restart

воздуха в легких остается катастрофически мало, когда рядом танцует она — до дрожи в коленных чашечках потрясающая, до полного безумия притягательная, чертовски охренительная. и каждая попытка «глотнуть» побольше носом кислорода венчается полнейшим провалом. ты — весенняя обыденность, она — осенняя романтика; тебе лишь семнадцать, она же старше полугодом; в твоих жилах течет ненависть к самой себе, в её — музыка; тебя сводят с ума чьи-то знаменитые фанфики, её же — шекспировские трагедии. и когда твои пальцы выводят слова на бумаге, отдающиеся незримой болью в груди, тебе кажется, что сердце твое точно любить кого бы то ни было не заслуживает: ведь не умеет же вовсе. слезы выжигают бумагу, слова превращаются в черно-белую грязь. с мыслями собраться никак не можешь — рвешь бумагу, рыдаешь как не в себя, ругаешься, переписываешь снова и снова. и, получив наконец желанный результат, — идеальное содержимое в идеально бледно-розовом конверте, — плюхаешься на кровать почти что без сознания да забываешься в считанные секунды. в голову неспеша бьет соджу с лимоном. прикрыв глаза, даниэль отдает всю себя мелодии, доносящейся из колонок, — её танец становится медленным, почти плавным. теряясь в пучине собственных иллюзий и людской синевы, она наконец забывает о щемящем грудную клетку страхе; открывает глаза, лишь когда чувствует, как кисть её руки легонько сжимает чья-то теплая ладонь. сейчас ханни близко, предательски рядом: огибая границы даниэль, она намеренно обжигает её хрупкие плечи собственными сбитым напрочь дыханием. происходящее явно не грезы, дани кружит голову, и в секунду она упускает из виду ханни, но тут же чувствует её где-то сзади, чувствует за спиной эту улыбку. — дани, — слух приятно ласкает до боли знакомый голос; и вот она здесь — перед младшей, стоит и сводит с ума, сама того не ведая. ощущения не подвели — чужая физиономия тепло улыбается, указательным пальцем легонько проводит по уже усыпанной мурашками коже. в нос вновь бьет аромат земляничного лета, без остатка окутывая собой легкие, когда она подходит вплотную для того, чтобы говорить чуть тише. легкое головокружение. беспорядочный поток мыслей. сбившееся дыхание. — ханни… — потерянно бормочет даниэль куда-то в пол. — ты в порядке? «нет, не в порядке. не понимаю, зачем притащилась на эту отвратительную вечеринку. наверное, только ради минджи-онни. ведь она так старается для нас всех: глаз не спускает, во всю заботится. и совершенно плевать на то, что это — обязанность каждого старосты. вот я и здесь. но, кажется, мне нельзя пить… начинает подташнивать. а еще здесь кругом еда, боже. прийти сюда было худшей идеей. но дело даже не в пьяницах вокруг. и даже не в еде. дело в том, что здесь ты — беззаботная, сказочная, наслаждаешься музыкой, танцами — всем этим движем, который мне сейчас уж точно лишний. ханни…» — я в порядке, — (не)уверенно отрезает даниэль, (с жуткой неохотой) медленно высвобождая кисть из плена пальцев старшей. — когда-нибудь ты перестанешь избегать меня, — ханни поджимает губы в неловкой улыбке. и предлагает ей присесть за маленький столик, одиноко стоящий у веранды. стрелки часов для обеих жвачкой тянутся за полночь. апрельский воздух особенно чист. даниэль думает о том, что, наверное, зря приняла приглашение старшей — вновь пошла на поводу у своих внутренних ощущений. а теперь будет мучаться она ровно столько, сколько сможет ещё вынести — сидеть и мять в стрессе собственные руки, глазами бегать (лишь бы не смотреть в чужие сосредоточенные напротив) от столика к садовым красным розам матери минджи. она желает завернуться в пуховик: плюс пятнадцать градусов по шкале цельсия явно ощущаются неправильно. от дискомфорта выпрямляется в позвоночнике, поджимает губы. а ханни, по видимому, чувствует себя прекрасно: оголенные плечи не подрагивают вовсе. «нереальная», — проскальзывает в мыслях обеих. — почему ты одна? где хэрин-а, дани? — она не ждала вопроса подобного рода — слегка теряясь в ответе, мнется. на долю секунды мечется между правдой и неправдой. но, все же решив отказаться от лжи, наконец признается: — не знаю, где-то у… , — запнувшись, на мгновение замолкает, — где-то около бара. ханни думает, что хэрин, вероятно, все равно на дани, — иначе она поступала бы несколько иначе. — помнишь, как в младшей школе хэрин-а швырнула стакан апельсинового сока в минхека за то, что тот назвал книги бесполезным расходом бумаги? — старшая сидит в полуулыбке, взгляда от лица напротив не отводит. конечно, дани помнит тот день как свои пять пальцев: в истерике кинувшийся прочь минхек, задетая, широко улыбающаяся хэрин, полнейший хаос в школьном классе. только даниэль плакать без конца почему-то хотелось. у мальчика была жуткая аллергия на цитрусовые. — да… — дани поднимает глаза на ханни, ловит на себе чужой взгляд, — она терпеть не может тех, кто презирает то, без чего она жить не может. — поэтому она и ненавидит меня, — с усмешкой выдает девушка. лучшие подруги детства, ныне яро питающие ненависть друг к другу. и чертовски смешно, и чертовски плачевно. десять лет дружбы, закончившиеся нелепой, но крупной ссорой. яблоко раздора — мировоззрение, безнадежно давшее знать о себе в начале периода юношества обеих. ханни более чем уверена: такой дружбы, какая у них с хэрин была однажды, не будет у неё никогда вовсе. и — она готова поклясться — у кан тоже. — а ещё люто ненавидит тех, кто может поравняться с ней знаниями в области астрономии, — заключает ханни с притворным умным видом. — поэтому она и ненавидит тебя, — на лице даниэль наконец показывается искренняя улыбка. старшая ловит долгожданный луч света напротив, потому и сама улыбается ярко-ярко, глаз отвести не может с младшей — такая вот она, мо даниэль, очаровательно-пленительная. они решают пойти и выпить ещё соджу, но уже в компании друг друга. дани отпивает крепкий алкоголь, улыбается глазами в сторону ханни, а та, в свою очередь, допивает свой незаконченный земляничный шот. пару минут спустя обе теряются где-то в людской синеве, сливаются с толпой. младшая ощущает глубоко внутри, в области сердца шквал неподдельных ярких эмоций, взрыв эйфории настолько сильно, что готова разрыдаться, опозорившись перед всеми. фам чувствует это, потому и заключает её в свои нежные объятия. музыка, движения — одним словом, всё вокруг разом замедляется для обеих. некто застывает от них в двадцати шагах: ледяной взгляд бегает от одного лица к другому. она хмурится, поджимает губы; безжалостно рвёт руками садовую красную розу, не обращая ни малейшего внимания на острые шипы. боль от их уколов утекает медленно, сладостно. гости и не думают расходиться: вечеринка лишь начинается. даниэль кажется рукам ханни худой до посинения уст, до треска в коленях. и старшая, несомненно, в курсе (вовсе не) чужой проблемы: съедает себя в кровь сутками, места себе не находит. была бы на то воля её, забрала бы ту на раз-два к себе, без конца заботилась, пылинки сдувала. но всё, что доступно ей — лишь наблюдать за хрупкой жизнью да спрашивать без конца о её самочувствии. к нереальному удивлению ханни, младшая чувствует голод, ощущает его каждой клеткой: тянет старшую за собой на кухню. всё, что их двоих сейчас окружает, неизменно плывет, постепенно растворяется в спёртом воздухе. держась друг за друга, наконец доходят до места назначения. и вот перед обеими необычное зрелище: на кухонной тумбе в полнейшем одиночестве сидит минджи, — зачинщица всего данного пьяного мероприятия, — поджав под себя ноги и прикрыв глаза, что-то еле внятно поёт про белые поля да седые леса. ханни, изо всех сил сдерживая свой смешок, смотрит лишь на младшую. — тише, — дани с расплывающейся улыбкой на лице грозит старшей указательным пальцем, — не хочу, чтобы минджи-онни было потом неловко. ханни, подавляя смех, решает навести в холодильнике ревизию. — сейчас найдем что-нибудь… обветренный кимчи, засохшая палка сервелата, более менее выглядевший круглозерый рис… и так далее. в общем, вниманию старшей предстала еда качества «так себе». в секунду неразборчивые слова из уст минджи, к удивлению обеих девушек, вылетать перестают. даниэль от неожиданности приоткрывает рот, сжимает посильнее в своей руке ладонь старшей. — если у вас вдруг проснулся аппетит, — минджи как ни в чем не бывало глаза открывает, беззаботно свешивает ноги с тумбы, — могу поделиться вкуснющим печеньем моей мамы. даниэль ни на секунду не сомневается: их онни самая лучшая. широко улыбнувшись ханни, не упускает возможности сказать: — правда? ты говорила, что твоя мама вкусно готовит, — кладет ладонь на совершенно пустой (алкоголь не в счёт) живот, убеждается в очередной раз, что голодна зверски, — уверена, что так оно и есть. минджи в ответ на это лишь тепло улыбается, почти расплывается; наконец спрыгнув в тумбы, с довольной ухмылкой направляется в сторону кухонного шкафа. эта ночь выдается не такой уж и мерзкой, думает она. — запираешь мамино печенье на ключ? — непонимающе таращится ханни на минджи-онни, успешно справившуюся с поставленной задачей. — а разве может быть иначе? — пожимает плечами, — не оставлять же творение материнской любви на съедение чужим ртам. — а мы… — дани от неловкости в груди дует щеки, а после получает оперативный ответ: — а вы — не чужие. / ханни едва ли не теряет сознание от острой боли в собственном сердце, когда младшую безжалостно лихорадит на хэриновых коленях в туалете огромного дома минджи. но признаков никаких не подает, даже не думает. глаз с дани не сводит, ежится, судорожно сглатывает: младшую без конца тошнит. в груди сворачивается всё без остатка в папирус, обратно в былой вид не вернуть. из подручных средств лишь холодная вода да туалетная бумага. — ну что же с тобой, милая, — еле слышно шепчет хэрин, держа в руках чужое лицо. — как так получилось? дани в ответ на это лишь отворачивается, тяжело дышит. голова её в эти секунды раскалывается настолько сильно, что кажется ей, вот-вот треснет череп, после — разлетится на нескончаемое количество осколков. душно, жарко, противно. воздуха бы. «ещё чуть-чуть и начну плеваться собственными органами», — хочется ей озвучить. но сказать, увы, ничего не может. — нужен вызов скорой помощи, — внезапным уверенным тоном заключает ханни, в очередной раз нервно сглотнув. щемящая боль в области сердца отступать и «не думает». — лучше молчи, — фыркает хэрин, — не хватало ещё, чтобы ты здесь советы раздавала. ханни смотрит на младшую с изумлением, совершенно непонимающими глазами. по телу пробегает жуткий холод. — но она же… умирает. — сначала насильно пихает в неё еду, а потом вдруг хватается её спасать, — хэрин смотрит на ханни с презрением, с жестокостью. на лице невыносимая старшей полуулыбка. мир фам, блестящей уверенной девочки, рушится прямо у неё же на глазах, — и рушит, уничтожает, в песок рассыпает его железным ломом кан хэрин, тихонько посмеиваясь. некогда самая близкая из всех самых ей близких. а теперь — всё более чем отвратительно: она отбирает у неё её же счастье, хрупкое, совершенно бесценное, именуемое мо даниэль. — что? — уходи я сказала, — почти кричит, покрепче прижимает к себе чужое тело. — это ты во всём виновата. а дани по-прежнему рвет. — ей нужна больница, тупая ты идиотка, — вырывается у ханни, в дикой дрожи вынимающей смартфон. скоро всё закончится, мысленно она обещает дани. это ты захотела намеренно причинить ей боль, заставив её есть. теперь она погибает. а ведь сама прекрасно знаешь о её нездоровых отношениях с едой. я видела, я прекрасно видела, как ты касалась её (и хватило же тебе совести на это); видела, как смотрела, желая причинить ей вред; слышала, о чем думала. ты позарилась на моё. господи, я ненавижу тебя. ты отвратительная, непереносимая, омерзительная. ты. ты. ты. это всё ты. ты.