It's More a Question of When than a Question of If

Когда Уилбуру было шестнадцать, он выкурил свою первую сигарету, дрожащими руками, склонившись над столешницей на кухне дома своего детства. Стены насмешливо смотрели на него, сверкая своим весёлым синим цветом и облупившимися жёлтыми шкафами. Он закашлялся от дыма, почувствовал, как он скручивается в его лёгких и выходит тонкими струйками. Это было наполовину смертью, наполовину свободой. Уилбур вздохнул, подперев голову руками, вдыхал и выдыхал дым, кашляя и задыхаясь. Он похоронил свою мать за неделю до этого, заплатил за больницу деньгами от страховки и наличными из заначки отца, с пустым желудком, скручивающимся узлами за каждый украденный доллар. В то утро он проснулся без отца, с запиской, написанной на холодильнике неразборчивым почерком. Слова, написанные маркером, извини, не стирались, как бы он ни старался. А он старался. Всё утро он осматривал дом, молясь, чтобы его отец просто напился и уснул где-нибудь. Пока он тёр маркер, в доме повисла тишина. Надпись не сдвинулась с места, его единственной наградой за усилия были окровавленные костяшки пальцев, обожжённые антисептиком и моющими средствами. Итак, один, по-настоящему один впервые в жизни, Уилбур начал курить, привычка, которой его отец предавался холодными ночами, когда его собственные руки тряслись, а глаза тускнели. Уилбур ненавидел свои трясущиеся руки, те, что смотрели на него в ответ, отражая черту, унаследованную от отца. Он прислонился к столешнице, дрожа, зажёг сигарету обычной спичкой, пока любимая зажигалка отца глядела на него. Пачку он украл из старой заначки его отца, она была наполовину пуста. Дым приторный и густой растворялся в воздухе. Он грубо закашлялся в сжатый кулак, запах дыма обжигал его лёгкие, обжигал глаза и нос. Его голова была нечёткой и лёгкой от никотина, странное приятное ощущение, но он не был уверен, что наслаждался этим, скорее просто терпел. На стойку упало немного пепла, и он, не задумываясь, вытер его рукавом своей синей ветровки. Пепел обжёг манжету. Уилбур тихонько выругался, роняя сигарету на стол и оттирая след от ожога на рукаве. — Блять, нет-нет-нет... Боже. Пятно не сдвинулось с его куртки. Не сдвинется с места, как бы сильно он его ни тёр. Прожог остался. Ему казалось, что он задыхается, поглощается дымом и горем, слёзы лились грубо и уродливо, вытекались из его глаз мучительными рыданиями. Он плакал, склонившись над стойкой, впервые с тех пор, как положил мать под землю. Уилбур опустился на пол своей кухни, подтянув колени к груди, сигарета, наполовину выкуренная, всё ещё тлела на столешнице, оставив чёрное пятно сажи. Он плакал в пустом доме, плакал из-за ожога на манжете последней вещи, которую купила ему мать, перед тем, как она заболела, перед тем, как они продали своё имущество и перевели ее в хоспис. Его голова раскалывалась. Он продолжал плакать. Рыдания растворялись в тишине. Утро пришло и ушло. В конце концов, он перестал плакать, обрёл контроль над своим дыханием, сел, сгорбившись, на пол, пластиковые плитки линолеума были холодными под его телом, он курил сигареты одну за другой, пока пачка не опустела. Его глаза выплакали всё, его эмоции были взвинчены, он чувствовал себя выжатой губкой, измученным. Во рту был привкус пепла. Уилбур решил, что ему это нравится. В тот первый день Уилбур часами сидел на полу дома своего детства, невидяще глядя на потолок и стены, на шкафы, выкрашенные в жёлтый цвет — цвет, который выбрала его мать, — на светло-синие стены, выбор его отца. На скелет того, что когда-то было счастливым домом, хорошей жизнью. Его руки тряслись, крепко сжатые, зубы грубо скрипели. Горечь подступила к горлу. Его отец ушёл, Уилбур не знал, когда он вернётся, вернётся ли он, а его мать была мертва, земля на её могиле свежая, даже надгробный камень ещё не был установлен, только маленькая простая отметка. Он ненавидел его, своего отца за то, что он ушёл, ненавидел её, свою мать за то, что она умерла, как бы нелепо ни было обижаться на неё за это. Это была не её вина, вовсе нет. Он всё равно возненавидел их обоих. Уилбур больше недели не ходил в школу. На следующее утро у него должна была быть контрольная по химии, и вместо того, чтобы готовиться, он лежал на полу своей кухни, пустая пачка сигарет осуждающе смотрела на него с того места на плитке, куда он их бросил. Его голова кричала. Он не хотел ничего, кроме как биться головой о столешницу до тех пор, пока он не потеряет сознание, заснуть и больше никогда не проснуться. Вместо этого он смотрел на стены, не обращая внимания на кучу пепла и окурков на полу рядом с ним. В тот первый день он спал на полу в кухне, не в силах заставить себя попасть в свою спальню или, ещё хуже, в комнату родителей, туда, где умерла его мать. На следующее утро он оторвался от пола, пропахший дымом, с опухшими глазами, и пошёл в школу. Дрожа от холода, сгорбившись, Уилбур шёл в школу один, засунув за ухо карандаш. В его волосах был припудренный пепел, превращающий тёмно-каштановый в тусклый серо-коричневый оттенок. Он провалил экзамен по химии и по пути домой купил пачку чёрных мальборо. Уилбур курил в гостиной, чтобы уснуть, не в силах заставить себя забраться в спальню, спал в гостиной на диване, на случай, если его отец вернётся домой. Он никогда этого не сделал. Цикл продолжался, медленно наращивая сам себя. Уилбур просыпался, курил, принимал душ, убирал дом как мог, выметая пепел предыдущего дня в мусорное ведро на кухне. Шёл в школу с трясущимися руками. Он ходил на занятия, проваливал, сдавал, или блестяще выполнял задания, это не имело большого значения, в любом случае всё это казалось чем-то размытым. Он курил за трибунами, обедал с друзьями или прятался в библиотеке в зависимости от дня. Избегал жалостливых взглядов и обеспокоенных комментариев его учителей, шёл домой и курил. Он продолжал спать на диване у входной двери, ожидая возвращения отца. Через несколько недель он потерял надежду. Уилбур по-прежнему каждую ночь спал в гостиной. Еды было мало, но в любом случае он почти не был голоден, а курение снимало остроту. Тем не менее, когда его куртка слишком свободно висела на его фигуре, когда его щёки слишком сильно ввалились, когда люди начали задавать вопросы, а его друзья предлагали ему кусочки собственного обеда, Уилбур понял, что должен что-то изменить. Ему пришлось притвориться, что всё в порядке, чтобы никто не узнал, чтобы он мог остаться. Постоянный таймер, отсчитывающий дни до того момента, когда ему исполнится восемнадцать, маячил в его голове. Уилбур устроился на работу в местную пиццерию, работал по выходным и в пятницу вечером после школы, собирая деньги и откладывая их на оплату счетов и покупки продуктов. Несмотря на это, его скулы оставались впалыми. Уилбур не привлекал к себе внимание, следя за тем, чтобы единственное, что было в нём примечательно, это то, что от него всегда пахло дымом. Он игнорировал обеспокоенные взгляды своих учителей и перехватывал их звонки к себе домой. Он делал вид, что не слышал, что они говорили о нём. — Уилбур, он был таким смышлёным и счастливым мальчиком. — Да, но это из-за его матери, она умерла. Отца в последнее время не видели. Уилбур нашёл работу на прошлой неделе. — От него всегда пахнет дымом. Его оценки ухудшаются. — У ребёнка траур. Дайте ему время. Делал вид, что не замечает, делал вид, что ему всё равно, делал вид, что их слова не обжигают. Нет, Уилбур молчал, опускал голову и плёлся вперёд, зажигалка и сигареты были его ближайшими спутниками. Проходили дни, а он ни с кем не разговаривал, вообще ничего не говорил, ходил по школьным коридорам, как привидение, ничего не видя, моргал и возвращался домой, сидел на диване, пялился в стены. Глубокой ночью он плакал, затем выкуривал одну-две сигареты, ровно столько, чтобы воздержаться от головокружения от никотина, ровно столько, чтобы сдерживать слёзы. Большую часть времени он чувствовал себя опустошённым. Месяц спустя он встретил Квакити. Старший мальчик, новенький в школе, воплощение стольких школьных стереотипов, что это было почти смешно. Однако Уилбуру это не казалось забавным. Мальчик был чем-то новым, чем-то ярким и красивым, кто-то вроде Квакити предназначен не для Л'Мэнбурга, а для больших городов, как Эссемпи, или ещё более гламурных мест, таких как Хайпиксель. Кто-то вроде Квакити не должен был интересоваться Уилбуром. Он должен был скрываться, притворяться, притворяться и притворяться. Не высовываться в течение года и семи месяцев, просто ещё немного, пока он не сможет оформить дом на своё имя, избавиться от необходимости полагаться на своего отца. Просто ещё немного притворяться, что он не один в своём доме. Просто ещё немного. Квакити тут не поможет. То, как он привлекал взгляды и внимание своей лёгкой ухмылкой, своими тёмными глазами, как он улыбался Уилбуру, словно знал что-то. Квакити в жёлтых свитерах и синих шапочках, то, как его руки крутили карандаши в классе вместо того, чтобы делать заметки. Он был ярким, сделан из смеха и веселья, а под глазами покоились бледные синяки от бессонницы; Уилбуру не терпелось прикоснуться к нему, потрогать подушечками больших пальцев эти синяки, нарисовать воспоминания о его взгляде на каждой поверхности вокруг него. Он был завораживающим, зависимостью, более привлекательным, чем зов никотина. Уилбур старался избегать его любой ценой. Но Квакити был повсюду. В коридорах школы, с друзьями Уилбура на обеде, за трибунами во время их общего урока, куря собственные сигареты. Мальборо красные. Тетради Уилбура в школе превратились в альбомы для рисования, его задания сдавались с опозданием и набросками глаз на полях, всегда глаза. Он был измучен. Из-за Квакити. Он ненавидел его. Он был на рабочем месте Уилбура после школы, покупал кусок пиццы и флиртовал с сотрудниками, чтобы получить бесплатный напиток. Он был в голове Уилбура, устроил себе там дом, уютный и тёплый. Каждая вспышка жёлтого или синего заставляла Уилбура думать о нём, он был в каждом черноволосом человеке, которого Уилбур видел краем глаза, он задерживался в глубине сознания Уила. Он болел им. Когда Уилбур был маленьким, его отец однажды рассказал ему о том, как встреча с Кристин, его матерью, изменила его жизнь. Фил сказал, что никогда раньше никого не любил, никогда не находил никого, кто стоил бы его времени. А потом, одним будничным утром, работая в кофейне, Фил встретил Кристин, и это было то самое. Она преследовала его, он замечал её в местном университете, каждый день принимал её заказ на кофе, был удивлён, что по выходным ходил с ней по тем же пешеходным тропам, видел её в каждой проходящей брюнетке, мучился воспоминаниями о фиолетовом и запахе ванильных духов. Он предупредил Уилбура, что это заложено в семье, эта первая любовь, единственная любовь, требует, чтобы он был осторожен, был верен и, в конечном счёте, любил их, несмотря ни на что, беззастенчиво. В детстве Уилбур думал, что это романтично, каждый ребёнок хотел верить, что история его родителей была сказкой. Однако, переживая это, ему было тошно, он ненавидел это, он не мог выкинуть парня из головы. Уилбур обнаружил, что когда он пьян, ему легче отпустить всё и позволить своим мыслям задержаться на старшем мальчике, мечтая о том, какие у него мягкие волосы, как его дурацкий жёлтый свитер будет ощущаться на его коже, как его улыбка наполовину бесит, наполовину привлекает. Он ненавидел его. Это имело последствия. Он сходил с ума, идя из школы, где его мучила мысль об этом мальчике, домой, где он был один, проводил дни в тишине, пропивая себе дорогу из обширной коллекции отца, куря и наблюдая, как стены гостиной медленно желтеют от дыма. Разум всегда возвращался к нему. К Квакити. За трибунами Уилбур курил свои чёрные мальборо, а Квакити курил красные мальборо на противоположном конце. Они курили, не глядя друг на друга, без слов. Это было хорошо, даже лучше, потому что Уилбур мог притвориться, что курит в одиночестве, если просто не смотрел вправо. Он всегда наблюдал, когда Квакити не замечал, делал наброски его силуэта, прислонившийся к трибуне, с сигаретой в руке, пока дым клубился вокруг него. Затем, одним холодным утром, Квакити забыл свою зажигалку и поднял бровь на Уилбура, который так же тихо выполнил молчаливую просьбу, зажёг сигарету Квакити и, куря, посмотрел в другую сторону. После этого дня они молча курили рядышком. Тишина была хороша. Терпима. Что-то, с чем Уилбур мог справиться. Его руки дрожали, когда он закуривал сигарету, дрожь немного утихла после первой затяжки и полностью исчезала после третьей. Его желудок никогда не успокаивался, его сердце никогда не переставало болеть, скручиваясь и вращаясь, пока Квакити был рядом с ним. Он не мог сказать, что ненавидит это. Ещё неделя, и они болтали вместе, несмотря на то, насколько напряжённым был Уилбур. — Итак, Уилбур, — начинал каждый день Квакити, и это была самая лёгкая часть, та часть, где Квакити улыбался и придерживался сценария, с которым Уилбур мог легко справиться. Но он был непредсказуем, как дым, и всегда говорил то, чего Уилбур никак не ожидал. — Почему ты куришь, а? — Он всегда задавал вопрос, чтобы начать, поднимал бровь таким раздражающе привлекательным образом, что у Уилбура перехватывало дыхание и он заикался, независимо от того, сколько раз это случалось. Уилбур отвечал резкими и саркастическими словами, призванными положить конец разговору. — Потому что могу. Почему ты куришь? Тупой ебанный вопрос. Квакити улыбался, беззаботно и легко, даже если Уилбур материл его, всегда терпеливо ожидая ответа, каким бы грубым он ни был. — Я курю, потому что это расслабляет. Мне нравится быть расслабленным, Уил. Могу я называть тебя Уил? — он не стал ждать ответа. — Мне кажется, что ты куришь, потому что тебе это нужно. Он глубоко вдыхал, затем выпускал дым изо рта и кривил губы в улыбке, и Уилбур ненавидел его, но только немного, за то, каким привлекательным он был, прислонившись к спинке трибуны, полулежа, когда курил. Игра продолжалась в течение всей пары, даже дольше, продолжалась в обеденный перерыв, продолжалась ещё долго после того, как сигареты кончались и пачки были засунуты в карманы куртки и джинсов. Уилбур ненавидел это. Ненавидел его. Он ненавидел то, как голос Квакити проигрывался в глубине его сознания, как он не мог перестать думать о нём, о его словах, о остром взгляде в его глазах, когда он говорил. Мне кажется, что ты куришь, потому что тебе это нужно. Что, чёрт возьми, должен был думать Уилбур? Что он должен был сказать? Он ненавидел Квакити, ненавидел тошноту, боль в груди, где дремали мысли о другом парне. Он ненавидел это. Уилбур не ненавидел, не совсем, ему просто было больно, его тошнило от желания, от нужды, его сердце бешено колотилось, живот скручивало, когда он думал о Кью. Он делал вид, что всё в порядке, что ненавидит своего настойчивого спутника, но даже не мог заставить себя поверить в это. Это было месяц спустя, месяц бессонных ночей и мечтаний о дымчатых глазах, острых улыбках и подшучиваниях, месяц синего и жёлтого, того, как эти цвета переплетались друг с другом. Месяц спустя Уилбур забыл зажигалку в кармане куртки на подлокотнике дивана, на котором спал. Его руки дрожали, пока он стоял за трибунами, за пять минут до прибытия Квакити, дёргая ногой. Боже, ему нужно было покурить. Квакити свернул за угол, широко улыбаясь и громко насвистывая, как будто им не нужно было быть осторожными, чтобы не быть пойманными учителем. Его лицо поникло, когда он взглянул на Уилбура. — Уил, ты в порядке? — В его голосе не было холодной бодрой нотки позитива, вместо этого он был мягче, редкостный тон, который заставлял Уилбура нервно смеяться, поглаживая одной рукой затылок. — В порядке, Кью. Просто сегодня забыл зажигалку. Сдал тест раньше, весь день хотелось курить. Он позволил вопросу повиснуть в воздухе на мгновение, прежде чем застенчиво улыбнулся. — Можно зажигалку? Квакити усмехнулся как-то по лукавому и озорному, и то место в его сердце, где лежала привязанность, немного побаливало. Холодными кончиками пальцев Уилбур вытащил сигарету из пачки, краем глаза наблюдая, как Квакити повторял его движения слева от него. Он ожидал, что Квакити первым прикурит сигарету, а потом передаст ему зажигалку, но вместо этого старший сунул сигарету в рот и не спеша подошёл к Уилбуру. К Уилбуру, который замер, наблюдая за тем, как Квакити вырвал сигарету из руки Уилбура и поднёс её к его рту. Уилбур достаточно легко подчинился, позволяя сигарете свисать из его рта, в ужасе и нервозности, его желудок скручивался, когда он смотрел широко раскрытыми глазами, как более высокий мальчик склонился над ним, одной рукой опершись о стену позади Уилбура. — Расслабься, — старший вздохнул, держа зажигалку и прокручивая колёсико, в результате чего между ними возникло пламя. Квакити наклонился лицом к лицу Уилбура, а затем затянулся, когда его сигарета зажглась. Он выпустил дым в лицо Уилбуру, а затем отошёл, снова встав на приличное расстояние, если не слишком близко, чтобы это выглядело по дружески. Уилбур уставился на него. — Господи. Блять, — он покачал головой и глубоко вдохнул, медленно выпуская дым сквозь стиснутые зубы. — Квакити, пожалуйста, не- — Что, Уилбур? — он ухмыльнулся, не отрывая от него взгляда. — Не делать этого? Я видел, как ты смотришь на меня. Уилбур вздрогнул, как будто его ударило током. — Я понятия не имею, о чём ты говоришь, — он свирепо посмотрел на него, но Квакити просто откинул голову назад и рассмеялся. — Уилбур, это мило, — он шагнул вперёд, сохраняя зрительный контакт, и Уилбур чуть не растаял. — Но когда будешь готов быть честным, найди меня, — его взгляд скользнул по фигуре Уилбура, и он улыбнулся. — Ты, должно быть, не понял, — Квакити снова резко вдохнул, уходя с танцующим в воздухе дымом, — я смотрю на тебя так же. — Он позволил недокуренной сигарете упасть на землю, слегка наступив на неё, прежде чем свернуть за угол. Уилбур прерывисто вдохнул, его голова наполнилась ватой. — Господи, блять, — он выдохнул, упершись рукой в трибуны позади него, его сердце бешено колотилось. У него чесались руки, и ему хотелось закурить, но прозвенел звонок, а это был обеденный перерыв. В конце концов Уилбур спрятался среди книжных полок в библиотеке, избегая Квакити, как только мог, сидя в одиночестве. Ему нужно было что-то делать с руками. Уилбур порылся в карманах и нашёл чек на сигареты и затупившийся карандаш. Он сидел среди пыльных полок и делал наброски. Он рисовал глаза Квакити, как они щурились и расширялись от смеха, как он смотрел на него, склоняясь над его телом, устанавливая зрительный контакт, когда закуривал сигарету. Руки Уилбура перестали трястись. Он не ходил на остальные занятия, оставался в библиотеке и рисовал, его сердце впервые за много дней успокоилось. Он прогулял занятия на следующее утро, и на следующее, и на следующее, забирался на крышу своего дома с бутылкой вина и новой пачкой каждый день. Он пил из бутылки, стряхивал пепел в любимую кружку отца, чашку, которую он украсил для него в детстве, подарок на день отца с надписью «Лучший папа в мире». Уилбур бездельничал на солнце, купаясь в лучах, как фотосинтезирующее растение. На крыше, вдали от всего, пьяный от вина, он почти мог притворяться, что всё в порядке, что он всего лишь ещё один бунтующий подросток, прогуливающий школу, что он пил, потому что был молод и влюблён, и ему было больно. Что он не избегал ещё одной вещи в длинной череде вещей, которые он действительно не должен игнорировать. Он мог притвориться ребёнком, беспокоящимся о парне, а не о счетах и еде или о том, вернётся ли когда-нибудь его отец домой. Он мог полежать на крыше, заснуть там, на солнышке, в синей куртке, закрывающей голову, с пустой бутылкой из-под вина и кружкой, наполовину наполненной пеплом. Ему снились чёрные волосы, вьющиеся на тонкой шее, тёмные глаза, уставившиеся на него, зажжённая сигарета, болтающаяся перед ним, красиво лежащая на губах мальчика, в которого он влюбился, снились дым, пепел и пыль, жёлтый свитер и синие шапочки. Было приятно сидеть, пить и мечтать, медленно просыпаться и гоняться за призраком хорошего сна. Это была хорошая неделя, оторванная от жизни, отделённая от общества, в собственном пузыре дыма и тоски. Реальность постучала со звуком проклятий, рукой, протянутой через край крыши. Уилбур проснулся изнеможённым, голова колотилась в унисон с сердцем. — Блять, Уилбур, — Квакити тяжело дышал, полностью вытягиваясь на крышу. Уилбур приподнял бровь, закинув одну руку на глаза, чтобы защититься от заходящего солнца, спрятав лицо в сгибе локтя. — Да, Квакити? Он почувствовал, как Квакити сел рядом с ним, прижав колено к его бедру. — Уил, какого хрена ты делаешь? Я не видел тебя несколько дней. Уилбур вздохнул. — Знаешь, там была лестница, — он приподнялся на локте, не обращая внимания на то, как черепица впилась ему в кожу. — Тебе не нужно было лезть по забору. Квакити уставился на него в замешательстве. — Перестань избегать вопроса, Уилбур. — Кью, я не обязан тебе отвечать, — он усмехнулся, закатив глаза. Квакити выругался себе под нос по-испански, и Уилбур не стал слушать. — Просто. Чего ты хочешь от меня, Квакити? — он сел прямо, повернувшись лицом к Квакити, колено к колену. — Почему ты здесь? Он смотрел Уилбуру в глаза, сжав губы в тонкую линию. — Уил, я просил тебя найти меня- — Ага, — перебил Уилбур, — и я ещё не нашёл тебя, так что спрошу ещё раз, какого хрена ты здесь? Лицо Квакити растаяло во что-то более мягкое, уязвимое, и то место в его сердце, которое питало чувства к другому мальчику, заныло. — Уил, я просто. Блять. Я думал, что напортачил, был слишком напорист, извини. Уилбур мгновение смотрел на него. — Всё в порядке. Квакити положил руку ему на колено. — Я не зашёл слишком далеко? Нотки надежды в его голосе сотворили забавные вещи с желудком Уилбура. — Нет. Ты не зашёл слишком далеко, Квакити. Блять. Его сердце болело, а Квакити был так прекрасен на закате, золотой свет смывал следы усталости с его кожи. Уилбур не мог отвести взгляд. — Я просто немного проебался, Кью, — неуверенно рассмеялся он, всё ещё пьяный от любимого вина своей матери. Квакити положил свою руку на руку Уилбура. — Я знаю, — сказал он. Они сидели вместе, глядя на закат, друг на друга, и, чувствуя прилив храбрости, Уилбур перевернул ладонь, чтобы взять руку Квакити в свою. Они сидели до тех пор, пока солнце не зашло и не появились звёзды, их окрестности были освещены луной. — Останься на ночь, — тихо произнёс Уилбур, просьба, которую он мог озвучить только под покровом темноты. Квакити немного рассмеялся, сжимая руку Уилбура. — Очень прямолинейно, мистер Сут, но как насчёт твоих родителей? Дыхание Уилбура перехватило, и он ненавидел вспышку стыда, которая пришла вместе с этим. Прошли месяцы, и одно упоминание, сам намёк на его мать заставил его расплакаться. — Мама умерла. На этой неделе папы нет в городе. Квакити крепче сжал его руку. — Хорошо. Хорошо. Ага. Я могу остаться на ночь. Пара спустилась с крыши, и когда они достигли низа, Квакити снова взял его за руку. Они спали на полу в гостиной, одеяла были вытащены из старой комнаты Уилбура, запылившиеся от месяцев, когда их никто не трогал, пара всё ещё крепко прижималась друг к другу под одеялом, свитер Квакити был сложен на полу, его шапка снята, волосы были в беспорядке, очки Уилбура лежали на столике, синяя кофта на молнии перекинута через подлокотник дивана. Уилбур просыпался медленно, звук сердцебиения, сильный и ровный, успокаивал его затуманенный сном разум. Он был в объятиях Квакити, ему было комфортно. Он проспал всю ночь, спал хорошо, не просыпался и не ворочался, не погружался в дурные сны и кошмары. Уилбур мог заплакать. Вместо этого он ещё на минуту закрыл глаза, наслаждаясь ощущением тепла, мыслью о том, что он кому-то нужен, даже если не совсем любим. Он встал осторожно, чтобы не потревожить Квакити, маневрируя, чтобы выскользнуть из его рук, из кокона тепла. Почувствовав себя бодрым или, может быть, впервые за много месяцев хорошо отдохнувшим, Уилбур схватил свои очки и жёлтый свитер Квакити, натянул его через голову и пошёл, чтобы сесть на крыльцо и покурить. Его руки были спокойны. Уилбур курил вторую сигарету, когда услышал, как открылась дверь. Он не поднимал глаз, пока Квакити не положил руку ему на плечо. — Утро, — поприветствовал он, стряхивая пепел с сигареты. Квакити встал рядом с ним и вытащил свою пачку. — Доброе утро, Уил. Тебе идёт жёлтый, — он наклонился, чтобы поцеловать макушку Уилбура, и его живот сделал забавное сальто. — Ты прекрасно выглядишь в голубом, — ответил Уилбур, скользя глазами по своей куртке, висевшей на теле Квакити. Он действительно хорошо выглядел, цвет ярко контрастировал с его кожей, румянец выступил на его щеках. Его сердце не болело, когда он увидел Квакити в его куртке, куртке, которую ему купила мать, и Уилбур ценил это чувство. — Поджечь? — спросил он, расслабившись впервые за многие годы. Квакити кивнул, сидя рядом с Уилбуром на ступеньках, прижавшись к нему тёплым бедром. Уилбур, улыбаясь, сунул сигарету в рот, и Квакити усмехнулся, повторяя его позицию. Он поднял зажигалку и зажёг её, поднеся руку к пламени. Уилбур приблизил своё лицо к Квакити и зажёг концы их сигарет. Он вдохнул и повернулся, чтобы выдохнуть. — Ты хорошо выглядишь, Кью. Очень хорошо. Квакити кивнул, румянец всё ещё выступал на его скулах. — Спасибо, Уилбур. — Тебе следует чаще носить синее, — он положил руку на колено Квакити. — Ты должен чаще носить мою куртку. — Господи, Уилбур, — сказал Квакити. — Что на тебя нашло сегодня утром? Уилбур улыбнулся, и это была мрачная натянутая улыбка. — Ты изводишь меня, Кью, и если ты знаешь, что я проебался, но тебе все равно, — он сделал паузу, снова глубоко вздохнув, — тогда что мне терять? Он выдохнул. Это была авантюра — подпустить кого-то так близко, быть уязвимым, честным и правдивым. Это может все испортить. У него было ещё тринадцать месяцев. Он потушил сигарету о лестницу. Поебать. Если Квакити шёл ва-банк, то и он тоже. Квакити обнял его за плечи, и Уилбур прильнул к его теплу, сердцебиение было ровным, желудок свело, но на этот раз это чувство не было неприятным. Не так много изменилось, и всё же всё было по-другому. Уилбур и Квакити по-прежнему вместе курили на уроках физкультуры, встречались за трибунами, чтобы постоять в тишине или поболтать, по-прежнему слегка поддразнивали и подкалывали друг друга. Только теперь Уилбуру было позволено пялиться, позволено наблюдать за Квакити, но не быстрыми взглядами, а долгими и напряжёнными. Ему разрешалось брать Кью за руку, когда ему хотелось, разрешалось провожать его на занятия, быть тем, с кем Квакити флиртовал в пиццерии после школы по пятницам. Вместо того чтобы прятаться в библиотеке и рисовать пером тёмно-карие глаза, Уилбуру разрешалось просить Квакити постоять на месте, сесть мило и красиво, быть его музой, моделью. Его сердце оставалось спокойным и устойчивым, в его груди было тепло. Его руки дрожали только до тех пор, пока Квакити не хватал их, нежно двигая большим пальцем, успокаивающе гладя костяшки, и Уилбур чувствовал себя более непринужденно, чем за все последние месяцы, более утешённым, чем когда-либо с тех пор, как умерла его мать. Его взгляд остановился на Квакити, синей ткани, покрывающей его плечи, и какая-то часть его успокоилась, встала на своё место. Он положил руку на его талию и мягко улыбнулся, когда Квакити встретился с ним взглядом. — Хей, Кью. Приходи сегодня вечером? — Уилбур довольствовался взглядом, который Квакити бросил на него, тем, как его глаза ещё больше потемнели. Его руки не дрожали, нет, но ему не терпелось нарисовать их, сделать наброски на любой поверхности, на которой только мог. Квакити поцеловал его в шею, шёпотом пробормотал ему на ухо. — Твой отец не против? Было легко игнорировать острую пустоту, которую вызывало любое упоминание об отце. — Его снова нет в городе. Давай, Кью, пойдём со мной домой? Он кивнул, обняв Уилбура сзади, прижав его спину к своей груди. — Всё для тебя, Уил. Пара шла к дому Уилбура в напряжённом молчании, ожидая, пока кто-нибудь сделает первый шаг. Они курили на крыльце, пристальный зрительный контакт и лёгкие прикосновения, шёлковая ширма никотина покрывала их мысли. Если бы его спросили, Уилбур не смог бы определить, кто сделал первый шаг, кто из них протянул руку первым. Всё, что он знал, это то, что они лениво целовались на крыльце, дым облепил их языки, пальцы переплелись, хватаясь за бёдра, за плечи, за волосы и затылок, притягивая друг друга ближе. Они неуклюже встали вместе, спина Уилбура была прижата к дверному косяку, одна рука пробиралась, чтобы открыть дверь, а другой он осторожно дёргал завитые волосы Кью. Квакити был повсюду, в уголках его бьющегося сердца, в тепле груди, холодных пальцах, впивающихся в бедро Уилбура, горячих губах. Они ввалились в дом, всё ещё целуясь, вместе упали на пол, Уилбур сидел на коленях Квакити, руки более высокого мальчика крепко обнимали его за талию, а собственные руки Уилбура чертили узоры на его спине. Синий и жёлтый, дым, тёмные глаза. Это было ошеломляюще, больше, чем то, о чём Уилбур мечтал в глубине своего разума, о чём желало его сердце. Больше, чем он заслуживал. Он мог почти заболеть этим. — Христос, Квакити, — выдохнул он, прижавшись лбом к своему возлюбленному. Квакити улыбнулся той яркой солнечной улыбкой, которая была ещё прекраснее из-за трепещущих ресниц, длинные и тёмные, обрамляющие распахнутые глаза. Уилбур никогда так не жаждал ручки и бумаги. — Я знаю, что я хороший, Уилбур, но я не Христос, — он ответил, дёрнув бровями так насмешливо, что сердце Уилбура ёкнуло. Уилбур запрокинул голову в смехе, хриплом и громком, поражённый, но не удивлённый комментарием Квакити. — Кью, ты самый несмешной человек, которого я когда-либо имел несчастье встретить. Он надулся, и Уилбур поцеловал его в кончик носа. — Я так, так, так сильно люблю тебя. Квакити обвил руками плечи Уилбура, прижимая его к себе, так тепло, что Уилбур чувствовал себя золотыми оттенками жёлтого, солнечным светом и яркими звёздами. — Я обожаю тебя, Уилбур Сут. Уилбур знал, что покраснел, но позволил Кью провести кончиками пальцев по пятнышкам румянца, наслаждаясь его вниманием. — Ты такой болезненно красивый, — прошептал Квакити, прерывая свои слова поцелуем в обе щеки. Он улыбнулся, застенчиво и мягко. — Ты искусство, Квакити. Ему казалось, что он открыл свою душу другому мальчику всего лишь этими тремя словами. Признание, обещание. В гостиной дома, где он вырос, где умерла его мать, было тепло. Было тепло и мерцало золотом, несмотря на облупившуюся жёлтую краску на дверцах шкафов, пятна сажи на столешнице или следы прожогов на диванных подушках. Сидя на коленях у своей любви, на полу своей гостиной, одетый в жёлтый свитер, Уилбур уткнулся головой в подбородок Квакити. — Останься. Квакити издал горловой звук, странная вибрация прошлась по лицу Уилбура. — Всегда, Уил, всё, что ты захочешь. Много дней прошло почти одинаково, дым на крыльце, ленивые поцелуи в гостиной, ночи, проведённые в объятиях друг друга, тщательно скрытые взгляды через коридоры, сжатые в холодных пальцах руки с сигаретами. Уилбур влюблялся всё больше и больше. Он знал это. Мог это чувствовать, мог это видеть. Ему снились оттенки жёлтого и синего, он преследовался тёмными глазами и сигаретным дымом. — Поцелуй меня? — попросил он, таща Квакити за воротник за трибуны, с зажжённой сигаретой в руке. Квакити кивнул и последовал за ним с горящими глазами. Уилбур подошёл к их обычному месту и прислонился к стене. Он вдохнул клуб дыма и притянул Квакити для поцелуя, разделив с ним никотиновую тягу. Господи. Он влюблялся сильнее. Прошло всего несколько коротких месяцев, а он был поглощён, преследуем, тонул в Квакити. Он снова вдохнул. Поцеловал Кью сильнее. Ему было всё равно. Дни проходили в тумане, он был зачарован искусством и Квакити, который был искусством, ему было необходимо рисовать его, делать наброски. Куда бы он ни пошёл, Уилбур видел жёлтый и синий, видел чёрные волосы и хитрую ухмылку. Острые слова и мозолистые руки. Время текло, как патока, в этом тумане любви. Уилбур доверил Квакити всё своё сердце, подал его мальчику на блюдечке, чтобы он делал с ним всё, что ему заблагорассудится. Он доверил ему себя, тело и разум, свою душу. Взамен ему разрешалось держать его за руку, целовать, когда ему захочется, улыбаться и танцевать вместе с Квакити в разгар полудня, лежать с ним на крышах на закате, делиться секретами и шептать о любви глубокой ночью. В ответ Уилбур чувствовал тепло, почти лихорадку. — Уил, ты должен познакомить меня со своим папой, ты же любишь меня! — пропел Квакити, драматически прижавшись телом к телу Уилбура в знакомой и тёплой позе. Уилбур натянуто улыбнулся и слегка потянул за шапочку, которую всегда носил Квакити, и засмеялся, когда Квакити издал презрительный звук, хлопая руками, чтобы отразить нападение Уилбура. Пара каталась по земле, сражаясь и дёргая друг друга за шапку и очки, смеясь, пока Уилбур не закашлялся и не задохнулся, и ему пришлось остановиться, чтобы отдышаться. Они лежали бок о бок, переплетя руки. Квакити повернулся на бок лицом к Уилбуру, его лицо расплылось в широкой улыбке. — Итак, Уил, могу я познакомиться с твоим отцом? Его лицо было таким серьёзным, таким открытым и взволнованным. Настолько любящим, что Уилбур не мог больше смотреть на него. Он посмотрел в открытое небо и моргнул, думая о том, чтобы продолжать притворяться или быть честным с парнем, которого он любил. — Ты не можешь, — наконец он ответил, закрыв глаза. Его голос дрогнул при признании. — Я не видел его несколько месяцев. Квакити издал тихий горловой звук, и Уилбур почувствовал, как рука убрала волосы с его лица. — Блять, Уилбур, — от жалости в голосе ему стало тошно. — Ты сказал, что он уехал, в ту первую ночь, когда я остался у тебя… — он замолчал. — Он не вернулся? Или он ушёл до этого? Уилбур заставил себя сесть, опустив руки по бокам, не прикасаясь к Квакити, как бы ему ни хотелось. — Всё в порядке. У меня всё под контролем, — он демонстративно не ответил на вопрос. Уилбур проигнорировал то, как дрожал его голос, и насколько очевидно было, что Квакити не поверил ему. — Хорошо. Хорошо, — повторил старший мальчик, притягивая Уилбура к себе на колени. Он поцеловал макушку Уилбура, и в его груди развязался узел. — Всё в порядке, Уилбур, я тебе верю. Уилбур закрыл глаза и обнял Квакити вокруг его талии, спрятав лицо в плече, вдыхая запах одеколона, сигарет и грязи. Всё было хорошо. Всего одиннадцать месяцев. Всё было бы хорошо. Квакити больше не поднимал этот вопрос, просто чаще оставался ночевать, целые выходные они лениво лежали вместе на диване, на куче одеял, которые составляли их общую кровать в гостиной, приносил еду для Уилбура. Он забирал Уилбура в школу по пятницам, потом подвозил до работы и снова забирал без жалоб. Они не говорили о том, почему он так делал, хотя оба прекрасно понимали причину. Квакити игнорировал закрытую дверь в спальню, не обращал внимания на пустой холодильник и шкафы. Уилбур игнорировал его беспокойство. Жизнь шла вперёд. Через несколько недель для Уилбура стало нормальным проводить всё своё время в школе, на работе или с Квакити. Всё было хорошо. Но в Квакити что-то изменилось. Что-то большее, чем подача документов в колледж, водительские права и краденое спиртное. Что-то большее, чем начало никотиновой абстиненции. Уилбур чувствовал это в костях, в груди, в том, как Кью не прижимал его так близко, не запускал руки в его волосы, нежными пальцами перебирая кудри. Что-то маячило на горизонте, что-то пугающее. Уилбуру было плохо от этого. Он выкуривал свои переживания, две пачки чёрных мальборо за один день, двадцать долларов на ветер одним махом. Его желудок скручивался всё туже и туже, горький привкус никотина тяготил его язык, осознание того, что ипотека должна быть погашена, тяготило его разум. Он не знал, сколько ещё сможет продержаться. У него оставалось немного денег от страховых выплат, и на банковский счёт его отца постоянно поступали небольшие платежи. Если он сильно постарается, то, вероятно, сможет платить ещё несколько месяцев, но даже тогда его выгонят из дома. Раньше, чем ему исполнится восемнадцать. Раньше, чем через два месяца, три, если он ничего не будет есть и возьмёт больше смен в пиццерии. Уилбур игнорировал удушающее ощущение бессилия, потери контроля. По крайней мере, он пытался, прислонившись к груди своего возлюбленного. Его руки слегка пожелтели от чрезмерного употребления никотина, кончики пальцев были холодными, но не совсем трясущимися. — Уилбур, — начал Кью, легко и с любовью проводя рукой по его рукам и плечам. Уилбуру стало тепло, несмотря на страх внутри. Он издал подтверждающий звук и закурил ещё одну сигарету, повернув голову к Квакити и выпустив дым ему в рот, словно поцелуй. — Да, Кью, что случилось? Квакити отвернулся, и что-то в груди Уилбура стало холодным и серым. — Во-первых, мне нужно, чтобы ты знал, что я люблю тебя. Я люблю тебя больше всего на свете, Уил, больше, чем курение и алкоголь, больше, чем азартные игры, больше, чем свою семью. Я люблю тебя больше, чем наших друзей, Уилбур, — он не хотел или, возможно, не мог смотреть Уилбуру в глаза. Он потушил сигарету и повернулся лицом к Квакити. — Кью? — спросил он, приподняв одну бровь. Сердце быстро колотилось в груди. Квакити никогда раньше не говорил ничего подобного, никогда не излагал свою привязанность в стольких словах. Уилбур знал, что Кью любит его, и надеялся, что Кью знает, что он чувствует то же самое, но они всегда были людьми, которые действуют, делились сигаретами и потягивали украденный виски из бутылки, лениво целовались в парках под покровом темноты, провожали друг друга домой. Зажигалка с запиской, написанной на боку маркером, рисунки глаз и волос, широкие улыбки, нежные прикосновения. Но никогда, никогда словами. Квакити продолжил. — Я сделал это только потому, что люблю тебя, — он замолчал, и его рука упала с бедра Уилбура. — Квакити, пожалуйста, говори, ты меня пугаешь. — Его руки дрожали. Ему нужен был дым. — Я позвонил в службу опеки, — признался Квакити, опустив голову и уставившись на свои руки на коленях, глядя куда угодно, только не на Уилбура. Тёмные волосы, которые так обожал Уилбур, спадали занавеской, заслоняя ему глаза. Уил оттолкнулся от колен другого мальчика, дрожа всем телом, у него перехватило дыхание. — Уходи, — его голос был ровным. Он стоял, прислонившись спиной к краю стойки, прохладный материал ни отрезвлял, ни успокаивал. Боже, ему стало холодно. Квакити постарался встать следом за ним, и Уилбур изо всех сил старался не упасть на пол и не заплакать. — Уилбур, пожалуйста! — Лицо старшего мальчика скривилось от беспокойства, обычная озорная улыбка сменилась чем-то горьким. — Ты должен понимать- Уилбур обнаружил, что стоит на кухне в доме своего детства, крепко сжимая руками синюю куртку, которую носил Квакити, синюю куртку, которую мать Уилбура купила ему перед смертью. Он сильно толкнул другого парня. — Я сказал убирайся. Квакити успокаивающе поднял раскрытые ладони. Его глаза были широко распахнуты, пока он пятился назад из кухни Уилбура. Уилбур рухнул на пол, обхватив голову руками, и трясся, как лист. Один. Вдалеке он услышал, как открылась и закрылась входная дверь. Это прозвучало так громко, будто выстрел. Он сидел на полу, уставившись на свои руки, глазами, затуманенными от слёз, как и много месяцев назад, так много месяцев назад, глядя на стены с сигаретой в руке, в одиночестве. Внезапно охваченный яростью, Уилбур сорвал с головы свитер Квакити, зацепив мягкую шерсть очками, затем оторвал их друг от друга, едва вздрогнув при звуке рвущейся ткани. Он рухнул ещё ниже, слёзы навернулись на глаза и потекли по лицу. У него должно было быть больше времени. Просто ещё немного, ещё несколько месяцев. Просто ещё меньше девяти месяцев, после чего он мог бы быть свободен. Он больше не видел Кью. Пока его не забрали. Он остался дома, ожидая. В лиминальном пространстве небытия. Уилбур не ходил в школу, игнорировал звонки с работы домой. Он допил остаток выпивки на своей кухне, выкурил последнюю пачку и ждал. Ждал неизбежного. Поздней ночью он задавался вопросом, чувствовал ли его отец то же самое, обречённый своей любовью на жизнь в полусуществовании, не поэтому ли его отец сбежал. Уилбур хотел сбежать. Но идти было некуда.