Два короля: Первая часть

      

***

      На уставшем выжженном небе пробудились первые яркие, печально перемигивающиеся звёзды. Редкий, почти неуловимый ветерок осторожно потрёпывал миндально-пряную шёрстку дикой кошки, что в одиночестве всматривалась в темнеющую, терпеливо выжидающую даль.       Не в силах ни заснуть, ни предаться бездельным и тревожным возлежаниям, она спряталась от тихого и мерного дыхания своих львов, воссев на высоком гладком камне в отдалении от одиноко-покосившейся старой акации.       — Какая же я глупая… — издали почти беззвучный стон губы Витани.       Вольное дуновение пустынного духа приятно обдало её шёрстку. Наскоро пригладив капризно застелившую глазки чёлку, она громко и отчаянно выдохнула.       Ей не хватило смелости признаться старой королеве в той правде, что была больнее всякой раны. По самый закат последнего дня она искала, искала в уверенности и упрямости, с чуткой верой в то, что обязательно высмотрит того, кто знает, кто ведает столь желанным ей ответом. Она упрямо ждала его, ждала, не желая возвращаться к королеве-матери с пустыми лапами, с пустыми глазами.       Но её Майнар словно исчез.       Не желая отдаваться истинности своего ужасного поражения, она оставила последнюю надежду на благосклонность грядущего дня. Она солгала Сараби, изъявив, что знает путь, что знает дорогу, хотя знала лишь о том, что играет в очень опасную и отчаянную игру, проиграв которую, она лишится всего, абсолютно всего что имела и могла заиметь.       Чуя, как царапают сердце чернейшие предчувствия, она вернулась в земли Чужеземья, и до самой глубокой ночи не знала сна, продолжая преданно выжидать своего дикого льва. Но чуда не свершилось, и тот не появился ни с закатом солнца, ни с его восходом. Под самое утро она бесцельно волокла затоптанные лапки по безмолвным просторам свободных земель, отчётливо понимая, что, вероятно, допустила самую большую и ужасную ошибку в своей жизни.       Тогда её сбивчивые мысли вновь нашептали ей о том неряшливом, необыкновенно жалком самце, познанном ещё при свете умершего дня. Опасный, ненадёжный, своевольный — теперь казалось, лишь он способен вывести её на истинный путь. С ним не хотелось иметь совершенно никаких дел; признаться, к нему даже не хотелось прикасаться, но умом своим опытная, наученная горькою жизнью охотница со всей прискорбностью осознавала: именно такие, безмерно неприглядные и неумытые души в момент истинного ненастья оказываются самым что ни на есть привлекательным вариантом. Она в совершенстве понимала, чего именно захочет позаимствовать у неё чужак — ведь она, как львица, не так уж и много могла ему дать — и не находила в этом чего-то преступного, особенно для льва, но что её по-настоящему опасало, так это едва ли не безупречная искушённость в повадках вольнолюбивых самцов, и главное — их постоянная, ничем не утолимая, бурно произрастающая и ветвящаяся в своих фантазиях и намерениях алчность.       Витани помнила, как однажды, да так давно, что пятнышки на лапах тогда ещё были яркими, а сами лапки — мягкими и пушистыми, она бессознательно затерялась в карих глазах одного красивого и прекрепкого дикого льва. Влюблённость сводила её с ума, она поддавалась всякой прихоти, всякой шалости своего огнегрива, даже если те оказывались необыкновенно грубыми и начисто эгоистичными. Она отдавалась ему, отдавалась вся, желая и мечтая увидеть однажды искренний, чувственный блеск его глаз. Но одно и то же солнце то всходило, то свергалось с неба, и точно так же, неизменно, в его хищном, как будто бы лишённом всякого света плотоядном взгляде, она не находила ничего, кроме слепой и блаженной похоти, низменного, совершенно древнего, как и сам мир, чувства власти — власти над плотью, власти над чьей-то душою. Снова и снова ощущая его грубую шерсть, тяготеющую то над пушистым крупом, то над мягким сердцем, то над изящной, чуть испечаленной мордочкой, она как будто бы теряла какую-то важную, неизмеримо значимую для самой себя часть, словно лев не просто брал её, как нечто своё, неоспоримо собственное, строго ему подчинённое, нет, словно он вытягивал из неё сами силы, саму волю, саму себя.       Ей понадобилось немало времени, чтобы осознать, сколь сильно она ошиблась. Ещё больше времени пришлось потратить но то, чтобы до самой последней шерстинки, до самой последней частички своих отчаянных надежд вырваться из его хищных, когтистых объятий, успев оставив в них немало боли и крови, а в самой себе — немало горестных слез, глубоких разочарований и терпкого, въедчивого вкуса льва. Исплакав все свои печали, исплакав саму несправедливость и жестокость мира, она сквозь нестерпимую боль смогла научиться тому, чему невозможно научиться ни словами, ни убеждениями, но лишь горьким опытом — отдаваться сердцем, но любить умом. Осознав для себя эту новую, непривычную истину, она увела свой взор с тех, кто был вовне, по ту сторону жестокого и безразличного мира, на тех, кто был здесь, рядом, в приятной и заботливой теплоте всесущих повседневных ласк и объятий. Она обратилась к своей семье: к измученной, немало истерзанной их непростой судьбою матери; к заботливым, пушистым, охочим до нежностей сёстрам; к своему хорошему, умному и сильному брату… к своему Кову.       В столь юном возрасте она во всей полноте осознала, сколь сильны чувства его, того существа, что живёт там, по ту сторону сердца. Старые львицы в своих полуночных нашёптываниях называли его Зверем. Зверь зарождался в сердце, тотчас вырываясь и порабощая всё остальное тело. Зверь не знал ни чести, ни совести ни благородства — он был совершенно иной природы осознанности. У него не было формы, но его присутствие ощущалось сильнее всего, что способен был изловить глаз. Витани узнала его тогда, узнала — и поклялась противостоять ему, гнать его из себя прочь.       Но судьба оказалась куда более смешлива, чем можно было представить, а потому вершились дни, и ей снова и снова случалось сталкиваться с ним в нечаянных встречах, неизменно сдаваясь ему в подлой схватке, где не было права даже на мысль, не говоря уже о каком-либо ответном ударе. Она никогда не желала непростой судьбы, мечтая с самого львёнышества отыскать себя лишь ласковой принцессой для своего будущего льва, его мягкой и пушистой опорой, его вдохновительницей, матерью его потомства, но жизнь распорядилась совсем иначе, наделив её необузданным и неугасаемым пламенем, обратив её в настоящую дикую мастерицу, королеву диких львов. И чем больше лапа её сновала по тёплым землям саванны, тем меньше она находила в этом своего проклятия. Пытаясь обуздать эту силу, она с изумлением обнаружила, что может направить её не в стыд и порок, но во что-то сильное, смелое, благородное. Она вдруг поняла, что у неё наконец-то появился настоящий шанс сделать этот мир лучше, воспитать его, как воспитывает своего будущего хорошего и чуткого льва всякая благочестивая и совестливая мать-львица.       Потому Витани и не боялась вызова самца, как и не боялась самого самца. Напротив, она неизменно любила его близость, ведь именно так, и лишь так она могла дать волю своей силе, могла прочувствовать свою значимость не только для него, но и для всего необъятного мира.       Однако память о том первом, вольном чужаке выжглась извечным острым шрамом по сердцу самочки, и оттого поперву ей всегда было боязно отдаваться чувством всякому незнакомому льву, особенно, если лев этот был диким. Всю свою молодую жизнь она не оставляла попыток опасливо прикоснуться к душе скитальцев Чужеземья, но неизменно обжигала лапу, и лишь Майнар оказался тем первым, кто протянул ей лапу в ответ, кто мягко сжал её в своих любящих объятиях.       Теперь же его не было, и был лишь тот, кто мог снова и запросто неисцелимо изорвать её душу. В нём Витани снова увидела его, того самого Зверя, и оттого предпочла держаться на разумном отдалении. Она боялась за себя, но не меньше боялась за брата, и даже за столь враждебную к ней королеву прайда — она не знала, как поведёт себя чужак в их присутствии, и стоит ли верить его клыкам и когтям.       Но отныне не было никакого выбора, как и не было права на умиротворённый стук сердца. Своим обманом она предала мать короля. Предала самого короля. Предала остальных львов прайда. И пусть этот ненавистный незнакомец теперь изожрёт всё её сердце и душу, точно гнилостный червь — это лишь часть той позорной платы, что ей предстоит отдать за свою подлую, бесчестную ложь.       И только она уже примирилась со своей препечальной участью и вознамерилась направиться в пасть этой грезящейся тьмы, как над головой пронёсся стремительно пикирующий пёстрый силуэт, и тревожный, сбивчивый голос пернатого помощника короля упросил её поскорее вернуться к Скале, где уже собирался и выжидал остальной прайд.       Она старалась держать себя в лапах и лучиться уверенностью, обращаясь к мордочкам львов, что весь этот долгий и изнурительный день доверчиво и преданно следовали за нею, но ужасная тяжесть всё сильнее и неистовей давила в груди, а те малые познания о местных землях, что она сумела-таки вызнать от своих диких сестёр, на бескрайней и пустынной равнине едва ли не сразу оказались совершенно бесполезными.       Дикая львица привела их сюда, не зная ни прямого, ни обратного пути, и теперь в совершенном отчаянии пыталась понять, как же ей поступить дальше. Оставаться надолго здесь было никак нельзя, ведь яростное солнце нещадно изжарит их измученные головы, а затем пустая, голодная до жизни земля, хищно заберёт их себе. Им нужно было прятаться, найти укрытие, найти еды.       Словно заслышав чьи-то голоса неподалёку, Витани опасливо осмотрелась вокруг, но ничего заприметить не смогла: ночь была всё так же мирна и безмолвна, и лишь где-то вдалеке, у самых растущих от горизонта высоких гор, как будто бы промерцало несколько тёмных пятен.       «Нужно следовать туда с самого рассвета, пока не так жарко… или…», — юная самочка вдруг осознала нечто столь очевидное, что даже расстроено и рассержено ударила себя лапой по щеке, — «Надо было выждать путь и следовать с закатом солнца! Небеса, и почему я сразу так не поступила… Что я за никчёмная дикая львица…», — она едва не зарычала с досады, но вовремя опомнилась и опасливо глянула в сторону одиноко высившейся акации, где всё так же, ни о чём не догадываясь, мирно отдыхали её львы.       — Почему же ты оставил меня, мой Майнар, мне так не хватает тебя сейчас… — горестно прошептала самочка, пронзительно вглядываясь своими блестящими фиалковыми глазками в огромный, бездонный и величественный небосвод, что тихо переливался тревожным светом бескрайне отдалённых от неё огненных звёзд.       Под их холодным, осуждающем светом и без того изъязвлённое сердце сжалось её сильнее, и подбородочек смелой дикой львицы надорвано задрожал:       — Почему ты оставил меня…