Два короля: Первая часть

      

***

      Утренний зябкий ветерок Чужеземья ворвался в неприметную, укрытую иссохшими лианами пещеру, топорша и облизывая своим ледяным языком слежавшуюся шёрстку молодой львицы.       Витани довольно зевнула и сладко потянулась всем телом, с любопытством осматриваясь вокруг: она не сразу вспомнила, как вернулась сюда после долгой, но весьма удачной охоты. Удовлетворённо муркнув, кошечка мягко и осторожно высвободилась из крепких и горячих объятий своего дикого самца, отряхнула заспанную шёрстку и тихонько выскользнула наружу.       Этот алый восход диких земель она видела уже неисчислимое множество раз. Всю свою жизнь она жаждала оставить его позади себя, но едва нашла покой на просторах прайда, принялась незамедлительно по нему скучать. В этих пустынных землях, где стремительно проносились густые облачка пыли, в этих бескрайних просторах, где не было ничего, кроме иссохших трав да колющих небеса гор, она стала такой, какая она есть. Она стала львицей Витани, самочкой с густой изящной чёлкой, чарующими фиалковыми глазками, бархатными «веснушками» на острой мордочке, изящным хвостом с тёмной кистью и хищно-игривым нравом, что так и манил к себе самца, да и самочку тоже.       Она часто возвращалась сюда: то ли к этому странному, но столь ласковому незнакомцу, то ли просто к самой себе. Всякий раз, когда в её безгривой головушке зарождалось слишком много противоречивых мыслей, она находила здесь некую безмолвную разгадку, ощущая одновременно и покой внутри себя, и новый огонь в своём сердце.       Ушедшей ночью она снова и снова отдавалась своему дикому льву, желая его так, как никогда прежде. С каждым новым укусом страсти, с каждым новым водопадом жизни, бьющим и в сердце и в междулапье, она точно разжигала свою волю, сбрасывая с себя те мучительные, душащие оковы, что нацепил на неё строгий, полный условностей быт прайда.       Этот черногривый незнакомец был необычайно хорош для своего почтенного возраста, обладая той нестерпимой силой желания, что не всегда удавалось найти даже в совсем молодом и падком до львиц самце. Он всегда был готов разделить с нею свою неисчерпаемую страсть, и оказывался до неприличия нежен и ласков, как не был ласков с ней ни один из пушистых любовников ни в Чужеземье, ни на землях прайда.       А сравнить ей было с кем. Юная самочка уже слабо помнила своё детство на здешних суровых просторах, но в том, что самый первый гривастый незнакомец сумел изловить ещё при первых пятнышках, она была совершенно уверена. Такое часто случалось на диких землях, местные львы и львицы взрослели здесь куда раньше, независимо от своей готовности и желания. Много времени утекло с тех пор, и она уже не могла с точностью припомнить его вид, столь он был прост и посредственен, зато хорошо упомнила, как ещё долго, очень долго болело и жгло сокровенную плоть. Не меньше обжигали и те прощальные слова, что оставил ей дикий мучитель, приподняв за хвост над пыльной твердью, зарёванную и заляпанную:       «Если ты не вырастешь примерной шлюшкой, то, клянусь, я вырву собственную гриву».       Витани не знала, сбылось ли до конца его пророчество, как и не знала, у кого полагалось спросить, действительно ли стала она «примерной шлюшкой», но что она точно знала, так это то, что ни этот лев, ни все последующие не тешили себя какими-то напрасными приготовлениями, делая своё дело настолько бесцеремонно и грубо, что приходилось лишь беспомощно рычать в небо, да издирать когтями иссушенную землю.       Любовь на диких землях была столь же суровой и беспощадной, как и все её обитатели.       В отчаянных поисках тех, кто мог бы помочь ей справиться со столь ненавистным Симбой, мама была готова снова и снова приманивать к себе подходящих, обычно, довольно свирепых и жутковатых на вид самцов. Нередко она предпочитала отдаваться им сама в качестве некоей платы за последующую помощь, но иногда вместе с нею под них жертвенно ложились и другие львицы их семейства. Свою дочь Зира старательно берегла, предпочитая держать её подальше от всего этого, но порою львы оказывались весьма требовательными и избирательными, и тогда молодой самочке приходилось задирать хвост пред незнакомыми гривастыми мучителями вместе со всеми остальными сёстрами.       Все эти встречи успели смешаться в один неясный комок томительной боли и отчаянных стонов, но отдельно ей запомнились два особенных случая.       В первом её весьма требовательно попытался подмять под себя ещё совсем молодой лев с едва приметной алой гривкой. Он всем своим видом старался держаться предельно строго и сурово, хотя больше напоминал львёнка, которого хотелось схватить в объятия и начать обнимать да вылизывать. Витани, конечно же, старательно изобразила страх и подчинение, в тихой дрожи повалившись пред ним на плечики и покорливо оттягивая в стороны крепкие охотничьи лапки. Его встревоженный крохотный цуцик не сразу захотел набираться в своей силе, а затем ещё очень долго и настойчиво щекотал её внутри, после чего, наконец, забрызгал небольшой струйкой едва приметного, нежно-кремового семени. Отчаянно сражаясь то с нестерпимой щекоткой, то с умилением, силясь не сдаться в предательской улыбке, самочка изо всех сил корчила пугливую мордочку и сжимала в пастьке лапу под потешно-угрожающим взором своего юного самца. По окончанию всего этого лев, кажется, начал догадываться, что его напущенная суровость не возымела должного эффекта, а потому, едва закончив свои дела, наскоро постарался скрыться с глаз самочки. Витани, конечно же, сразу же его нагнала, коварно завела за какое-то дерево, где не было посторонних глаз и ушей, и вкрадчиво поинтересовалась:       «Первый раз, да?».       Тот в ответ нехотя кивнул, повесив ушки и выжидая усмешек со стороны старшей львицы. Но их не последовало.       «Хорошо получилось, ты очень смелый лев», — проурчала она ему в самые ушки, а затем мягко перевернула на спину, уложила лапку на светлый животик и ещё долго и заботливо ласкала то небольшой его колышек, то два аккуратных пушистых орешка.       В тот памятный день, как и во всякий день прежде, отчаянные мольбы матери остались безответны, и уже на следующее утро немало воодушевлённые столь нежданной и доступной лаской львы невозмутимо направились прочь, к своим далёким, ещё более свободным и многообещающим землям. Витани провожала их привычно-печальным взглядом, ничего не выжидая и ни на что не надеясь, а потому дрогнула от неожиданности, когда юный алогрив вдруг окликнул её откуда-то сзади. Он притащил небольшой, но весьма свежий кусочек невесть откуда взявшейся антилопы, осторожно уложил его у лапок львицы, а затем тихо прошептал:       «Спасибо», — и, быстро и смущённо лизнув её в щёчку, тут же рванул за своими, куда более взрослыми и смелыми братьями.       Вкус этого юного охотника, как и вкус добычи, что оставил он ей, надолго запомнились Витани.       Второй случай был отнюдь не таким трогательным. Завладев своей инициативой, устроившись сверху и принявшись усердно отдаваться грубой ласке одного крупного и одноглазого черногрива, она почувствовала, как сзади её жадно обхватил другой, нетерпеливо прижимаясь к ней своими массивными бёдрами. Оказавшись беспомощно зажатой между телами крепких и весьма крупных самцов, она только и успела испуганно пискнуть, прежде чем два массивных шипастых жала с гнусным хлюпающим звуком насадили её на себя. Их ласка была невыносимой: безнаказанно кусая её за шею, уши, плечи и подушечки лап, они остервенело проникали в неё настолько, насколько этого позволяла жмущаяся от страха плоть самочки. Стараясь не задохнуться в нестерпимо-тесных объятиях львов, Витани снова и снова прорывалась наружу, вдыхая спасительный воздух, пропитанный ароматами мускуса двух свирепых хищников. В этом танце жизни и смерти, боли и жгучего удовольствия, львица испытала целых пять укусов совершенно неукротимой страсти, что буквально силою вырвали из неё самцы своими алчными мясистыми копьями. Наконец, один из львов, чтобы был позади и обжигал её искусанное плечо своим вожделеющим дыханием, а совсем просторное подхвостье — своим неистовым желанием, почувствовал намечающийся фонтан наслаждения и принялся драть её столь бешено и иступлённо, что на глазах самочки проступили слёзы, всё тело сильно задрожало, и из под междулапья брызнула бойкая и обильная струйка её влаги. Такое Витани сумела испытать впервые, и когда она уже много позднее поинтересовалась у остальных львиц о причинах подобной неожиданной влагообильности, те лишь тихонько и смущённо посмеялись, сказав, что это просто самцы из неё «все соки испустили». Сквозь свершившееся несметное время она смогла ещё не раз испытать это странное, немного стыдливое чувство, и всё чаще и чаще в этом помогал ей сам Симба, что в своих тесных и неистовых объятиях умел впечатлять ничуть не хуже даже пары огромных самцов с диких земель.       Так или иначе, всё эти жаркие и горькие воспоминания остались где-то позади, и теперь львица, свободная от былых забот дикой жизни, но водрузившая на спину ещё более непомерную ношу жизни прайдовой, неотрывно смотрела в сторону горизонта да тихонько набивала хвостом по холодному камню пещеры в такт всем своим гнетущим и змеящимся мыслям.       — Печалишься о прошлом? — черногрив тихонько приблизился сзади и уселся рядом, наблюдая вместе с нею бескрайнюю багровую даль.       — Скорей, об ушедшем, — повела ушком самочка, обернувшись мордочкой к своему чуткому дикарю и тотчас изловив его нежнейшие объятия, — И об ушедших.       — Сильно тоскуешь по маме? — он заботливо потёрся о её шейку, прежде чем удостоить своего поцелуя.       Витани сглотнула и прикрыла глазки:       — О ней. И о брате. Ты хорошо их знал? — она обернулась к незнакомцу. Её глазки слегка блестели.       — Отчасти, — самец заметно напрягся, уходя от прямого взора охотницы, — Это были… славные дикие львы.       Они немного посидели в тишине, озаряемые багряным восхождением небесного светила.       — Ты так и не назвался мне, — заметила львица.       — Твоя правда. А думаешь, стоило?       Витани взглянула на своего льва. Его густая пышная грива казалась дымчатой в свете солнечных лучей, а бесчисленные шрамы, усеявшие грубую тёмно-кофейную шкуру, представлялись каким-то особым окрасом, какой обычно наносили на себя воинствующие племена местных обезьян.       — Иногда мне кажется, что это не имеет никакого значения, — она снова прижалась к его строгому для всех, но мягкому для неё плечу, — Ведь какая разница, какой лев тебя берёт, если он делает это с любовью?       Черногрив заурчал и страстно потёрся о её загривочек в ответ.       — Но иногда… — она на мгновение потерялась, не без труда подбирая подходящие слова, — Иногда ты находишь того, кто с тобой особенно близок, того, кого тебе бы хотелось выделить среди остальных, запомнить каким-то особенным образом.       Она задрала мордочку и широко раскрыла глазки, взирая на самца снизу вверх в своей немой просьбе. Незнакомец чуть улыбнулся, пригнулся и принял её чуть приоткрытую пастьку в свой страстный танец двух языков. Она была горяча в желании, она была горяча в своём жаре. Этой ночью он познавал с нею всё новые и новые грани их неукротимой дикой страсти. Неподатливая на первый взгляд, она покорно обмякала, едва оказываясь в его лапах, а все её тайные красоты с нетерпением принимали самца в себя, отвечая тихой дрожью и глубокими томными стонами. Всякий раз, когда его алчущая плоть хотела от неё чего-то нового, чего-то совершенно запретного, юная львица торопко подчинялась, принимая те правила и те позы, которых требовал от неё её неутомимый самец. Несомненно, она заслужила нечто большее, нежели очередной прощальный поцелуй за ушком.       — Майнар. Меня зовут Майнар, солночь моя.       Вопреки его ожиданиям, львица ничуть не изменилась в мордочке, а лишь радостно взметнула хвостом да медленно произнесла, точно желая впитать в себя это сокровенное имя:       — Май-нар. Майнар… Ты хороший лев, Майнар. Даже… слишком хороший. Слишком хороший для этих мест. Как ты тут очутился? — она озадаченно нахмурила глазки.       — Ну… как-то вот… нашёл свой покой здесь, — немного подумав, ответил ей черногрив, — Ты же тоже зачем-то возвращаешься сюда, верно?       — Я возвращаюсь сюда к своим воспоминаниям и… к тебе, — спряталась в его могучей гриве Витани.       — Но почему? — искал ответа старый Майнар, — Ты львица прайда, у тебя там всё есть. И покушать, и поговорить, и пожить. И… лев тоже есть.       — Не знаю, — упрятала под себя хвост молодая охотница, прижимаясь загривочком к подбородку черногрива, — Наверное… наверное просто хочется чего-то иного… чего-то нового, другого. Какой-то ласки, чуткости… искренности.       — Его львица говорила мне тоже самое, — на морду Майнара наскочила едва заметная игривая улыбка, — Правда, искала она немного иного. Приходилось драть её как последнюю похотливую шлюшку свободных земель.       — Вот как? — Витани искренне изумилась и даже выглянула из под мордочки льва, желая понять, шутит тот или нет, — Мне казалось, у благородных совсем иные просьбы и желания.       Черногрив пожал плечами:       — Когда ты всю жизнь благородная, тебе рано или поздно захочется чего-то… дикого. В Долине я знавал немало таких львичек. Проходили мимо нас при своём королевском окружении, достойные и недоступные. А по ночам, пока короли их сладко спали, с громкими стонами сдавались местным, совершенно безродным и незатейливым львам, — Майнар слегка усмехнулся, вспоминая какие-то особенно яркие впечатления из давно ушедшего прошлого.       — Ты бывал в Долине? — ещё сильней поджала ушки самочка.       — Было и такое, солночь моя, — кивнул ей лев, прижимая к себе крупной пепельной лапищей, — Да чего только в этой жизни не было.       — А почему ушёл, почему поселился здесь? — не могла никак взять в толк Витани, — Разве там не лучше жить, разве там не богаче земли?       — Да… знаешь, в моём возрасте хочется уже спрятаться от всего этого. Хочется… держаться подальше от жизни, — нехотя отмахнулся лапой Майнар, — Особенно, когда ты уже настолько близок к смерти.       Львица страстно поджалась к нему всем телом и горячо лизнула в шею. Её лапка жадно впилась в грубое крепкое плечо, чуть подвыпустив коготки.       — Я не дам тебе постареть, — тёмным сиреневым пламенем сверкнули её жгучие глазки.       Черногрив чуть улыбнулся и сладко облизнулся, разглядывая приятно выгнувшийся золотистый круп львички. Одним движением, необыкновенно ловким и уверенным для самца, совсем недавно рассуждавшего о своих преклонных годах, он сразу же свалил её с лап и нетерпеливо подмял под себя, прижимая грациозной спинкой к гладкому скалистому камню.       — Оу… прямо здесь? — чуть изумлённо и совершенно восторженно пробормотала самочка, задрав мордочку и наблюдая, как солнце на горизонте неожиданно перевернулось, и теперь стремилось нетерпеливо упасть в бездонные просторы апельсиновой небесной глади.       — А почему не здесь, — низко прорычал ей Майнар, ловко проникая в её жаждущие и жгучие недра своим стремительно крепнущим шипом, — Разве не прекрасен вид?       От острого, настигшего волной удовольствия львица даже немного приподняла круп над землёю да жадно впилась коготками в суровую шкуру своего самца. Справившись с первым чувством стыда и чуть приподняв голову, она исследовала своими яркими озорными глазками его строгую, немного напряжённую мордочку, его крепкие поджатые плечи с особенно ясными рельефами мышц, его сильные, массивные бёдра, что неистово носились то вперёд, то взад, вонзая в неё свой внушительный шипастый стержень и раскрывая лепесточки её покорного изнеженного бутончика так широко, что отчаянно хотелось взвыть от тесной и томящей сладости внутри.       — Ты прав, — тяжело дыша, промолвила она, — Этот вид действительно прекрасен, лев мой.       Майнар широко улыбнулся и жадно приник к ней в своих хищных объятиях. Их пастьки сомкнулись вновь, а хвосты тесно переплелись, давая начало новому, необыкновенно пылкому уроку любви.       Робкий взор младого солнца ещё долго распалял близость диких львов.