул древний, величественный инстинкт, сильнее чести, страха и бюрократических правил. Глаза его окрасились алой похотью, засияли блеском блуда и желания. Он честно потянул носом терпкий, сладковато-горький аромат; сильнейший из всех учуянных им ранее феромонов, насыщенный, травянисто-медовый, его шею будто стянули плотными стеблями папоротника и конопли, а тело оросило утренней росой. Феромон в такой концентрации оказался необычайно удушливым, Итачи почудилось, будто он в самой глубине густого леса, ему жарко и влажно, а дождь плотной медовой вуалью накрывает его лицо, раскрывая своими влажными узорами мягкость аромата полыни. Дышать стало невыносимо. Как только альфа совершил свой первый шаг, Данзо крупно вздрогнул и резко посмотрел на его ноги. — Нет, — захрипел он потерянно. — Н-ни за что. Всё произошло быстро. Итачи не успел дойти до середины комнаты, Шимура набрал полные лёгкие воздуха и резко выдохнул — стоп, плотных воздушных лезвий моментально сбил Итачи с ног, юноша пробил собой картонную стену и через пару мгновений вылетел во двор, разбив бамбуковый фонтанчик. На грохот сейчас сбежится охрана, у неё есть две минуты, чтобы прибежать сюда, и весь этот шум был абсолютно не в планах Данзо. Мужчина не рассказывал о своём поле подчинённым, если хоть кто-то почувствует этот запах — вся его многолетняя маскировка и годы невыносимого воздержания полетят в тар-тары. У него нет выбора, он должен сию же секунду решить эту проблему. Данзо хватает вторую пробирку с пола и тотчас вкалывает в руку нужную дозу. Это больно, словно вены сгорают в пламени, и кровь разносит этот огонь по всему телу, ноги косятся и более не держат, мужчина падает на пол и глубоко выдыхает. В глазах темнеет, прошибает холодный пот, и руки дрожат — так работает метка, но в его случае состояние связи протекает куда тяжелее. Он снова нарушил наказ Орочимару и превысил дозу, но придумал уже множество оправданий своего поступка. Теперь нужно встать и выйти во двор, пока охрана не вошла внутрь комнаты, он должен сделать это быстро, как бы тяжело это ни было. Сначала скользить до новообразования в стене на четвереньках, а потом ухватиться за сломанную балку и встать. Омега плохо видел, звенящая пелена болезненно давила на глаза, он всё ещё не отошёл от связи, но с усилием поднимается и рывком бросается во двор, дрожащими руками хватаясь за перила террасы. Не увидел, лежал ли Итачи там же, сколько прибежало охраны, даже их голоса почти не различал из-за крови, бесновато свищущей в висках. Однако ему должно сохранять хладнокровие, не выдаст феромон из-за лекарства, так выдаст состояние. — Данзо-сама Вы в порядке?! — этот галдеж действовал на нервы, Данзо не знал, кто говорил, все голоса смешались в единую нестерпимую какофонию. — Это Итачи? Почему он здесь? Что произошло? Он видел, Итачи упал в фонтанчик, это три метра от террасы, стены смягчили удар, им обоим повезло, если бы Шимура выдохнул в полную силу, от здания остались бы только щепки. Он повернулся в сторону, где предположительно лежал Учиха, и скривился от гнева. — Какую часть моего приказа «не впускать сюда альф» вы не поняли?! — Данзо моментально сорвался на крик, удерживая края белого кимоно, он выдавал дрожь от «связи», за дрожь гнева, а осипший от течки голос, за сорванный голос. — Но, Данзо-сама, его никто не… — То, что с ним произошло ваша вина! — перебивает гневным криком Шимура. — За свою некомпетентность вы понесете наказание. Все без исключения. Сколько там стояло? Он не видел. Стоило ли уточнять их количество? Не осторожен, боль слишком сильная. Надо скорее выгнать их отсюда. — Помогите ему, — он удержал дрожь голоса, понурил голову и выдохнул, взмахнув в сторону пострадавшего. — Отнесите его домой, скажите, он был на миссии, не хватало нам только ухудшать отношения с Учихами. — Да, господин. Голос издалека приносит ещё одни неприятные новости: — Данзо-сама, там ещё один на пороге стоит! Зовёт вас! — Здесь что, вам, проходной двор?! — не выдерживает господин.***
Сон прерывистый и лихорадочный, бросал то в жар, то в холод и заставлял вздрагивать от ужаса, другого сна у Итачи не бывает. Однако в этот раз сон оказался болезненным. Ему чудилось множество гротескных, обезображенных образов, они то волновались по отдельности, то собирались в единый непростительный лик и взывали в юноше ужас своим уродливым лицом. Это великий колос мироздания, основа жизни, и оно уродливо. Отвратительно на вид. Оно шепчет ему, но голос его приносит боль, жгучую, тянущую боль, казалось, ещё немного, и голова юноши порвётся на лоскуты от лезвий его острых слов. Это невыносимо. Ему нужно проснуться. — Что? — Итачи подрывается с кровати, резко распахивая глаза, он осматривается, но взгляд по утрам привычно мылится и он ничего не видит. — Где я? Что произошло? Матушка увидела его обеспокоенный вид и поджала губы. Стёрла холодный пот с его лба и накрыла дрожащую ладонь своей. — Ты дома, заяц, — мягко и вкрадчивая пояснила она, давая сыну привыкнуть к её голосу. — Тебя вчера принесли подчинённые, сказали, ты был на секретной миссии и шпион тебя ранил. Я посмотрела, с тобой всё хорошо, лишь несколько ушибов. Воспоминания обрывочные, но Итачи помнил достаточно, чтобы понять очевидную ложь, не был он на миссии, но причина этой лжи ему понятна и он с готовностью её принимает. — На миссии… — подыграл он, хватаясь за голову. — Да. Внезапная атака, противник застал врасплох, — он взглянул в глаза матери и слегка коснулся её руки. — Спасибо, что позаботилась обо мне. Мама улыбнулась, потрепала волосы сына, как будто ему всё ещё десять лет, и, упомянув про завтрак, вышла из комнаты. Юноша моментально спрыгнул с кровати, но голова закружилась, и ему пришлось сесть обратно. Перед глазами всё видятся инстинктивные химеры, призрачный запах словно заполнил собой его лёгкие, он всё прекрасно помнил, такое тяжело забыть. Очередного скандала Учих с верхушкой Конохи он не желал, его гордость обернулась неловким происшествием, и, зная свою семью, всё могло кончиться чем похуже. Учиха вламывается в дом военного советника, высшего офицера, и получает за это по голове. Весь город бы это обсуждал. Однако хуже всего то, что он знал неположенного, очень страшного человека в стране, и об этом знал этот же страшный человек. Вот что пугало его сильнее прочего. — Твою мать, — хватается он за голову, — Что же я наделал? Не хотел никаких проблем, не хотел ввязываться в это и всё равно ввязался из-за своей гордыни. Ведь мог уступить охраннику, мог попросить его позвать господина Шимуру, но нет — пошёл сам. Потому что слишком горделивый и не любит слышать «нет». Итачи работал на Данзо, он знает, на что тот способен и что мораль не сыграет в его планах ключевую роль. Им срочно нужно поговорить, но правильные слова подобрать для этой беседы он не мог. В горле пересыхало от одной мысли об этом разговоре. Ему не доводилось иметь дела с подобными омегами, но он подозревал, насколько травмирующей связь со столь странным человеком может оказаться для него. Итачи почувствовал отголоски злости, но усиленно держал себя в руках, не любил быть загнанным в угол, не любил вопросов, касающихся чужой гордости, ведь со своей еле справлялся. Это бессилие не ввергло в отчаяние, в Итачи бушевал гнев. Он только выходит из комнаты и уже слышит причитания отца. Тот недоволен «ранением» сына и воспринимал это как личное оскорбление. Юноша готов это вытерпеть. Он заходит на кухню, здоровается с семьёй и, не желая близко со всеми пересекаться, отходит к дальней тумбе, заваривая себе кофе. Отец оторвался от чтения газеты, осмотрев сына сверху вниз, его взгляд хорошо чувствовался. Итачи с детства запомнил, какие от него проходят мурашки по спине. Отец смотрит так недолго, щурится, кривит губы и снова погружается в чтение. — Сахар закончился, сходи в магазин, — сказал он небрежно. Мать выключила кран, вытерла руки о фартук и попыталась смягчить взгляд мужа своей прелестной улыбкой, но когда это не сработало, встала между ним и сыном. — Дорогой, оставь его, — женщина сказала мягко, но с тоном наказательным, — он ранен, я сама схожу. — Ушибы не считаются за ранение, — почти язвительно ответил отец. — Не в этом доме. Саске сидел в это время дальше ото всех на бархатном оливковом диване и переключал каналы телевизора. Итачи ему даже завидовал, как же умело Саске мог прятаться от родителей — его тяжело сейчас вывести на дискуссию. Однако, к удивлению брата, юноша подрывается сам. Он оборачивается, облокотившись о спинку дивана, и смотрит взглядом невинным, как младенец. — Я схожу, — голос у него холодный, но участливый, новый соратник Итачи на этом тихом семейном побоище. Однако и противник не абы кто. — Пойдёт Итачи, — с младшим сыном отец не церемонился и если до этого, его тон лишь обрастал грубостью, Саске он рявкнул. Итачи понимал, в ход пошли принципы, и этого он опасался. Отцовские принципы — это ядерная боеголовка спора, либо будет так, как сказал отец, либо они все поссорятся. Итачи, без того переживающий о случившемся, не хочет утренних истерик. Он громко стукнул чашкой о поверхность стола, почти рядом с отцом, и выдохнул. — Я пойду, — он сказал это чётко, чтобы слышали все. Соратники могли только пораженчески молчать, уважая жертву своего товарища, скажи они что, сделали бы хуже. Отец никак не отреагировал, газета была его непробиваемой стеной. Итачи схватил с кофейного столика у дивана мелочь и быстро скрылся за широкими раздвижными дверьми. Саске включился в просмотр «очень интересной» рекламы моющего средства, а мать, презрительно оглядев мужа, приступила к шинковке овощей. Рынок располагался недалеко, но Итачи хотел растянуть эту прогулку. Отец не дал ему возможности обдумать проблему за чашкой кофе и сигаретой, а сейчас он тем более не хотел о ней думать. Злость оказалась куда серьезнее, чем он предполагал. Как назло, все запахи ощущались куда острее обычного, в особенности зелёные тона. Итачи и без того всегда ярко ощущал чужие феромоны, а сейчас каждый проходящий мимо, будь это омега или альфа, так открыто светил феромоном, будто назло ему, что глаза на лоб лезли. Только подойдя к рынку, он остановился и не мог более пошевелиться, в нос ударил целый ворох запахов. Невыносимых, ярких, будто издевательство, жестокое напоминание его просчета, но травянистые ощущались им куда сильнее. Закружилась голова, он облокотился о забор и попытался выдохнуть всё, что учуял, но ничего не помогало. Тогда он закурил и вдыхал так много табачного дыма, до кашля, до тошноты, чтобы ничего не чувствовать. Держа сигарету в зубах, он смог подойти к лавочнику и попросить сахар. Люди озирались, смотрели в его сторону и шептались: или ему кажется? — Э-э, родная моя душа, беги скорее домой. Ты чавой это в таком состоянии вышел? — продавец звучал волнительно, но Итачи не понимал в чём причина его волнений. Весь город что ли знает о произошедшем? Нет, это невозможно, Данзо бы так не поступил. Он хватает сахар, бросает мелочь и быстро возвращается домой. Будто бы сбегал от чужих взглядов, будто бы хотел спрятаться, но чем навязчивее проступали эти мысли, тем отчётливее он чувствовал нарастающий в ответ гнев. Он бы мог вырвать им глаза, ему не обязательно так трусливо сбегать — вот о чём он думал, и следом пресекал себя, старался отвлечься. Думать о цветущем саде, о чистой улице, о дружеских лицах, однако сейчас он не желал ничего более, кроме как спалить здесь всё дотла. Домой он вернулся с видом лихорадочным и ошарашенным. Даже не заметил, как бросил пачку сахара на стол и схватил следом кружку кофе, он желал поскорее выйти на террасу и закурить. Он хотел избавиться от запаха. Он хотел сжечь себе ноздри табачным дымом, чтобы более не слышать этот несносный фужер. — Постой, заяц, — окликнула его матушка. — Завтрак уже готов, садись, поешь с нами. На голодный желудок курить вредно. — И я говорил, как отношусь к этому, — категорично вставляет отец. Кому не плевать как он к этому относится? Саске уже уплетал добро заправленный терияки, легендарный мамин омурайсу, о нежном вкусе которого среди Учих ходили легенды. Итачи не голоден, скорее всего, его стошнит, если он сейчас хоть что-то съест, но маму расстраивать он не хотел. Итачи садится за стол, матушка наливает ему травяного чая, и от его запаха у юноши снова кружится голова. Когда Саске почувствовал неладное и оторвался от завтрака, повернувшись в сторону брата, он увидел, как тот, зажав нос, глупо смотрит в кружку с видом, будто увидел привидение. Мама настороженно села, молча наблюдая за поведением сына. Отец шумно повел носом, посмотрел на календарь и нахмурился: — У тебя омега появилась? И тогда Итачи пробил такой животный ужас, что он посмотрел на отца, как животное, пойманное в капкан. Это была абсолютно несвойственная сыну реакция, и какие выводы из этого сделал отец, известны лишь ему одному, и это проблема. Выводов отца Итачи хотел в последнюю очередь. — Нет, — тяжёлым хрипом отвечает старший сын. — С чего ты взял? Что за вопрос такой? — Заяц, на улице прохладно, а ты весь в поту, — аккуратно подмечает мама. На что они намекают? Раз хотят что-то сказать, пусть говорят открыто! К чему эти ужимки и недосказанности? Это невероятно нервирует. Итачи хотел разломать этот стол к чёртовой матери, пусть теперь каждый завтракает в своей комнате. Мысли странные, но их так много, что он не поспевает обдумать их все. — Так ты нашёл омегу? — снова этот намекающий вопрос и нервы не выдерживают. — Что вы прицепились ко мне со своими расспросами?! — Итачи подорвался со стула, его трубное, величественное, как раскат грома, рычание грохотом отскочило от стен. Глаза окрасились алым, сверкая блеском гнева и недобрых побуждений. Саске напряг брови и посмотрел на брата в замешательстве. — Брат, — строго окликнул он. — Феромон. Ты сильно пахнешь, неужели не чувствуешь? Эти слова обратили альфу в бегство. Он моментально бросился к двери, выбегая на террасу. Мама молча встала и отложила завтрак Итачи на тумбу, заворачивая в пищевую плёнку. Саске сначала смотрел удивленно на дверь, а потом вопросительно взглянул на отца, тот покачал головой. — Не лезь, — ответил отец, взглянув на сына. — У него начало гона, не хватало только, чтобы вы подрались за стул, как было в прошлом году. — Но у нас же с ним гон протекает одновременно, — хмурится юноша. — Ещё рано. Отец одобрительно кивнул. Саске всё правильно понял. — Микото, — Фугаку повернулся к жене и взмахнул рукой в сторону двери. — Будь добра. — Да, дорогой, — матушка ответила тихо, почти устало и скрылась в том же направлении, что и старший сын, Саске смотрел ей в след, напрягая челюсть. Что-то ему во всём этом не нравится. У Итачи никогда не нарушался цикл. — Я всегда только начало его гона видел, — задумчиво бормочет он. — Зачем тебе его видеть? Не надо, оставь. Зрелище не из приятных. Теперь и сигареты не помогали, только вызывали тошноту, он бросает недокуренный «папирос» в банку из-под кофе и вытирает лоб — правда, весь мокрый, даже не заметил. На улице градусов четырнадцать, а ему жарко, как под вечно палящим солнцем Суны. Это гон. Мог бы догадаться сразу по параноидальным мыслям и неконтролируемой агрессии, по остроте обоняния, однако в этот раз всё как-то иначе. Разве он зацикливался на зелёных тонах? До девятнадцати лет он искал исключительно цветочные ароматы, похожие на феромон его матушки, но после за собой такого более не замечал. — Это из-за него, — хрипит Итачи надрывисто. — Из-за него я так себя чувствую. Везде слышу его запах. Везде его ощущаю. Будто он пропитал мои лёгкие. Будто сквозь кожу нагло проросли ростки и душат пушистыми листьями папоротника и конопли его горло, наполняя лёгкие плотным медовым цветением. Его феромон чувствовался так ясно и чисто, так невыносимо отчётливо, и он был везде. Присвоить его — вот чего желал альфа, он хотел его присвоить, сделать своим, обладать тем, чем никто никогда не обладал, быть первым и единственным. Нарушить все табу и правила, прокусить шею до крови и упиться ею. Эти мысли доминировали над ним, над его контролем, они категорично жужжали в голове, гоняли кровь к вискам и били ею со всей дури — как же так, он ведь выше этого, он не позволял животному брать над собой верх, так почему же сейчас всё иначе. Так тяжело это вынести, каждый гон он забывает, как же мучительно он может протекать. — Родной мой… Но чистое касание мягких белоснежных лепестков лилии возвращает его в сознание. Это феромон его матери — нежнейший и влюбчивый, для Итачи, лучший из всех существующих на земле. — Твой гон начался раньше положенного, поэтому мы беспокоимся. Скажи, ты встретил течного омегу? — на упрямое молчание сына, мама вздохнула. — Расскажи, если ты такого встретил, заяц. В ином случае, пошли к врачу. Только не дуйся как мышь на крупу. — Как какая-то омега может вызвать во мне гон? — уже не скрывая злости, рычит он. — Такое бывает, — неровно пожала она плечами. — Редко, но бывает. Если омега обладает могущественным феромоном, она может склонить альфу к спариванию. Ты же сам знаешь как опасны феромоны для психики, заяц. Вспомни хоть этого девятихвостого мальчика, друга Саске, как они дрались страшно в детстве, так Саске его феромон не любил. Итачи это помнит. То был пубертат, все подростки воняют, ведь не умеют держать феромоны под контролем, и из-за этого часто нарываются на неприятности, ввязываются в драки и стремятся кусать всех подряд — борьба за доминирование цветёт и пахнет бушующими гормонами. Тогда Саске активно ставил под сомнение авторитет отца, ругань не утихала до самого вечера, продолжалась утром, и все выходные Итачи прятался в гостях у Шисуи. Свою ругань он давно пережил, но сейчас дело в другом. В нынешнем состоянии он хотел винить себя, очень хотел, но не получалось. Сейчас Итачи не думал о вине или стыде или о чём-либо ещё, его мысли занимали недобрые намерения. Злые. Жестокие. Они всецело подпитывались гордостью альфы и гордостью Учиха, набухали страстью, взывали к чему-то инфернальному. Если он скажет матери, она поймёт? Она же омега, она должна понять, она замужем за таким же вспыльчивым альфой, как и её сыновья. Только тема слишком деликатная. — Мам… — он решается спросить, но слова застряли в горле и он вздрагивает. — Да сынок? — матушка снова касается его плеча. Её феромон успокаивает, но она не способна подавить гон. Итачи молчит ещё немного, прежде чем сказать. На улице тихо, почти не слышен рокот толпы и шум телевизора, только ветер надоедливо треплет верхушки деревьев, эта тишина сводит Итачи с ума. Он сглатывает и набирает столько воздуха, сколько способны вместить его лёгкие. — Я хочу обладать тем, кем никто до меня не обладал. Даже против его воли, — почти болезненно хрипит юноша; эти слова прозвучали угрожающе, с явной целью устрашения, Итачи это более не контролировал. — Что мне делать? Матушка проморгалась и поджала губы. Его слова, как бы ему ни хотелось верить в обратное, абсолютно типичны для альфы, что в гон, что без него. Ранее Итачи не встречал могущественных течных омег, он, может быть, ошарашен своими мыслями, но чем быстрее он смирится с жестокой и властной стороной своего пола, тем лучше для психики. Она убрала руку и повернулась в сторону двора, Итачи повернулся следом. Женщина посмотрела на него с выражением, в какое вложила всё своё материнское понимание и сочувствие, и аккуратно кивнула. — Да, заяц. Это нормальные мысли для альфы, — увидев недобрую реакцию сына, она моментально сменила тему. — Работу придётся отложить, я скажу отцу, чтобы взял твои смены. Посидишь дома.***
Саске не упомянул в разговоре с отцом, что однажды застал гон брата, но это воспоминание постыдное и неловкое, которое он вспоминать не любит, но Шисуи не давал забыть ни ему, ни его брату. Это случилось год назад. То было начало их гона, но родители не успели распихать их обоих по своим комнатам. Итачи зашёл на кухню и увидел своего младшего брата на месте, где по обычаю сидел Итачи. Саске сидел напротив отца, Итачи — напротив матери, так было всегда, и это нарушение порядка его необычайно разгневало. Итачи дёргает спинку, чуть ли не сбрасывая юношу с места, и рычит: — Это мой стул. — Теперь он мой, — гаркает Саске в ответ, нарочно вцепившись в седушку. — Вали нахрен с моего стула, засранец! — не выдерживает Учиха. — Я постелил тебе в углу, — едко скривился юноша и кивнул в сторону. — Где твоей жопе самое место. — Думаешь повзрослел и в состоянии тягаться со мной? — Можешь чё угодно там вякать, стул ты всё равно не получишь. — Говнюк мелкий! — взревел старший брат и набросился на мальчика. Саске ответил такой же агрессией. На крик прибежал отец и удивлённо поперхнулся, его сыновья снова дерутся и из-за какой глупой причины — из-за стула! Он метнулся к ним обоим и пытался встать между ними, принимая удары на себя: — Вы, оба! Прек… — случайный удар по лицу, предназначенный не отцу и Фугаку громко рычит. — Чёрт возьми, живо прекратите! Это приказ! Ёбон-бобен, да почему же у них гон в одно время?! За что мне это?! Он не мог использовать свой феромон. В гон эпсилон остро реагирует на альф поблизости, даже если они родственники. Выпусти он феромон, и они оба озвереют. Их может успокоить только омега. — Микото, дорогая! — отчаянно восклицает он в сторону открытой двери. — Быстрее сюда! Нужен твой феромон! Матушка испуганно отбросила метлу и побежала на крик: — Что случилось?! — Сыновья подрались за стул!***
Особенность Учих такова — в их клане чаще, чем в остальных семьях, рождаются альфы, и чаще остальных их феромон носит в себе могущественный тон. В каждом клане определенный тип феромона встречался чаще, чем в других: в Сенджу — древесный, Сарутоби и Инузука носили анималистические аккорды, Узумаки — ягодный, и таких большинство. Феромоны разделяли на культуры и страны, воистину в Конохе не встретишь чайного аромата, а в стране Чая не встретишь анималистического. Акватический же встречался только на островах экватора. Чем ближе континент располагался к востоку, тем более выражено ориентальными и сладко-пряными тонами раскрывался феромон, на севере народы пахли кожей и древесиной, на юге гисперидом, сладким фруктово-цитрусовым цветом. Запад же отличался многообразием феромона, однако особенно сладких запахов здесь не встретишь. Конохе всегда приписывали фужер и древесину, но фужер был настолько редким запахом, что редко кто знал, как именно он пахнет, и путал с зелёными тонами. Хоть страна Огня и не отличалась приторными ароматами, как юг или восток, в ней встречались и свои уникумы — особенные семейные феромоны, выводимые многими поколениями до совершенства. Таким обладали Хьюга, источая чудесный запах пудровых белых цветов, и Учиха, знаменитый на весь свет клан не только сильными глазами, но и уникальным типом огненного феромона. Феромон Итачи был чем-то вроде исключения даже в собственном клане. Саске описывал его как запах «благовоний», но то было горящее дерево, выраженный табак и даже немного ванили. Его феромон носил в себе разное проявление огненного запаха — он был неуловим и весьма опасен. Мог проявиться как эротическое и томное курение сандала, как спокойная и чарующая песнь агара, а мог сжигать ноздри и душить, как угарная копоть. Не многие аромаведы смогли бы разложить его запах на ольфакторную пирамиду, его было попросту тяжело объяснить. У огня был запах, и Итачи носил его, но как передать эти глубокие, пряные ноты и не изойтись длинным списком всевозможных эпитетов? Он пылал энергией, трепетал мерцающими проблесками ласки, он был тёплый, но ненавязчивый и ласкал нос, обращая на себя внимание. Похоть могла превратить огонь в тягучий и плотный столп ароматного дыма, а могла и разбушевать острые языки в неугасимом танце, заставить их вожделенно облизывать всё вокруг, в особенности объект своей страсти. Всё это зависело от настроения Итачи и от интенсивности его склонных к мятежу эмоций. Однако большую часть его шлейфа тянулась приятной табачной ванилью. Красивый и загадочный феромон. Совсем как Итачи. Его гона боялся даже отец. Сына словно подменяли, то было какое-то вечно рычащее чудовище с налитыми кровью глазами, чей феромон сражал всех наповал — дышать рядом с ним было невозможно. Он постоянно намеревался кого-то укусить, и, к сожалению, ему на глаза часто попадался младший брат, в котором он видел прямую угрозу своей доминации. Саске ранее не был столь несносен в гон, но из-за брата тоже начал кусаться. В таком состоянии они воспитывали друг в друге худшие качества, и потому каждый новый гон проходил с ещё более страшными потерями, чем предыдущий. Родители решились запирать их комнаты на ключ. Помогало с периодичностью, ведь Итачи выламывал двери. Им приходилось привязывать его кровати, чтобы тот не убегал в город грызть людей. Фугаку, будучи начальником полиции, улаживал проблемы сына, но взамен терял доверие администрации города. Сколько он намучился с Итачи, можно посчитать по вырванным седым волосам с головы, а ведь это если не брать в расчет его подростковый период. Он до сих пор некоторым своим коллегам в глаза смотреть стыдится. Девственником Итачи не был. Лишился своей невинности в четырнадцать лет с учительницей по музыке — сногсшибательной женщиной средних лет, с чёрными как смоль волосами и серыми глазами, чей феромон переливался полутонами розовых цветов. Имя её было Кокори. Она была в разводе и в расцвете своей сексуальной жизни. Научила Итачи всем премудростям обхождения с омегами, и её уроки он использует до сих пор. Их короткие встречи проходили у неё дома, пока двое мелких спиногрызов женщины гостевали у двух её бывших альф. Шисуи, выслушивая похождения друга, называл её «королевой минетов», но то была лишь часть её безупречных талантов. После беременности она активно практиковала шары Кегеля и могла так искусно сжимать мышцы влагалища, что Итачи, без того страдающий юношеским проклятием «преждевременной эякуляции», не выдерживал и семи минут. Юный Учиха так сильно её любил, что серьёзно намеревался жениться, но на каждое его невинное решение, принятое без труда или моральных страданий, как по обычаю бывает у детей, она только смеялась. С родителями Итачи её не познакомил, верно, хорошо, что так вышло, родители бы не одобрили невесту старше их сына в два раза по прозвищу «королева минетов». Итачи до сих пор наивно полагает, будто родители ничего о ней не знают. Расстались они болезненно, в тот момент, когда Итачи излишне растворился в партнёрше и начал давить на неё. Он никогда не замечал за собой подобного, пока не встретил Кокори, но ничего не мог поделать: бессознательно поступая жестоко с той, кого так сильно любил. Кокори была старше Итачи и всё понимала, пускай мальчик не позволял женщине уйти, всячески старался удержать в отношениях, но женщина смогла уверить его в необходимости их разрыва. Он вырос из их отношений и должен был признать разрыв как новый этап жизни, и в этой новой жизни им обоим места не было. Юный Учиха был весьма зрелым для своего возраста, чтобы принять её позицию, или он так только думал? Ему горделиво хотелось верить, что он отпустил Кокори, он уверял в этом всех вокруг, но порой безумно по ней тосковал, в особенности когда не получалось с другими омегами. Кокори была изученным и безопасным вариантом, она принимала все его недостатки, не каждая омега, встреченная им после, могла бы похвастаться умением понимать Итачи, а то — тяжкий труд. В семнадцать лет Итачи зациклился на очередном цветочном феромоне — шиповнике, какой принадлежал двадцатисемилетней учительнице по гендзюцу, Куренай Юхе. Всё это произошло случайно, он выиграл право на спаривание с ней, победив её бывшего одноклассника. Её сексуальные таланты в значительной степени проигрывали его прошлой музе, но её феромон и красивое лицо сделали своё дело. Это тоже не продлилось долго, Итачи потерял интерес из-за её кротости и отсутствия какой-либо гордости. Как минимум шесть своих учителей Итачи трахал, тем временем упорно игнорировал всякие проявления внимания однокашников. В классе Итачи пользовался высокой популярностью, как и в клане, но молодые омеги никогда его не привлекали. Он вспоминал, как молодой омега пригласил его домой в надежде провести время вместе, а Итачи, в свою очередь, пристал к его родителям. Через четыре дня он трахнул отца одноклассника. А потом его мать. Он до сих пор с ним не разговаривает. Двое омег, подчинённых отца, также Учихи немолодых лет, подверглись жестоким домогательствам. Отец перед ними долго извинялся. К девятнадцати годам он потерял интерес к цветочным ароматам, и его подростковая похоть утихла. Прежде он легко доминировал над другими, и эти игры ему наскучили. Немногий досуг от изнурительного самообучения, но и его Итачи потерял и, в конце концов, заставил себя поверить, будто ему безразлично и он выше инстинктов. Он даже не думал, какими последствиями могут обернуться самообман и воздержание, и, столкнувшись с подобным ему человеком, только выкрученным в самую крайнюю крайность, лицом к лицу, не знал, что ему чувствовать. Ни одна из встреченных им омег никогда не вызывала в нём гон. Такое с ним впервые. Мама сказала точно: редко встретишь феромон настолько могущественный, способный склонить альфу к спариванию, в особенности сильного альфу, как Итачи. Он попросту не мог поверить во встречу с доминантной омегой, господин Шимура не мог ею быть. Могущественные омеги, как и альфы, сильно пахнут, они не могут полностью скрыть свой запах. Ни Итачи, ни Шисуи, ни Хирузен, ни Саске — доминантные эпсилоны — не могли полностью скрыть свой феромон, он тяжело контролировался, поэтому и назывался могущественным. Запах у него сильный, тяжёлый, плохо выветривался из комнаты, одежда пропитывалась им за пару часов. Однако и слабым звеном господин не мог быть: низшая омега не провоцирует гон у доминанта. Это какое-то безумие. Существование этого человека смеялось над знаниями Итачи в биологии, смеялось над самой биологией. С последнего раза Итачи прошел год, и как же тяжело сейчас этот год по нему ударил. В конце концов, он ещё молод, ему только двадцать один, он не мог позволить себе жить подобными лишениями. Однако… Этот человек, этот грозный военный советник, на которого Итачи работал, он ведь жил так всю свою жизнь. Если доминантная альфа тяжело переносит гон, то течка у омеги протекает куда хуже. Как такое можно вытерпеть? Итачи даже проникся к подобной стойкости уважением, но ведь из-за этой же стойкости юноша сейчас страдает, поэтому его чувства к подобному сложно описать. И ему бы не хотелось их описывать. Честно признаться, он впервые слышит, чтобы омега сохраняла невинность до пожилого возраста. В их мире такое невозможно. Из-за дегенеративного набора ДНК раса из четырёх полов подвергалась частым болезням и почти не доживала до старости, а если и доживала, то страшно страдала от болезней. Природа позаботилась о том, чтобы сохранять рождаемость хотя бы на малом уровне. Инстинкт к спариванию у подобного вида необычайно велик, они буквально не могут думать ни о чём другом. Полигамия активно поощрялась, а могущественные омеги и альфы обладали высоким либидо, чтобы оплодотворить как можно больше людей. Природа не учитывала воздержание, Итачи уточнит, что она наказывала за него. Сексуальная жизнь для их вида влияет на здоровье, все непроведенные с партнёром течки и гон, все неоплодотворенные циклы — всё это никуда не девается, тело запоминает отсутствие партнёра и с каждым разом усиливает выброс гормонов. Спустя полгода человек сам бросается на окружающих. Для их вида нормально не жить в браке, но иметь несколько детей от разных партнёров, нормально начинать половую жизнь с раннего возраста, для них абсолютно нормален промискуитет и практики свингерства — всё это вошло в культуру не просто так, их вид зависим от секса. Поэтому существование подобного омеги ввергло Итачи в неподдельный ужас. Его ужас объясним, ведь, зная, как тяжело переживать гон без партнёра, он представить не мог того, кто терпел это шестьдесят девять лет. В это невозможно поверить, это противоречит всем законам биологии. Какие такие лекарства тот принимает, если может терпеть подобное всю жизнь? Может, Итачи тоже сходить к Орочимару и попросить отсыпать пару ящиков? Ведь это невыносимо… Невыносимо. Минуты тянутся длинным напряжённым канатом, перетянувшим его горло. Как же долго ждать завтрашнего дня, как невыносимо его ждать. Всё тело будто сгорает в адском пожаре, будто кожа отслаивается от костей и тает, пачкая постель. Живот скручивает болезненной и надоедливой похотью, эрекция каменная, сколько бы ни мастурбировал, ничего ему не помогало. Член будто разрывался от накопившейся крови, всё его тело изнывало от желания, напоминало напряжённую пружину, готовую вот-вот разорваться. Невыносимо. Невыносимо желать того, кто не принадлежит ему. Невыносимо желать так страстно и безумно сорвать с него одежду и вколачивать внутрь всё нестерпимое вожделение, пока он не начнет умолять его остановиться. Заставить стать своим, заставить страдать за всё, что Итачи сейчас испытывает. Вцепиться в шею прочно клыками, как можно болезно, впустить свой могущественный феромон внутрь и присвоить себе. Наполнить до краев вязкой спермой, наполнять и наполнять, пока омега не понесёт от него детей, не оставить ему никакого выбора. — Эй! — Саске громко стучит в дверь и недовольно восклицает. — Хватит рычать! Я всю ночь не мог уснуть из-за твоего рёва. Лучше бы в питомнике спал, разницы нет! Маленький гадёныш. Ему лучше закрыть рот и не лезть, иначе Итачи снова явно донесёт, кто в этом доме на самом деле главный. Папочка сынулю не защитит, Итачи и его уничтожит. Всех разорвёт на части. Всех, кто посмеет усомниться в могуществе этого яростного альфы. Юноша отвечает страшным рычанием и слышит, как младший брат отпрыгивает от двери. Всё верно. Бойся его. Саске смущённо поджимает губы и отходит на кухню, рык донёсся и до родителей, занимающихся своими привычными делами: отец, разумеется, читал новости, матушка что-то готовила. Саске садится за стол, там уже стояла тарелка с яичницей и несколько поджаренных хлебцев. Отец хмурится и откладывает газету, повернувшись к жене. — В этот раз гон особенно болезненный, — ворчит он. — Видимо встретил кого-то. — Может Нану? — предполагает матушка; на вопросительный взгляд мужа она повела головой в сторону окна. — Та дочка кузнеца. Одноклассница его. У неё сильный феромон. Мужчина как-то нелюдимо качает головой и закатывает глаза. Ужасная привычка. Саске терпеть это выражение не мог, но гордо молчал, уплетая завтрак. Ему было интереснее слушать, чем принимать участие в диалоге. — Дорогая, феромон должен быть исключительным, чтобы сломить моих сыновей, — горделиво ответил отец, Саске хотел улыбнуться, но сдержался — Нана сильна, но не настолько, чтобы довести до подобного состояния Итачи. Наш сын могущественный альфа, а не среднее звено, — он сказал это с презрением и отвернулся, продолжая ворчать. — Странно, что не признаётся. Дурной знак. С учительницей музыки он также себя вел. Матушка вытерла руки о фартук и озорливо усмехнулась. — Дорогой, ему давно уже не пятнадцать, — снисходительным тоном напомнила она. Этот тон мужу не понравился. — Я про это и говорю, — раздражённо выдает он и дёрганно взмахивает ладонью. — Я говорил про это весь диалог. Разве в городе есть могущественные омеги? Я встречал-то их за жизнь штуки две. А мне сколько лет уже. Микото устало выдохнула с выражением такого же раздражения и упёрла руки в бока. Саске напрягся. Могут случиться два варианта события: либо они поссорятся, либо отец резко прекратит диалог, пытаясь не допустить ссору, но выведет этим мать, и они всё равно поссорятся. Ему нужно проследить течение их диалога и, прежде чем они начнут манипулировать друг другом находящимся рядом сыном, успеть схватить тарелку, чтобы спрятаться в своей комнате. — Что тебе с того кого он встретил? — строго спросила она. — Какая разница? Ну, встретил он могущественную омегу, ну случилось, что случилось, чего ты из этого проблему создаёшь? Он сам расскажет, если захочет, не дави на него. Всё. Пора. Саске уже заметил, как брови отца свелись к переносице и его желваки заходили. Сейчас он повысит голос, а мать отругает его за это. — Я хочу знать, чтобы больше не допускать подобного! Имею право! — с упрекающим тоном, будто сказал очевидное, воскликнул он и ударил кулаком о стол. Саске хватает тарелку и моментально подрывается в свою комнату. Матушка всплескивает руками и набирает воздуха в грудь. — Не смей повышать на меня голос! — полным недовольства тоном, наказала она. — Не смей повышать на меня голос, не смей бить мою мебель, не ты её покупал! В своей комнате Саске быстро достаёт наушники и вставляет в уши, выкручивая громкость музыки на полную, сейчас неважно, что включать, лишь бы было достаточно громко. Завтракал он сегодня с нервной улыбкой под громкий и ударный бит музыки в жанре панк. Он надеялся на выходной, но теперь определённо возьмёт себе миссию на весь день. У брата гон, Шисуи куда-то пропал, а родители ссорятся — да хоть сорняки в пропасти полоть, где угодно, но не здесь.