***
Огонь свечи едва-едва подрагивает, ветер за окном скрипит ставнями. Заклинатель лениво перелистывает последнюю страницу. «Все время я страдаю и печалюсь И поневоле тяжело вздыхаю. Как грязен мир! Никто меня не знает, И некому свою открыть мне душу. Я знаю, что умру, но перед смертью Не отступлю назад, себя жалея. Пусть мудрецы из глубины столетий Мне образцом величественным служат.» Он закрывает книгу и ещё раз оглядывает чернильные иероглифы, прежде чем взглянуть на заснеженный двор. Юноша спешно пихает рукописи в сумку и надевает меховой плащ, легко застегивает яшмовые пуговицы, в последний раз мазнув глазами по уличному инею. Быстро проходит множество коридоров — все заучены вдоль и поперек, от досточки до досточки, настолько, что можно предположить местоположение по узору на половице. Он оказывается у знакомой до щемящей в сердце боли двери, колеблется слегка, но сглатывает и стучит. Тусклое помещение встречает неожиданным теплом, родным запахом ладана, — таким нежным, что улыбнуться хочется — и тихим-тихим дыханием хозяйки, чересчур однако, замогильным почти. Парень медленно ступает внутрь, тушит почти сожженую благовонию и ставит новую. — Как ты, матушка? — негромко спрашивает, поскрипывая деревянными досками, когда подходит к кровати. Взгляд поднять не решается, топчется на месте, разглядывая светло-зеленую каемочку на простыни. Женщина тихо кашляет, прикрывая рот рукой, щурится, из-за чего в уголках глаз западают морщинки, прежде чем вымученно улыбнуться. — Уже лучше, — обнадеживающе хрипит она, но юноша не верит — не тогда, когда её вид говорит за себя. Хмурится — не любит ложь, однако вид, что поверил, сделает. — Снова в город собрался? Парень молчаливо кивает, на вечно спокойном лице его меж бровей пролегает складка. — Ты ещё бледнее, мам, — с намёком то ли на жалость, то ли на вину произносит, когда женщина обхватывает его щеки худыми руками. Она незаметно посмеивается, заглядывая в изумрудные глаза сына, — еще такие светлые и юные в силу несовершеннолетнего возраста — на медный блик света на кончиках его очаровательной чёлки, над которой она нередко посмеивается — посмеивалась. — Если зайдешь к Снаффи-сама, то передай от меня привет, — она снова кашляет, — И возьми, если он не против, книжку для меня. Младший Итоши задерживает на ней взгляд, кажется, вечность, просто осматривая последствия тяжёлой болезни — впалые щеки и побледневшие губы определённо не худшее, что происходит в её организме уже который месяц. От части Саэ даже рад, что не видел опухолей, о котором говорили целители, но за это он тоже чувствует себя виноватым. — Думаешь, у него найдётся что-то кроме сборников стихов или видов северных цветов? — саркастически спрашивает, когда доходит до выхода и отворяет дверь, хотя по серьёзному тону и лицу трудно разобрать, действительно это шутка или упрек, но мать, очевидно, способна. — Мне в таком состоянии хотя бы что-то, — она улыбается, но у Саэ сердце лишь сжимается от вины за собственную беспомощность, нежели от радости, что женщина ещё способна на смех. — Цветочки тоже не плохо, знаешь, я так давно их не видела. Спроси, может, есть у него лишние гербарии? Он многозначительно молчит, но, ограничившись простым «хорошо», юноша закрывает дверь. Если бы не хорошая слышимость, он бы ударил себя сейчас. Может, даже не раз. Возможно, очень сильно, вероятно, даже чересчур — но вряд ли шипящая пощёчина заглушит разрывающую грудную клетку боль. Он сжимает кулаки, поджимая губы, едва держится, чтобы не упасть на колени и просто не расплакаться, вырывая попутно рыжие волосы. Все заклинатели — да и обычные люди нередко — хвалят, осыпают благодарностям, называют гением и прочим, что уже приелось, что теперь считается за нечто само собой разумеющееся. Вся их похвала так и кричит о том, что он должен с гордостью носить звание «Младший Итоши», радоваться, что родился в этой семье, что его отец — достойный уважения заклинатель; — и человек не плохой, как зеваки считают — бесстыдно приписывают все его заслуги «прародителюИтоши», и, мол, «не родись он там, ничего бы не добился!». Даже смеют открывать рот в сторону его матери: «Посмотрите-ка, обычная девица!», «Чем только примечательна?» и «Она же не чистокровна, она рыжая!» Саэ натурально тошнит. За мать больнее, чем за себя, обиднее. Он бы вырвал им всем их поганые языки, отрезал под самый корень и отдал бы на растерзание слепого заклинателя, но общественные нормы морали и не до конца поглощённый ненавистью разум сдерживают греховные желания. Он оборачивается на комнату матери и его сердце снова кровью обливается. Невыносимо — смотреть, как она каждый день страдает от неизвестной болезни, видеть, как она слабее с каждым его посещением, и хуже всего — не иметь возможности как-либо исправить и надеяться на чертово чудо — на то, что у Снаффи действительно получится создать панацею. И Саэ верит. Старается. Но с каждым днём все труднее. Особенно после того, как у Снаффи в кои-то веки появился собственный ученик, а не как когда-то раньше, когда он заместо отца обучал Саэ. Даже лично Марк изготовил его первый меч вместе с Ноа, с которым Итоши особо не удалось повидаться, но, судя по рассказам, заклинатель неплохой. И, его любимое, — он точно помнит, что каждая тренировка заканчивалась достойной похвалой и тёплым чаем из особенных горных цветов, про которые Марк готов болтать без умолку. В отличии от отца. С ним, наверно, хочется только головою о стены биться. Саэ устало протирает глаза и впивается ногтями до красных отметин на ладошках, пока не слышит тяжёлые шаги. Только не сейчас. Он быстро направляется обратно по длинным коридорам, возвращается к своей комнате и пугливо оборачивается, затаив дыхание. Саэ не реагирует так ни на кого — ни озлобленные духи, для которых галантные родственники забыли сделать ритуал успокоения, ни лютые мертвецы, особой опасности для заклинателя не представляющие, ни любая из другой зловредной нечисти. Но отец — он другой. Страшнее и опаснее их всех вместе взятых, проворнее и хитрее любого ëкая, и все же он — человек. Человек настолько, насколько им может быть тот, кто убивает, не поводя и бровью — и речь идёт не только о нежити. Саэ не догадывается, он знает, что в сердце у того ничего не ëкает, что ему абсолютно наплевать и на мольбы призраков, и на мольбы людей — настолько, что хватило совести отправить четырнадцатилетнего сына в одиночку расправляться с очередным ëкаем, однако кто же знал, что это окажется рокурокуби. Доски жутко скрипели, так и намекая, что мальчишка вот-вот провалится сквозь землю, но того не случилось. Он обошёл весь дом, но все же никого не нашёл, хотя чувство, что за ним пристально наблюдают не покидало совсем — он крепко сжал рукоять, осматривая тёмные помещения. Может, ему мерещилось, а может — и нет, но Саэ чётко почувствовал, как нечто шёлковое коснулось его лица, и он инстинктивно вытащил меч, отпрыгнув. Не видно ничего, совсем, то ли из-за страха, то ли из-за непроглядной темени, но это гребанное дыхание царапало слух, хотя и оглянувшись, и повертевшись на все триста шестьдесят, он никого так и не увидел. Сдвинуться хотелось, но совсем не получалось — ноги как будто прилипли; Саэ буквально слышит, как, отлепляя ступни от пола, происходит подозрительное хлюпанье. Зато что-то скользкое на волосах ощутил сразу — Итоши поднял голову и замер. Перед глазами — изуродованное лицо девушки с чёрной, как смоль, слюной, стекающей по её подбородку и на рыжие локоны, её мокрое дыхание нежно коснулось вспотевшей кожи, кровоточащие глазницы «посмотрели» прямо в ответ, красные губы — то ли от крови, то ли от помады — изобразили нечто походящее на улыбку, когда её голова наклонилась, и черные грязные пряди стали щекотать щеки — Саэ показалось, что смоль — или кровь — теперь и на его лице. Он гулко сглотнул и поднял меч, хотя и заколебался, — очень зря — Саэ попросту не понял, пока не осязал — веки опустились под тяжестью чего-то, а ресницы из-за этого слиплись и отказывались раскрываться. Итоши запаниковал и потянулся руками к лицу, размазывая жидкость по нему — она тут же начала стягивать кожу, прожигать, по ощущениям. Когда глаза ещё были открыты, Саэ не увидел на ней свисающих одежд, но из-за темноты не увидел и наготы — хорошо даже — увидеть такую обнажённую натуру не хотелось совсем; одних только звуков её передвижения, напоминающего паучьи лапки, было достаточно, чтобы вызвать тошноту. Убрать грязи не получалось, как и раскрыть век — Саэ резким движением провел по глазам, сдирая липкую жидкость вместе с ресницами, кажется, что даже с кожей щёк, случайно задетой, но не время думать об этом — снова получив возможность видеть, он покрепче перехватил меч и замахнулся — промах. Он потерял её из виду. Тревога за оставшихся жителей дома перекрыла доступ к воздуху, встала поперёк горла снежным комом, который сглотнуть не получается, как ни пытайся. Отвлек снова мерзкий звук — Саэ обернулся и замахнулся не глядя. Видно, как чёрные локоны плавно опустились на пол — Итоши ещё раз замахнулся, ещё, ещё, ещё. Волос у неё хоть отбавляй, мерзкой жидкости — тоже. Он не уверен, как будет оттирать её от белоснежных сапог — вероятно, выкинет; но это позже, не сейчас, черт возьми! Почему-то тварь убить не получалось, мальчишка даже счёт попыток потерял, зато сделать глоток воздуха с каждым разом становилось все труднее, а ноги липли все больше, замедляя передвижение. Вкус железа отчётливо резал язык, но Саэ проглотил все, не задумываясь, откуда вообще кровь. Боже, только не проклятие. Он снова забыл одну вещь — потолок. Поднял голову и тут же увидел, едва-едва успел отпрыгнуть, чтобы не получить буквального плевка в лицо ещё раз — неа, больше кожу и ресницы сдирать он не будет. На удивление для себя даже быстрым движением он замахнулся и режущим ударом, наконец, отсек ей голову — почти, если учесть, что нижняя челюсть осталась на месте, а верхняя часть с шлепком упала на пол, недалеко от теперь не такого уж и чистого ханьфу. Ещё удар — оставшаяся от безобразия часть тоже упала. Саэ наконец выдохнул, тут же воткнул в куски меч и собрал «целую голову», тяжело дыша. Он прямо-таки прочувствовал, как пылали щеки, как громко он втягивал ртом и носом воздух. Наконец отдышавшись и придя полностью в норму, он быстренько зашагал прочь. Голову демона выкинул куда подальше за пределы дома и остановился, чтобы вытереть сапоги и руки о траву, поглядывая на только-только встающее солнце. Он ушёл оттуда с чувством выполненного долга, ожидая, что отец его непременно похвалит, даже успел похвастаться матери. Пришёл через несколько дней к нему, но встретил его не то, что не радостный или горделивый за сына взгляд, наоборот — полный тягучего, как слюна демона, презрения. — Ты что, не знаешь, что тело Рокурокуби нужно прятать, чтобы голова не вернулась на место? Саэ удивлённо застыл, руки задрожали. Голова же далеко от дома находилась, нет? Но он не успел возразить — чёрные одежды отца промелькнули перед глазами, когда он оказался в опасной близости, глядя прямо на него, будто желая прожечь в нём дыру или того хуже одним только взглядом — говоря честно, почти получилось. — Теперь эта тварь убила ещё нескольких, — твёрдо произнёс Итоши, и Саэ почувствовал, как сердце пропустило удар, вся краска отхлынула от лица. — Что, думал, выкинуть её за пределы дома будет достаточно? Саэ не нашёл ответа, виновато прикусив губу и опустив взгляд в пол. Его как будто с порога облили холодной водой и выставили затем на мороз. Он уже сотни тысяч раз пожалел, что вообще туда пошёл — хотя и не то, чтобы ему особо давали выбор — тем не менее, грудь все равно разрывает это всепоглощающее чувство, до дрожи в коленях и шума в ушах. — Каким вообще боком тебе в голову такое пришло?! — его холодный тон мог заморозить любого, Саэ клянётся, боясь даже голову поднять, слушая жестокие речи — но по выражению стоического лица совсем не скажешь, что ему хочется сорваться с места или провалиться под землю вовсе — может, поэтому отец бесится еще больше. — …я исправлю, — тихо пробормотал он и повернулся к выходу, но презрительный мешок его остановил. — Я уже все сделал за тебя. Иди и дальше собирай цветочки и читай свои книжки, это же важнее. Он стоял, как вкопанный, не зная, куда себя деть. С того дня Саэ поклялся стать лучшим, не смотря ни на что. Тогда он ещё верил, что отец, несмотря на тяжёлый характер, все же хороший человек, раз так волнуется за жизни других. Думал, надеялся и все тому похожее. Он устало потирает складку на переносице и тихими шагами преодолевает расстояние до главной двери, попутно поправляя меховую накидку на плечах. Спешно выходит на улицу, морщится от снега и ветра, режущего и без того настрадавшиеся щеки, хотя и отделался он лёгкими, незаметными шрамами. Он старается не думать об отце, насколько это вообще возможно при всем его влиянии — не только на него, на весь клан и землю — но черт бы его побрал — он успел заикнуться о том, что хочет второго сына. Бред, думает Саэ, оставляя следы к домику на опушке — Я не хочу, чтобы кто-то ещё пострадал. Как бы ни оправдывала его мать, Саэ видит отца насквозь — или ему так только кажется?. Если верить её словам и посмотреть на действительность — гнусные оправдания никак к нему не относятся, как будто женщина говорит про иного человека вовсе. Или его добродушная сторона распространяется лишь на неё, и не понятно, потому это, что она обычный, не связанный никак, кроме замужества и ребенка, с самосовершенствованием человек, потому, что она женщина, или просто из-за брачных уз. Он мысленно выдыхает, радуясь, что отец —хотя и отрицать его способности как заклинателя иррационально, и младший Итоши, конечно, так не делает — наставник исключительно для него. Другие ребята в клане под его горячую руку не попадают — в глаза его большинство из них даже не видели, впрочем — и славно, говорит, лучше уж они у более уравновешенных учатся — как Снаффи, например. Если кого-то и называть почтительно «многоуважаемый учитель», то только его — насчёт других наставников Саэ ничего сказать не может, поскольку раньше не позволено было даже посмотреть на тренировки других, а сейчас банально не интересует. Такой его преданности может позавидовать любая из озлобленных женщин, ставших ëкаями после трагичной смерти из-за измены мужа или подобного, связанного с вероломством выбранного в спутники жизни человека. От части Саэ даже жалко их, но лишь чуть-чуть, едва ли больше, чем брошенного на улице котёнка, про которого он забудет через недолгий промежуток. Итоши привычно открывает калитку и окидывает взглядом двор — кудрявого парня нигде не видно, к счастью или к сожалению — он не решил. Стучит учтиво в дверь, хотя тут ему всегда рады — тут он чувствует себя как «дома». Отряхивает сапоги и заходит, тут же ощущая до боли в груди приятный запах ароматного чая — чихает, почему-то, и Марк, кажется, слышит. — Молодой господин Итоши? — он лучезарно улыбается, как всегда, выглядывая из-за угла — Саэ про себя подмечает забавную повязку на голове, хотя внешне и не скажешь, что он вообще рад здесь находиться — но Снаффи привык, определённо, знает и не упрекает за его особенности. Он быстренько снимает обувь и оставляет у входа, проходя на освещённую фонариками кухню — такие обычно используют для украшения улиц во время Обона, но Снаффи, видно, все равно, — оно и к лучшему, всяко светлее, чем от свечи, хотя и не сказать, что на улице сильно темно — Марку просто важно хорошее освещение, как во время работы, так и в обычное. Тёплый свет создаёт донельзя уютную атмосферу. Саэ несколько секунд изучает содержимое уже протянутой чашки и листья в ней, подмечая какие-то новые рецепты, но цветочки ему, пожалуй, не понятны — разве что розу от хиганбаны отличит — и на том спасибо. — Это жёлтый чай? — предполагает, основываясь на цвете. Судя по довольной улыбке Снаффи — все верно. — Быстро запоминаешь, — он кивает и отпивает со своей чашки, поглядывая на снег снаружи. — Дона не встречал по пути? Саэ молчаливо качает головой, позволяя себе отвлечься на мягкий вкус с приятными нотками фруктово-цветочных оттенков, позабыть о гнетущей атмосфере дома и хоть раз расслабиться, по-настоящему, без придирок отца и прочего ненужного, что забивает голову и мешает рационально мыслить. Марк учтиво молчит, слушая лишь, как перелистываются страницы и потрескивает огонь в фонариках. Затем Итоши, наконец, выдыхает — достаёт из сумки одолженные книги и осторожно протягивает. Кашляет неловко, и опускает взгляд на его чашку, чтобы не встречаться глазами. — Мама тоже просила какой-нибудь книжки почитать, но я не думаю, что ей понравятся энциклопедии. — Как её состояние? — между делом негромко спрашивает Марк — Саэ чётко слышит искреннее беспокойство в его голосе, и ему оттого тепло на душе и в то же время тревожно. — Говорит, уже лучше, — Итоши проводит пальцами по горлышку кружки, рассматривая чаинки на дне. — Но я ей не верю. — Выглядит хуже? Саэ кивает. Он слышит усталый вздох мужчины, оглядывается, видя как тот потирает переносицу, и хмурится слабо. — Из-за того, что сейчас зима, многие лекарственные травы не растут, — поясняет Марк, сцепив ладони вместе. — Хотя я думал, что моих запасов хватит. У Итоши пальцы невольно сжимают одежду, когда он пытается держать себя в руках, справиться с нарастающей тревогой — Снаффи это прекрасно видит и спешит хоть чуть-чуть, хотя бы слегка унять его волнение, успокоить: — Дон-чан согласился сходить в горы за особыми породами… — Я пойду с ним! — тут же прерывает, не дожидаясь окончания предложения. Мужчина едва-едва улыбается, усмехается почти не слышно, видно, предугадав его ответ, и кивает. — Я думаю, он не против. Не то, чтобы Саэ собирался спрашивать разрешения — не тогда, когда речь идёт о жизни важного для него человека, но приличия ради он молчит и упрёков не высказывает.***
Через несколько дней он быстрым шагом, едва не переходя на бег, поднимается к нужным горам — некоторые он знал, потому что его отец — да и другие заклинатели — использовали одну из тамошних пещер для самосовершенствования за закрытыми дверями — хотя Саэ и знает, что на такую медитацию уходит не один год, все равно удивляется тому, как мало этим занимается его отец — за свою недолгую жизнь он видел, как тот возвращался из гор всего два раза, и те его тренировки не превышали пяти лет. Валит снег, но Итоши все равно — до того момента, пока снежинки не опадают на ресницы и не закрывают обзор. Ну вот опять, произносит мысленно и по привычке дурной протирает глаза, но в этот раз ресниц не лишается. Он раздражённо фыркает, не сбавляя шага ни чуть, пока попросту не врезается во что-то — или в кого-то. — Осторожнее. Все-таки кого-то. Кого-то высокого, может, из-за роста широкого, но лишь по ощущениям — Саэ поднимает голову, игнорируя, что его придерживают за локти, и устремляет взгляд в знакомое лицо — кем-то оказывается личный ученик Снаффи, а широкоплечим его костлявая физиономия кажется исключительно из-за меховой накидки на плечах и широкого капюшона, почти закрывающего глаза обладателя. Он слабо улыбается и отпускает чужие руки, оглядывает его, кажется, бесконечные пару секунд, но затем хлопает по сумке и жестом зовет за собой — Саэ безмолвно следует за высокой фигурой, позволяя без какого-либо раскаяния повиснуть нервной тишине, напряжение которой можно лезвием резать. Лоренцо, видать, по одному его силуэту видит все его беспокойство и нервозность — поэтому с пониманием молчит, хотя от подглядываний любопытных не сдерживается и не пытается — Итоши ловит его взгляд несколько раз, но тот в ответ только улыбается неловко, вызывая лёгкое раздражение, с трудом подавимое вкупе с ежедневно нарастающей тревогой и скребящей длинными ногтями о кости виной. Дон, очевидно, замечает его сжатые кулаки и хмурое выражение ещё с самого начала, но первые разы вежливо игнорирует, продолжая оглядываться в поисках заснеженных растений, а когда слишком долго размышляет — виновато улыбается, дескать, что тут поделать. — Видел когда-нибудь бергению? Саэ недоуменно сверлит его взглядом, и прослеживает за его движениями, пока Дон смахивает снег с кустика ногой и открывает его взору розоватые лепестки. Итоши тут же вынимает меч из ножен и направляется к цветам, но Лоренцо останавливает его, перехватывая за лезвие — так глупо и небрежно. Точно ли все хорошо у него с инстинктами самосохранения? Или просто доверяет чересчур человеку, с которым толком-то и не разговаривал — хотя должно быть трудно верить тому, кто тебя так упорно избегал большую часть случайных встреч, которые для Дона были счастливыми, когда для Саэ точно наоборот. — Не-а, растения нужно срывать аккуратно, руками. Саэ едва слышно усмехается — и он-то про аккуратность говорит? — глядя на чужую кровоточащую ладонь. — Тебе тоже нужно быть более аккуратным, руками что попало не трогать, — он тянет клинок на себя, и Лоренцо послушно опускает, а Итоши протирает лезвие о снег. — Кто меч-то руками обхватывает? Лоренцо тихо смеётся, Саэ качает головой. — Человеческая кровь на мече — дурная примета, — негромко произносит, как будто с отвращением втирая снежинки с лезвие. — Веришь в приметы? — спрашивает, но ответа не получает, и Дон расценивает это по-своему. — Тогда пеняй на меня. Итоши поднимает бровь и только тогда замечает, что Лоренцо на корточках набирает в ладонь снега, и быстро перехватывает за запястье, переворачивая тыльной стороной к небу, чтобы запачканный лёд выпал обратно. Подумать только, и этот человек — ученик Снаффи? Того, кто больше всех трясется за здоровье — и не только своё, больше даже чужое, чем личное. Марку точно знать об этом не стоит. — Нельзя так. Дон недоуменно вскидывает брови, когда Саэ тянется внутрь своей сумки и выуживает оттуда пузырёк, однако, приглядевшись, он узнает его по этикетке — самая примитивная, но все же эффективная — потому что делал Марк — мазь. Итоши мягко, почти что нежно наносит лекарство на только что полученный порез, и у Дона мурашки по спине табуном пробегают. Он краснеет — и не ясно, от холода или смущения — Саэ предпочитает не думать и убирает пузырёк обратно, перехватывая цветы. Сосредотачивается исключительно на задаче и странные, любопытные взгляды в свою сторону по максимуму игнорирует с завидным умением.***
И даже кажется, что все идёт хорошо. Подозрительно хорошо. Матери как будто становится лучше, — лекарство Снаффи, должно быть, работает — отец почти не высказывает привычных недовольств, — удивительно, что на настроение старика может хоть что-нибудь положительно повлиять, но Саэ радуется молчаливо, убеждаясь в его безоговорочной любви к супруге. Но изредка все равно тревожно — тревожно и страшно — не изредка, часто, с каждым днем все больше, и теперь — постоянно. Это чувство просто не покидает. Засело где-то там, в глубине души, под самым сердцем, и стоит, нагоняет беспокойства, когтями оставляет порезы и шепчет так предательски ласково: «Все хорошее всегда заканчивается» и прочие отвратные приметы, в которые очень не хочется, но все-таки верится. Но Саэ пытается отвлечься всем, чем только можно — он даже вышел в город и прошёлся по местному рынку, купив несколько сладостей для матери и пару книг к себе. Поглядел даже — пускай и без особого энтузиазма — на новобранцев в клане и их тренировки, поздоровался со знакомыми учителями, которые лично для него наставниками никогда и не были — отец никого не подпускал, решая, что Саэ способен обучить только он. Исключение сделал только для Снаффи, и то лишь во время его медитаций в горах, хотя младший Итоши никогда особо к людям и не рвался — в отца, наверно — и от этого же тошно. Может быть, будь он более людим, был бы приятнее? Такую ведь характеристику дают людям зеваки, верно? Саэ строит предположения на услышанных сплетнях, пускай и не понял большую часть, прослушав вполуха. Поглядел на уличных артистов с самыми базовыми выступлениями, вроде разбивания каменной плиты на груди, однако бросить монетки не поскупился, хотя и с тщательным — на удивление — упорством проигнорировал весь свист и негуманный гул, вызванный появлением самого младшего Итоши, посмотрите-ка! И пускай он старательно прикрывал лицо капюшоном накидки, некоторые все равно узнали, — непонятно даже, как, если основное ханьфу с фамильными знаками скрыто за меховой накидкой — другие подхватили, и понеслось. И как бы он не старался не обращать внимания, сделать это полностью не получалось — может, юношеское любопытство и недостаток выходов в люди сыграли злую шутку, раз к одним продавщицам он все-таки, пускай и нехотя, прислушался. — Бедный мальчик, — вздыхает одна женщина средних лет, от скуки пиная снег. — Да чего ж бедный? — подхватывает другая недовольно, пережевывая холодный маньтоу, из-за чего её слышно похуже. — Выходец клана, что там, сын самого Итоши! Ему только плясать и радоваться, а сам ходит с таким лицом, как будто, я не знаю, бьют его там, что ли? Первая фыркает презрительно, скрестив руки на груди. — Ну что ты, господин Итоши человек гуманный, образованный. В клане запрещены подобные наказания, не помнишь? — Ну и на кой черт? — торговка шмыгает носом и отряхивает руки. — Ты посмотри на них, защитники этакие. Толку-то от них? Это старшие, слава богу, могут ещё что-то, а эти, мелочь безобразная, махают мечами и поделом. Другая женщина подозрительно косится на неё, смахивая снежинки со стойки, пока не вспоминает. — Так к тебе же сын Итоши и приходил, чтобы нечисть эту изгнать. Получилось ведь, так чего ты недовольная такая? Торговка тут же морщится и сплевывает с отвращением. — Да ты бы видела! Все в дряни этой чёрной, бог его знает, что это, ещё и волосы повсюду. И это не самое плохое! — она оглядывается, как будто опасаясь, что подобные речи послужат ей дорогой в один конец, и наклоняется — Саэ, стоя недалеко, ступает чуть ближе и прислушивается, делая вид, что осматривает товар. — Не знаю, что он там с ней сделал, но эта тварь убила ещё нескольких после его прихода. К счастью, его отец разделался с ней окончательно. Не знаю, чтобы я делала, если бы он был таким же разгильдяем! Женщина замирает и удивлённо распахивает глаза, а вторая уже более спокойно, но все ещё с уловимыми нотками раздражения заканчивает: — Потому-то и недолюбливаю я его. Он же ребёнок, что он может? Несовершеннолетних на такую работу, я считаю, не пускать. Нет, вообще всех, кто не эти… Бессмертные! А то придут, только хуже сделают, ещё и сами пострадают. Нашлись мне тут, защитники. Саэ кашляет, а поняв, что привлек ненужное внимание, решает быстро — пора сматываться. Натягивает капюшон получше, поправляет накидку; лямку сумки сжимает покрепче и поспешно направляется прочь — скорее даже не от рынка с вечно трещащими о сплетнях зеваками, а от этого тошнотворного чувства. Вина. Так часто появляется, что почти не тошнит — но все ещё мерзко, ощущается прямо как та слизь демона, сдирающая кожу к чертовой матери. Противно от своей скованности в эмоциях, хотя даже отец за такое не осуждал, так к чему бы стыдиться? Мнение посторонних — просто мнение, которое они основывают на придуманных самими же сюжетах и строят свою картину, отличающуюся от действительности; так с чего бы? Саэ по обычаю забивает на то, но, видно, собственный разум с этим явно не согласен и продолжает давить на кадык раскаленным железом, подкупая другими замашками, построенными уже с «помощью» отца. Люди осуждают, значит, это неправильно? Неправильно, неверно, превратно, извращенно. Опять он сделал что-то не так? Опять одна ошибка стоила людям жизни? А что скажет отец? Он окликает себя, пока тихо шагает по знакомым коридорам, по заученным до бельма на глазу дощечкам, которые всегда одинаково поскрипывают в такт. Оглядывается невольно на подолы своих одежд и вышитые, точно бирюзой, стебли бамбука на краях белой мантии — по ней-то и отличают молодого господина — только Саэ носит белое ханьфу, и про это тоже придумали тысячу и один теорию, которую не подтверждают и не отрицают, не высказывают вообще внимания на её существование ни глава Итоши, ни его сын; неизменно лишь одно — для всех остальных — отцу Саэ в том числе — исключительно чёрные одежды. На самом деле все куда проще, чем они себе напридумывали. Мать Саэ протянула ему две ткани, чёрную и белую. — Какая тебе больше нравится? Отец укоризненно посмотрел на неё: — У всех в клане чёрные одеяния, с чего бы ему выделяться? — Для родного и любимого сына можно сделать исключение, верно? Мужчина замолк и покачал головой, глядя на маленького мальчика, выбравшего белую ткань. — Почему белый? — мягко улыбнулась женщина, наблюдая за сыном, складывающего шелк в квадрат. — Потому что ты носишь такое же, — негромко отозвался мальчик, положив квадрат матери на колени. На душе теплеет от приятных воспоминаний, но все же иногда Саэ кажется, что он может потеряться в этих стенах. Просто забыться, как будто в памяти никогда и не была высечена карта всего здания. Пропустит один поворот и больше не вернётся — задохнётся от паники, глядя на многочисленные бамбуки за окнами — настолько их много, что нет даже проплешин света, воздуха, выхода в люди. Ему беспричинно страшно. Трудно даже просто руку занести, поднять и постучать в дверь, — не приходится — она приоткрыта. Саэ молча сглатывает ком в горле и сжимает лямку, прежде чем шагнуть внутрь и застыть, не успев даже открыть сумку и достать принесённые сладости. Отец стоит перед кроватью матери, крепко — и с порога прекрасно видно — сжимая её неподвижную ладонь. Его такая же подозрительно застывшая поза набирает обороты и поднимает градус к уже начавшейся панике, но Саэ старательно контролирует себя. Он не уверен, проблеск на его лице это просто обман зрения или мокрые щеки. Он неловко ступает ближе, щурится слегка, пытаясь догнать произошедшее. Саэ не знает точно, но по тому, что женщина не среагировала на его появление, воображение дорисовывает картину самостоятельно, быстро и стремительно, как чертов полетевший с рук умелого ниндзя кинжал. Хватает секунды — внезапная нехватка воздуха и его попытки вдохнуть оказались достаточно громкими, чтобы мужчина перед кроватью обернулся — красные глаза говорят за себя. Границы между паникой и здравомыслием стираются ещё быстрее, юноша замечает то явно не с первого раза. Он чувствует, как с собственных щёк стекают обжигающие не хуже той мерзкой слизи ëкая слезы, так неожиданно и непредвиденно, что его руки дрожат, причём слишком — Саэ едва поднимает одну, чтобы закрыть лицо. Дрожат не только руки, неконтролируемо дрожит все тело, и это по-настоящему страшно — он силится открыть рот, заговорить, но попросту не находит слов, не в состоянии выговорить хотя бы что-то членораздельное — его как будто ударили под дых, хуже, проткнули висок копьём и вытащили, оставили кровоточить и умирать. Как будто ударили собственным мечом — мечом, который лично ему сделал Марк. — Разве лекарство Снаффи-сама не должно было помочь? — он произносит это так тихо, таким нерешительным тоном, что мужчина щурится, но не отвечает — он даже не смотрит на него, глядит сквозь, и взгляд этот едва не больнее, чем осознание, действительное осознание ситуации. Саэ стоит над кроватью, слезы с его щек падают на подушку, чуть не на бледное лицо матери — теперь уже навечно спокойное. Сквозь намокшие ресницы мальчишка смотрит на морщинки около её губ, говорящие о том, как много она улыбалась — Саэ не хватает храбрости поднять взгляд к её, вероятно, сомкнутым векам — он смотрит на тонкую линию бледных губ и поджимает свои. Что могло пойти не так? Снаффи совершил ошибку? Настолько, что она стоило человеку жизни? Но если и так, имеет ли он право осуждать за это? Он с пустым лицом, ничего привычно не выражающим, поворачивается к отцу — он впервые видит, как тот плачет. Если честно, ему бы хотелось никогда этого не видеть. Как когда-то в самом раннем детстве, лет восемь назад — только семь исполнилось, а он пообещал, что благодаря ему никто из его семьи не проронит ни слезинки, появившейся из-за печали. Мать тогда привычно обняла и потрепала по голове, отец лишь удостоил усмешкой, и не ясно, была ли она насмешливой или он правда поверил в слова наивного ребёнка, точно не видевший жизни как таковой. «Даже тут облажался», думает невольно и чувствует, как опасно не вовремя подкашиваются колени — через недолгое мгновение он сдаётся и падает, прижимаясь лбом к тёмному дереву. Ему так плохо, что тошнит. Но стошнить здесь — пик неуважения Саэ с трудом проглатывает все и надеется проглотить туда же ноющее сердце, разрывающее себя изнутри приевшимся чувством. Хочется высказаться, — пускай и в пустоту — сказать хоть что-нибудь, позволить словам повиснуть в воздухе без ответа, но просто не получается ничего, кроме тихого хрипа, молчаливого крика и неопределенных всхлипов. Молчит и отец. Он, как обезумевший, гладит своим пальцем холодную руку, но уже не плачет — видимо, это все, на что он способен, но для него — это много. Остались лишь слёзные дорожки и покрасневшие глаза, которые смотрят прямо на безбожно мертвое лицо — когда-то такое красивое и яркое, наполненное самой жизнью во всех её проявлениях — от мимических морщин до света в её радужке, как будто бы ей суждено было родиться, чтобы быть счастливой, прожить насыщенную жизнь и умереть в тёплой постели, надеясь, чтобы сын нечасто будет ходить на могилу — чтобы помнил, конечно, но не зацикливался. — Пока есть мы — нет смерти, — сказала она однажды с улыбкой, прогуливаясь с маленьким мальчиком по саду цветущей глицинии, пока не подошла к одной-единственной яблоне здесь и не наклонилась, чтобы поднять фрукт. — Когда есть смерть — нет нас. Но это нормально. Страх смерти такой же естественный, как и она сама. Маленький Саэ лишь недовольно покосился на неё из-за чёлки, разглядывая желто-красное яблоко. — Я ничего не боюсь. — чётко ответил он, отворачиваясь и оглядывая сиреневую листву. Женщина рассмеялась и потрепала его по голове. Через время послышался лязг металла — там мечи скрестили маленький мальчик и взрослый мужчина. Саэ видел подозрительно высокую, но больше напоминавшую подростка, фигуру за яблоней, но решил сосредоточиться на тренировке с отцом, и сейчас он не уверен, не померещится ли ему просто тот силуэт в силу детской воображалы и «способности видеть то, чего не видят взрослые». Саэ всегда говорил, что глупо бояться неизбежного. Однако кто бы мог подумать, насколько страшно потерять кого-то столь значимого. Кто бы мог подумать, что даже он — сын превосходного заклинателя и великолепной женщины — может испытывать страх. До дрожи в коленях и пересохшего горла, до неприятия самой мысли как таковой, до полной пустоты сознания и холодного кома поперёк горла. Так страшно — Саэ не может и головы поднять, не может вспомнить хоть что-то без слез — в этом они с отцом, пожалуй, похожи — хотя бы сейчас не ругаются, но лучше бы грызлись, если бы мать была жива благодаря этому, если бы это отвлекло, пускай и на ничтожное мгновение. Больнее от того, что он даже не слышал её последних слов, не видел выражения лица, но… Хорошие люди ведь так и умирают, верно? Без лишних сожалений, он надеется, без лишней тревоги — радостно и спокойно, зная, что после них еще вечность будет тлеть под ногами, но они в состоянии отпустить момент. Наверно, так и должно быть. В конце концов, это пройдёт.***
Происшествие это стало большим ударом на весь клан, заставив его погрузиться в траур. Резиденция в горах, окружённая высокими стеблями родного и приевшегося бамбука, обвесилась чёрными ленточками, лепет отпрысков стал тише, злополучный пик Сожалений помрачнел ещё больше, чем он всегда был. Саэ не виделся со Снаффи и его учеником с того дня, когда они посещали могилу почившей. Видел лишь мельком, как Марк переговаривается с заклинателем другого клана — Ноа — но лично не разговаривал, взглядами даже ни с кем из троих не встречался, погрузившись в печаль и нескончаемое, как казалось, уныние. Но ведь ничто не вечно под луной — зима вскоре сменяется весной, хотя вечнозеленые растения ничего, кроме тоски, не навевают. Однако Саэ находит в себе силы ступить на знакомую тропинку. Не зная, о чем думать, он попутно размышляет, что скажет им — нет, пожалуй, ему — он надеется, что Лоренцо в тот момент не будет там — они пока все ещё недостаточно общались, да и Итоши особо желанием не горит — как минимум, не сейчас. Трава мнётся под ногами, и Саэ по какой-то неизвестной причине смотрит исключительно вниз, пока не доходит до ворот и не поднимает голову. Оглушительная тишина, несвойственная опушке леса — даже птицы не щебечут, надо же. Он осторожно открывает калитку и заходит внутрь, проверяет сначала излюбленное для игр на гуцине место, но и там никого — ни Снаффи с топором и дровами, ни его ученика с музыкальным инструментом. Но само сердце подсказывает, что здесь что-то не так — трава неестественно срублена, дрова попросту разбросаны. Итоши подходит ближе к дому и замечает приоткрытую дверь — и вот оно, это злоебучее чувство — эта грёбанная паника, свойственная параноикам. Саэ не такой. Но ему, как он думает, беспричинно тревожно — подумаешь, может, Снаффи только зашёл, с кем не бывает? — но он сглатывает колючий ком и ступает на деревянные половицы. В нос моментально ударяет странно незнакомый запах, он, как испуганный заяц, машинально оглядывается — разбитые склянки и цветочные горшки, к которым Марк относился чуть с меньшей любовью, чем к своим ученикам, доверия не внушают — паника в стремительной прогрессии возрастает и отдаёт гулом в ушах, когда он видит мерзко-красные следы на ковре. Он застывает на пороге кухни, и сердце грозится остановиться прямо сейчас. Знакомое, родное и теперь бледное лицо, закрытые веки и неподвижные пальцы — Саэ все это уже видел всего пару-тройку месяцев назад, но тогда в чужой груди не было пропитанного кровью разреза. Не была грудная клетка рассечена, не было на светлых волосах темно-красных пятен, не было на щеках, не было желания вспороть живот себе же. Выколоть глаза, согнуться от боли, банально отвернуться — все, что угодно, только бы не видеть. Меча, так горячо любимого и важного для учителя, на его поясе нет — нет и намёка на жизнь в его фигуре — но Саэ на подсознательном уровне падает на колени и впивается рукой в запястье, в шею, щупает пульс, хотя ещё по ране очевидно, что Марк явно больше не вдохнет полной грудью. Не вдохнет — Итоши выворачивает от этой мысли. Разум в панике не может сообразить ровным счётом ничего цельного, кажется, что там целый переворот всего сознания — не может быть. Да чтобы сам Снаффи умер не по собственному желанию? Чушь несусветная, Саэ бы ни за что не поверил — человек, так любивший жизнь во всех её проявлениях, просто не мог, если бы не прожил для начала хотя бы тысячу лет — но глаза не могут лгать? — показывают отчётливо иную картину. С трудом, огромным и непосильным, собрав волю и мысли в кулак он спешно встаёт и осматривает разбитую кухню, рассыпанные специи и чайные приправы. Точно драка, — заключает и осматривает другие комнаты настолько быстро, насколько ещё соображает охваченный тревогой мозг. Ничего особо говорящего, кроме разбитых, видно, во время суматохи склянок и их лекарств, он не находит. Он проверяет даже закрытую ото всех комнату с прочими растениями, за которые по головке определённо не погладят, но Саэ, на самом деле, никогда не придавал этому стоящего значения. А может, стоило. В любом случае не имеет значения сейчас, а все, что важно — отсутствие следов слез на чужих щеках. Зато свои он чувствует прекрасно, а их удары о пол отзываются эхом в пустом доме. Это действительность или видение? Если сон, то блядски гадкий — Саэ помоется полностью, если проснется, если видение, если галлюцинация. Но, даже постояв, наверно, целую вечность, — минуты две, на самом-то деле, что тянутся как дни-недели-месяца — даже ущипнув себя за щеку, руку, ногу, докуда ещё дотянется, где будет больнее — картина не пропадает, не расплывается в расфокусе рассеянного взгляда, не рассыпается прахом сгоревших благовоний. Значит, не показалось? Из горла вырывается истерический смешок. Итоши едва — нет, все-таки — до хруста сжимает дверной косяк, вцепившись так, как будто он вытащит его из кошмара; как на самую важную, как на единственную опору. Он открывает и тут же закрывает рот, не найдя, что сказать — да и смысл? Никто тут не услышит, тут некому слышать. Губы дрожат — Саэ до боли, до треска и крови закусывает нижнюю, брезгливо после вытирает рукой. А глаза все так же на бездыханном теле, — не верят — и взгляда не отвести. Зияет резанная, видимо, со всей дури рана, омерзительно расцветает вокруг тонкими розгами, плетётся по белоснежной раньше ткани, перебирается на светлые, спадающие на лицо волосы. Теперь мертвенно-бледная кожа точно блестит, переливается в свете когда-то тёплых и придающих уютной атмосферы фонариков. Сейчас же — ничего, кроме паники, уже начавшейся и укоренившейся в спутанном сознании, не вызывает. Даже те разбиты, а некоторые, что остались и висят на прежних местах, зловеще освещают красным окружающих, нагоняют страха — признаться честно, работает на «ура». Саэ, наконец, убирает руку с треснувшего под его же ладонью дерева, не оглядывается на него вовсе — медленно, шатким шагом ступает ближе к телу и почти так же — бездыханно — падает на колени. Слезы не вытирает, — сил на то нет — смотрит на закрытые веки, рукавами собственного одеяния вытирает с чужих щёк кровь, едва-едва сдерживая истерику — дерганные движения говорят за себя. С трудом, но убрав испачканные пряди за ухо, сам выпрямляется и опускает голову. Всхлипывает, не сдержавшись, прежде чем словить руки в молитвенном жесте, закрыть глаза к чёрту и спешно, почти сорвавшись на хрип, прочитывает слова ритуала успокоения души — ему бы не помешало тоже. Позже он, очевидно, устроит нормальное, приличное отпевание — думает, что Лоренцо ему в том поможет. Но для начала нужно найти его самого, желательно живым и не очень раненым, дышащим хотя бы, с бьющимся сердцем и вздымающейся грудью. Вытирается слишком неаккуратно — будто желает стереть кожу с лица своего вовсе, мокрые щеки и покрасневший нос отодрать и больше никогда не трогать, не видеть. — Я-я найду его, — хотелось произнести твёрдо, но вышло с заиканием, от чего себе стало ещё хуже, чем от того факта, что никто ему здесь не ответит. Сознание как в дымке, тумане — он бредёт и бредит, неизвестно что и куда. Быстро, так, что ноги путаются — переходит на бег. Знакомые и нет, деревья бьют и режут кончиками прутов по оголённый коже лица и рук, задевают одежды и заставляют замедлиться — Саэ злится оттого все больше. Не замечает, что гневно срезает их острым клинком, неожиданно обнажившимся. Дорога смутно знакомая, но не чёткая — нечеткая картина перед глазами, перед дрожащими зрачками. Он дышит тяжело и оглядывается, пытается припомнить, когда он видел подозрительно пустую местность. Мозг вспоминает, но предательски медленно — Итоши пальцами давит на виски, водит круговыми движениями, копаясь в памяти, мечась по черепной коробке. Когда-то здесь они с отцом были, точно. — Останься здесь, не уходи никуда. — строго произнёс мужчина и отпустил руку мальчика, направляясь в неизвестном направлении, бесстыдно оставляя сына на пустой опушке. Пустой настолько, что дальше все так далеко, так смазано, что и не ясно, горы там или деревья. Саэ едва-едва, но помнил отрывки, примерное его направление. Неуверенно сжав губы и ножны, он пошёл туда же. И черт его знает, как долго и сколько поворотов было, сколько раз возвращался или крутился на месте, что начал сомневаться, не сошёл ли он с ума. Должно быть, действительно сошёл, раз до гребанного заката искал неизвестно что — не нашёл, блять, не нашёл. Желание вспороть себе живот выросло ещё на несколько процентов, но Саэ с огромным трудом сдержался и вернулся в дом Снаффи. Может, Дон ещё не знает. Он же вернётся к ночи, верно? Будет неловкий разговор, но вдвоём переживать легче.***
Черт возьми, нет. Не вернулся. Саэ впился взглядом в открытую дверь, снова до треска сжал в ладони дерево дверного косяка. Он не вернулся. И Саэ из-за этого не вернулся тоже — потом предстоит выслушивать выговор от отца, но сейчас на то абсолютно плевать, он подумает об этом позже, стоя прямо перед ним. Плевать, не сейчас. Тело он уже отнес в атриум, жертвенное печенье из рисовой муки положил у ног. Отпевание, по правилам, проводят лишь на третий день после смерти — и Итоши твёрдо решил, что сделает все самостоятельно, не доверит такое дело священникам.. Он сделал навес ещё когда было светло, повесил посередине пучок голубо-белых бумажных лент. Не хочется быть здесь теперь, но возвращаться ещё больше. Добивает осознание, что у Снаффи, кроме него и Лоренцо, никого из родных и нет для проведения обычного, нормального и принятого всеми ритуала похорон. Стоять тут безнадежно и рыдать, сжимать руками собственные волосы и выдирать, умирать внутри от бесполезности своей и кусать губы — нет, серьёзно, почему? Почему опять? Почему он? Слезами делу не поможешь — Саэ со всей дури ударяет в стену кулаком, но пар выпустить это не помогает. Еще раз — не рядом и не мимо. Рука непроизвольно, незаметно тянется к ножнам, и даже их холод не остужает разгоряченный разум. Острое лезвие касается шеи, прямо над пульсирующей артерией, ведёт медленно, разрезает кожу, а в голове пусто, перед глазами дымка. Пусто настолько, что горячо желанного успокоения не наступает. Лишь осознав, что слишком близко, Саэ, как ошпаренный, отпрыгивает, рукой отмахивается от меча, будто боясь ожог получить — тот звонко падает на деревянный пол. На сетчатке звезды и черти пляшут, свет моргает, и Итоши едва на ногах держится, хватается за что-то ближнее, чтобы не упасть. Грудь тяжело вздымается, дышится чересчур тяжело — не ясно, от страха это или от шока. Он промаргивается, но тщетно — пятна и искры мешают сосредоточить взгляд на чем-то — и лучше бы он этого не делал. Лежавший в углу меч снова блестит на неярком свету фонарика ослепительным бликом, давит морально на органы от воспоминания о том, кто именно его сделал. Нет, черт возьми, это просто варварство, ебучее зверство. Он не знает, кто такой Ноа, — ну разве что его деятельность и клан — в глаза его не видел, но решение встретиться с ним кажется единственно верным. Собрав оставшуюся волю в кулак, он возвращается в резиденцию — привычно тихо, но в этот раз — оглушающе. Заметив только лишь краем глаза силуэт, Саэ моментально идёт, нет, бежит к нему — молодая служанка испуганно отскакивает, увидев его запыхавшееся в слезах лицо перед собой. — Мой отец… — произносит сдавленно, между громкими вдохами. — Где он? — Уехал на встречу с господином Фудзи, — негромко отзывается девушка, разглядывая снизу вверх его мокрые щеки и слипшиеся ресницы. — Что-то слу… — На сколько? — он тут же перебивает её; замечая взгляд вытирает спешно лицо белыми, немного испачканными чужой кровью рукавами. — Как давно? — Только через три дня вернётся, — она качает головой и беспомощно разводит руки, мол, что поделать. — Забудь, — лаконично заканчивает Саэ разговор и быстро топает к своей комнате. Коридоры, коридоры, коридоры — слишком много.У Снаффи дом меньше, оттого комфортнее. Там нет риска потеряться, сойти с ума в поисках выхода. Итоши не клаустрофоб, нет, но встревоженный мозг заставляет в том усомниться. Усомниться в собственных силах, но Саэ с огромным, колоссальным трудом отвлекается от пугающих и навевающих тревогу мыслей. Хотя, уснуть так и не вышло.***
День. Грёбанный день он убил на поиски, и опять — никого не нашёл. Отчаялся настолько, что старался попасть в комнату отца, но и то — безуспешно. Если физические замки пройти ещё вполне возможно, то наложенные заклятия с его-то уровнем не обойти точно, пытаться даже не стоит. Младший Итоши с таким же рвением искал хоть какие-нибудь записи, вообще любую информацию в теперь пустой комнате матери, но и там — прочитанные книжки, да гербарии. Это же ебучее блядство. Страшно до дрожи, неа, до гребанного тремора всего тела — меч становится чересчур тяжёлым в руках, и не ясно, тяжёлым физически или ментальным грузом, давящим, душащим горло. Он возвращается в одно и то же место слишком много раз, но все равно идёт оттуда разными маршрутами, цепляется за каждую уловимую надежду и подсказку в виде подозрительных деревьев или растительности — а может, кто-то уже сошёл с ума, раз обвиняет неодушевлённую растительность. Но приходит, — неужели, черт возьми — видит очертания домов и не понимает, не осознаёт, территория это все ещё клана Сугири или он перешёл за её границу. Да плевать, если честно. Одних этих силуэтов хватает, чтобы воспрять духом и быстро направится туда. Он не особо задумывается, действительно это деревня или город, судя по количеству домов, но даже так один так или иначе выделяется — стоит поодаль, побольше, поприличнее, подозрительнее, чем все пройденные растения. Увидев вблизи Саэ удивляется ещё больше. Слишком уж хорош для здания на окраине — такие обычно в центре ставят. Хотя с виду ничего, симпатичный, можно сказать. Стучать с вопросами — глупо, а пытаться проникнуть через окно — ещё тупее и невежественнее, но это последнее, о чем Саэ задумывается, если задумывается вообще. На удивление с первого раза не получается, со второго-третьего-пятого тоже. Итоши едва сдерживается, чтобы не разрезать деревянные ставни к чертовой матери, которые оказываются закрытыми — странно, день ведь на улице. И уходит, кажется, чересчур много времени и попыток для невидимого результата, заставляющего громко чертыхнуться и безнадёжно всхлипнуть.***
Однако, потратив, кажется, целую вечность, отворить ставни получается, а проникнуть внутрь — ещё проще. Но все же шиноби далеко, за пределами даже материка, не дураки — Саэ не знает, сколько их, Саэ не знает их уровень, возраст, примерный рост и возможности. И хотя очевидные порезы, оставленные на дереве ставней, наведут на подозрения, но сейчас — Саэ абсолютно параллельно, плевать и просто похуй — он медленно, стараясь не скрипеть половицами, идёт в почти что кромешной тьме, опираясь исключительно на осязаемые ощущения от стены под рукой. По неосторожности, впрочем, находит что-то и резко дёргается, случайно задев этим рычаг — свист летящих стрел пронзает воздух и медные кончики волос на макушке, когда Итоши успевает среагировать и присесть на корточки. Однако это тоже становится ошибкой — треск пола под ним недвусмысленно намекает на то, что он сейчас обвалится. Саэ тут же отползает назад, опасаясь явно больше за падение на пики, чем за занозы в ладонях. Как-нибудь потом позаботиться об этом, если выйдет отсюда живым. Оставив там часть волос и лоскутков белоснежной ткани, Итоши все-таки находит хоть что-то освещённое — аккуратно, незаметно встаёт рядом у стены, вглядываясь вглубь комнаты. Там неизвестный парень небрежно протирает пол, не стесняясь загонять пыль под половицы, а затем, как бы ни при чем, заправлять их обратно и прихлопывать ногой, оглядываться с безвинным выражением лица. Он не для того ниндзя становился, чтобы полы мести! Он оборачивается на куноити, которая так же, без особого энтузиазма, лениво даже проходится метлой, почти не задевая пол. Парень на это лишь поднимает бровь, следит за её движениями в мешковатой одежде — Саэ отмечает, что иссиня-темная ткань пропитана кровью настолько, что её будет вернее назвать «бордовой» — пока что-то в голове не щёлкает; он быстро поворачивается всем корпусом, крепко сжимая дерево веника. — Подожди, ты что, оставила труп заклинателя там? — спрашивает он скорее из страха, чем из любопытства. Девушка озадаченно поднимает голову, сверкая глазами. — Ну да, — беспечно произносит, как будто бы ничего плохого в этом нет. — А что? Господин Итоши не давал особых распоряжений. Знаешь, простое «избавьтесь от них» можно растолковать по-разному. Шиноби с секунду смотрит на неё, буквально прожигает дыру во лбу, проверяя, действительно ли она говорит то в серьёз или просто шутит очередную несмешную шутку. Поняв, что её вообще ничего не колышет, он едва не взрывается. — Ты дура! — ниндзя гневно стискивает ручку едва не до хруста, девушка даже отступает опасливо. — Что потом скажешь ему? Опять мне за тебя заступаться! А если найдёт кто? И ведь найдёт, обязательно; вопрос лишь в том, как скоро. Куноити просто пожимает плечами и упирает руки в бока. — Ты так говоришь, как будто они за нашими головами придут. Парень, кажется, кидает в неё не взгляд, а чертов кинжал. — Придут! — огрызается, и получается слишком громко — эхо разливается по пустой комнате и выходит за её пределы, прямо в коридоры, и Саэ ежится настороженно, как бы не заметили. — Боже, почему тебя вообще взяли? Сколько тебе? Пятнадцать? — Мне семнадцать! — куноити кричит в ответ и ступает ближе, хотя существенно уступает в росте, но агрессии это не сбавляет. — И я больше тебя заданий сделала! Шиноби лишь лицо кривит и язвительно усмехается. — Нашла чем гордиться, — он отходит и пихает ей в руки метлу, изображая отвращение. — Иди выйди замуж, я не знаю, что ты тут делаешь? Вон, возраст-то подходящий… Итоши не понимает, что говорит он дальше, но слышит отборную брань и звонкий смех вперемешку со звуками ударов метлы о, видимо, голову. Он сверлит взглядом свечи в углу комнаты, прежде чем сглотнуть и быстро пойти дальше. Куда — неизвестно, не предполагает даже, не догадывается — движется чисто по наитию, по чувству и запаху крови, который ему чудится, ведь все здесь на самом деле пропахло смолой и сандалом. Такой знакомый — потому, что у самого одежды пахнут так же — и вновь бросает в дрожь от осознания, что дом, в общем-то, от обычного не отличить, но он уже убил слишком много времени на попытки войти, терять возможности сейчас — просто непростительно. И ведь не факт, что в этот раз он сдержится от харакири. Слишком увлекается поисками ассоциаций — понимает поздно, лишь опять наступив на очередную ловушку. Примитивную, к счастью, он уже запомнил, как и что — чересчур много раз до этого попался. Отец определённо навтыкает за испорченные одеяния, и Саэ не уверен, обратит он сначала внимание на них или на порезы на щеках, руках и других открытых участков кожи, на неровно отсеченные на макушке волосы и теперь отсутствие забавной чёлки. Впрочем, волнует это меньше всего, значение имеет минимальное. Главное, или хотя бы желательное — не потеряться, для начала, потому что он почти. Во-вторых, найти того, за кем пришёл — Саэ стискивает кулаки до впивающихся в ладони ногтей, до красных полумесяцев от них, болящих и саднящих, но по сравнению с душевным грузом — чуть меньше, чем ничто. Наступить, задеть, споткнуться — одни и те же повторяющиеся, как по схеме, действия — так часто, что и сил злиться нет. Нет сил и отодвинуться — Итоши без особого старания уклоняется, позволяя стреле рассечь скулу. Есть ли там яд — не задумывается, вытирает и идёт дальше, до конца, до поворота, по кругу, опять и вновь. Голова кружится, наверно, в ушах шумит. Все такое знакомое — он видел это много раз. Не ясно, оттого, сколько раз обошёл, или потому, что планировка похожа на собственный «дом». Саэ ссылает на то, что ниндзя чхать хотели на правила — ничто им тут не закон, ничто им здесь не мешает построить базу и замаскировать под здания особенно успешных торговцев в городе. И, в общем-то, никто не спорит и против не выходит — большинство не знают, остальные не решаются, да и смысл? — Саэ берёт все в свои юношеские руки и скалится на ворон. А здесь тысячи дорог — Итоши не знает ни одну, его тянет за порог. Хочется уйти, бросить все и забиться в угол — сдаться и все-таки дождаться отца, надеясь на его помощь, но нет. Ни за что и не сейчас, не тогда, когда так рядом, когда сердце сжимается и кровью обливается, стучит так быстро и подсказывает, чутье так и шепчет: «вот там». Но «вот там» — это где? Саэ тупо пялит в стену, но из-за темноты увидеть какую-нибудь засечку становится весьма трудно, щупать руками — опасно. Но Итоши предпринимает попытку, проведя ладонью по поверхности. Что-то находится — Саэ радуется мимолётно, пока не ощущает явный обвал пола под собой. Среагировать не успевает, — да и не смог бы — но все равно судорожно пытается схватиться хоть за что-нибудь — в итоге получает лишь очередные раны и занозы. Падает громко, даже слишком — шанс привлечь ненужное внимание теперь бьёт под сто, он уверен, кто-то уже направляется сюда. Однако за десятки-сотни кругов по коридорам он так никого, кроме тех двух спорящих, не заметил. Остаётся только два логических варианта: либо все заняты за пределами здания, либо все уже просекли, кто он, и готовятся к нападению. Саэ шумно сглатывает, встаёт и отряхивается, оглядывается сиротливо — сыро, мерзко, пыльно; вот здесь сандалом не пахнет и не намекает, но сквозь зловонную влажность проскакивает что-то знакомое, что-то, напоминающее запах в доме Снаффи. Итоши инстинктивно напрягается. Кровь, догадывается весьма быстро, пройдя лишь ли. Он стискивает рукоять меча настолько, что её узоры скорее всего отпечатаются на ладони; привыкшие к темноте глаза отчётливо видят дорогу, и он быстрыми шагами преодолевает расстояние до последней двери. Колеблется секунду, минуту, вечность — пальцы трогают холодную поверхность неуверенно, совсем нерешительно. Губы дрожат, и Саэ не знает, что увидит и что ожидает — хотелось бы, конечно, видеть Дона живым. Он почти что произносит: «пожалуйста» и резким движением отворяет преграду. Воздух насквозь пропитан зловонием крови, — Итоши задыхается на мгновение — настолько густой, что, кажется, затуманивается даже взгляд, красной пеленой встаёт перед глазами. Саэ заставляет себя задержать дыхание и быстро ступает внутрь, но ноги как будто приклеились — как тогда, с рокурокуби — стоит лишь поднять голову и увидеть его. В лежащем ничком трупе он скорее по волосам, чем по одежде, узнает искомое — тошнота поступает к горлу так же мгновенно, как он теряет дар речи. Лица не видно, но согнутая фигура выдаёт в нём пережитые страдания — где-то за спиной связанные руки он подмечает позже, лежащий меч Снаффи — ещё позднее. — Действительно? — вырывается с уст неожиданно настолько, что он не узнает собственный голос. — Вполне, — раздаётся низкий звук рядом, но выше, и Саэ будто холодной водой обливают. Мозг не успевает сообразить, не догоняет за действиями тела и глазами, вцепившимися в своё запястье — теперь чужая чересчур большая рука сжимает его до боли. Ладонь эта даже шире, чем все предплечье Итоши — и это явно не потому, что Саэ юноша. Он инстинктивно поднимает голову, но другую не видит — тот, кто его схватил, слишком высок. То есть, по-настоящему слишком — Саэ готов поклясться, что мужчина выше двух метров, выше любого среднестатистического человека — бросает в дрожь моментально, прежде, чем он до конца осознаёт ситуацию.Таковых обычно оскорбительно называют óни, проклинают и боятся. Заклинатель пытается вглядеться в черты, присущие демонам, вроде рогов, но ни черта не видит, хоть глаз выколи. Итоши тут же одергивает руку — пытается, точнее, но железная хватка приковывает к месту, и Саэ кажется, что он видит проблеск чужих глаз, когда задирает голову к самому потолку, все ещё пытаясь разглядеть его сквозь тёмную дымку. — Ты… не человек, — то ли вопросительно, то ли утвердительно произносит. Мужчина задумчиво хмыкает и не отрицает, но и не подтверждает. Неудавшиеся и только начатые попытки вырваться он, однако, пересекает на корню — легко, как будто ничего не стоит, просто берёт и выворачивает его запястье. До Итоши доходит слишком поздно, что это перелом — ниндзя тянется к локтю. Он теряется в пространстве и сознании — если это действительно óни, то он пришёл в наказание за грехи. За какие? В голове всплывает злосчастное воспоминание об инциденте с рокурокуби. Значит, поэтому? Соображает реально запоздало — секунда, и ему сломают руку. Мгновение — и её вывернут в обратную сторону. Саэ двигается чересчур резко, но и это бдительности шиноби не ослабляет — стискивает его предплечье с такой силой, что Итоши чувствует, что вены вот-вот лопнут; кости хрустят от внезапного движения крайне звонко. Безмолвный крик застревает в горле — Итоши стискивает зубы, но шипения это не заглушает, жестокости и безразличия мужчины — тоже. — Ребёнок, — заключает тихо и ослабляет хватку так неожиданно, однако Саэ хватает этого, чтобы вырваться — хруст ничего хорошего не предвещает. Он валится на пол тут же, прижимая руку к животу, будто бы это может облегчить страдания, но нет — стоит повернуть кисть не так, и боль пронзает конечность ещё больше, выстреливает, как если бы ему проткнули запястье копьём. Сил сдерживать крика нет. Он слышит громкий топот, гвалт незнакомых голосов. Сосредоточив энергию ци на раненой руке, он вслушивается в разговор, однако понимает только все тот же низкий тембр и его лаконичное: «Оставлю его на тебя». Кто этот «ты» он не знает, но с ясностью осознаёт, что в комнате очевидно больше, чем один человек — кому он это сказал не понимают, кажется, даже сами шиноби, прибежавшие на звук обвала и крика. Конечно, Лоренцо ведь теперь мёртв, некому больше кричать здесь. Краем глаза замечает, что кто-то подходит ближе, и тут же хватает меч левой рукой, упиваясь тем, что ранена более слабая. За краткую секунду понимает, что это куноити — её тонкие нахмуренные брови и яростный блеск глаз говорят за себя, но Саэ чувствует себя куда хуже, униженнее и злее, чем все эти идиоты вместе взятые. За то, что не успел, за то, что не смог даже лица разглядеть — едва вошёл, уже прервали. Он кривится, но не от перелома — от в геометрической прогрессии растущей ярости, охватываемой все тело до самой души. Пальцы на рукояти дрожат лишь слегка, девушка открывает рот и тянется к поясу, но не успевает сообразить — точнее, вообще никто — Итоши хватает мгновения, чтобы замахнуться. Тот ниндзя, с которым она спорила ещё там, на верхнем этаже, распахивает глаза удивлённо и хватает ее за плечо, предугадав его действия, но поздно — заклинательский меч входит в чужую грудь так резко, что криво — Саэ не понимает, попал ли в сердце, да и не интересуется, раз клинок прошёл тело насквозь. Итоши пробегается глазами по помещению спешно, смазано. Человек насчитывает четыре. Ну, теперь три. Куноити захлёбывается воздухом и хватается за рану, только-только взятые сюрикэны падают на каменный пол с характерным звуком, следом — девичье тело. Саэ не видит её лица, но и не пытается разглядеть. Встаёт, хотя и с трудом, пытается не усугубить положение запястья ещё больше, прижимая к своему поясу с вышитыми бамбуками — фамильные знаки, и, едва завидев их, и тот парень, и другие шиноби отшатываются, в изумлении таращась на него, почти забыв про убитого товарища. Однако удивление с самого молодого из них, парня, что тянулся к плечу девушки, спадает раньше всех — не успевает Итоши поднять в высокомерном снисхождении бровь, как у того в руках уже оказывается кусаригама. Другой, шиноби явно постарше, хватает его за рукав и шипит: — Это же его сын! Кожу с нас спустит, если что-то с ним сделаем! Но ниндзя, кажется, плевать абсолютно — проследив за его взглядом, Итоши понимает, что он смотрит на растекающуюся по полу кровь под трупом, и взгляд его вспыхивает огнём. С размаху бьёт по клинку — тот отзывается лязганьем и искрами, но Саэ даже не дрогнул, хотя и пришлось придержать меч второй рукой. Мужчина в шоке открывает рот и оборачивается в поисках поддержки к другому шиноби, но вместо этого он видит в его руках проблеск танто — он теряет всякую надежду на благоразумие товарищей и спешно ретируется к выходу. Итоши его попытку бегства расценивает слабостью и с неприкрытым отвращением морщится, быстрым движением доставая из-за пазухи амулет с красной киноварью — зажав двумя пальцами прочитывает нужные слова и отправляет прямо за ним. На удивление, его разрывает серпом другой парниша, снова с гневным рычанием пытаясь обмотать заклинателя цепью. Саэ одаривает его поразительно добродушным, почти спокойным взглядом, прежде чем резко податься вперёд и отбить удар короткого ножа, направленного в шею. Мужчина шипит и выворачивает руку, намереваясь ударить в плечо, но Итоши быстрым взмахом меча выбивает оружие — тут же выуживает ещё один талисман, уже с большим количеством символов, и крепит его на дернувшиеся складки одежды шиноби. Одеяния вспыхивают огнём, а Саэ отпрыгивает назад, но так небрежно, что едва не падает. Безобразно и неаккуратно; приступ пробирает до дрожи, проходит сквозь кожу и клетки, до самого мозга костей. Он не замечает, в какой момент его плечо, все-таки, пронзает боль, но даже не смотрит, от чего — внимание приковано к горящему в панике мужчине. Уже через ничтожную секунду звучит свист и виден ослепительный блеск — заклинательский клинок отрубает голову и возвращается в ладонь хозяина. Итоши слышит чертыхания и шёпот мужчины, что был у двери, но теперь рядом с более молодым шиноби. Сжимая в руках лук, он шипит: — Эти заклинатели и на такое способны? Черт побери, мне стоило податься туда, а не оканчивать свою жизнь здесь. Парень, однако, его настроения не разделяет. Саэ не понял, когда он успел оттащить труп девушки подальше, — это вообще не вяжется с его поведением во время диалога с ней, его враждебности и сексистских замечаний; такая забота после смерти явно не перекрывает прошлого — но хватило лишь взгляда, прежде чем снова посмотреть на шиноби. Он вновь фыркает и размахивает цепью, Итоши осторожно ступает назад, вынимая из кровоточащей плеча стрелу с тихим, неразборчивым бормотанием. Мужчина с отрубленной головой уже не горит, зато физиономии товарищей так и кишат обжигающей ненавистью — один, по крайней мере, так точно — второй ежится опасливо, не решаясь натянуть тетиву, когда на него смотрят. Ниндзя, все-таки. — От тебя никакого толку! — рычит парень, пихая шиноби в грудь разорванный амулет, и тот ойкает. Когда он покрепче перехватывает серп, другой до боли и треска ткани хватает его руку, говоря почти отчаянным тоном, скрыть паники в котором не получается. — Т-ты не видишь, что ли? — говорить ровно у него тоже не выходит, и он стискивая зубы отворачивается, надеясь, что его намёк понят. Саэ смотрит на все с приторным безразличием, хотя собственное сердце колотится так, что вот-вот сломает ребра. Пальцы подрагивают, но он успокаивается — или так думает — делая вдох-выдох пару раз. Не дожидаясь ответа шиноби, его меч снова плавно, но стремительно разрезает воздух и выбивает лук из чужих рук. Мужчина испуганно вскрикивает и выставляет ладони в защитном жесте, по его лицу скатывается капля пота. — Эй, эй, стой, давай без… Тот не договаривает — Итоши дёргает пальцами, и меч мгновенно рассекает мешковатые одежды и врезается в области печени. Парень рядом не успевает даже среагировать — шиноби давится и отхаркивается кровью, задыхается и закрывает рот, но сквозь щели между пальцев та все равно стекает по тыльной стороне ладони, под манжеты, пропитывая красным тёмную ткань. Ниндзя силится схватить, придержать от падения, но тщетно. Он замирает на мгновение, но оно тянется оглушительно долго, как неделя, как месяц, прежде чем ему наконец хватает сил броситься вперёд. Оглядывается на товарища лишь раз — его хватает, чтобы ужаснуться; хватает безжизненных, опустевших от отчаяния глаз, хватает стекающей крови по рукам и ногам, когда тот оказывается на коленях; хватает хрипов и тщетных попыток справиться с рвущейся изо рта кровью, попыток закрыть рану хотя бы руками. Но Итоши все так же безразличен — шиноби это бесит, и его серп в звонком лязге встречается с заклинательским мечом. — Плевать мне, какая у тебя там фамилия или прочий бред, — цедит сквозь зубы, ударяя цепью и грузом на ней, однако Саэ парирует, не моргнув и глазом. — Это не отменяет того, насколько ты ублюдок. Заклинатель удивляется, пальцы сами собой расслабляются, но он быстро возвращает самообладание, разрезая наобум чужие одежды. Стальное хладнокровие резко контрастирует с агрессивностью шиноби; молчаливая перепалка выливается в искры и звон оружий, в кровь на лицах и одеяниях, в жгучей ненависти во взгляде. Парень крупнее и старше Саэ года на три-четыре, но того изящества, вкладываемого в удары Итоши, ему не хватает — одними только злобой и бешенным темпом его не обыграть — что-что, но титул «Младшего Господина Итоши» дарован не за красивые глазки. В конце-концов ниндзя ошибается — и эта ошибка является завершающей в его жизни. Итоши, не смотря на удар прямо под диафрагмой, в ответ опрометчиво бьёт в лицо — остриё безжалостно царапает от скулы, рассекает щеку едва не до мяса, пока не добирается до века. Саэ удивлённо вскидывает голову лишь тогда, когда слышит крик — он не уверен, сам он пронзил глазное яблоко или все-таки клинок. Губы безмолвно приоткрываются, но у него нет подходящих слов, но даже если он что-то и скажет, шиноби среагирует ещё более враждебно — хотя, куда уж больше. Из-за этого промедления ниндзя гневно толкает его и кончиком камы хватается за мантию. Заклинатель пытается отодвинуться, но вместо этого ткань рвется, да так громко, что гулом отдаётся в ушах, эхом по комнате. Итоши слышит бешенное сердцебиение, притоки крови по всему телу, взгляд затуманивается от усталости, и даже энергия ци теперь не блокирует боль от сломанного запястья. Но Саэ находит силы закончить. Собирает по частичкам, дышит тяжело и часто, держать меч уже не может — тот двигается по командам с помощью заклятия. Клинок режет наискось — Саэ не видит куда и как, уже валится на пол, почти задыхаясь, но на дрожащих локтях приподнимается. Оказывается, меч проткнул легкое. Нечеловеческие звуки и упавшая кусаригама выводят из транса. Итоши тянется за амулетом, по неосторожности кидает взгляд на перекошенное лицо противника — пробирает до костей. Кровь безобразно брызжет повсюду —на щеках, на одеждах, стекает по подбородку; проткнутого глаза не видно, ибо тот его закрывает. Но как только меч выходит из груди, парень едва на ногах держится. Итоши сглатывает и с сожалением узнает, что талисман остался всего один. Как он будет тушить пожар — неизвестно, да и энергии на раздумья никакой — ощущение, что он провалится без сознания сейчас же. Прочитав знакомые слова, он отпускает амулет — тот привычно зажигается. На отчаянный крик не обращает внимания совсем, концентрируется исключительно на дыхании. Шиноби видит отблески огня на чужих волосах, на спокойном лице; видит, как пламя выделяет порезы и пятна крови на молочной коже, и молвит что-то не слышное. Саэ кажется, что он видит слезу в чужих глазах, слышит гневные проклятия и жалобный вопль. — Он тоже просил прекратить, я уверен, — с придыханием говорит тихо-тихо, и никто не слышит, потому что огонь догорел — никто теперь не ответит, не спросит, про кого именно он говорит — и в комнате снова темно. Саэ не осознаёт, что слезы, на самом деле, текут по собственным щекам.