It's More a Question of When than a Question of If

Всё, о чём Уилбур мог думать, это желание снова закурить, синий и жёлтый, и тёмные глаза. Он всегда возвращался к этим вещам. Синий и сигаретный дым. Жёлтый и тёмные глаза. Он определённо не думал о локонах тёмных волос на длинной шее, о том, как Кью смеялся, откинув голову назад, как всё его тело тряслось от веселья, не думал о том, как проводил большими пальцами под глазами Квакити, обрисовывал руками острые скулы, изгибы плеч, как ощущались тепло и безопасность, пока он спал в его объятиях. Он не думал бросить тот самый жёлтый свитер в кучу для пожертвований две недели назад, а потом, когда он уже собирался сдать свою сумку с одеждой, то выкопал жёлтый свитер и засунул его туда, где он и должен лежать, в углу его шкафа. Когда он закрывал глаза, то видел синий, чувствовал запах дыма. Когда он просыпался утром, то видел жёлтую шерсть и тёмные глаза. Квакити изводил его. Сделал себя фундаментом в жизни Уилбура, а затем отрезал себя хирургическим путем, эффективно, и от него не осталось и следа, кроме снов и этого проклятого жёлтого свитера. Иногда, иногда Уилбур думал, что ему всегда будет шестнадцать, и он будет курить сигареты на крыше дома своего детства. Иногда он думал, что ему всегда будет семнадцать, он впервые влюбится, и тяжесть чего-то неизвестного, неопределённого, нового на его языке ещё надолго останется с ним, чувство ответной любви будет лежать на его плечах. Иногда Уилбура переполняли горе, потрясение от предательства, воспоминания о том, как он смотрел в глаза Кью, когда их пути расходились в последний раз. Но, может быть, это потому, что он переехал обратно. Может быть, поэтому он и переехал обратно. Он мог пойти куда угодно, не скованный историей, болью юности, он был свободен. Ему не надо было ехать в Л'Мэнбург, не надо было открывать в этом городе галерею, не надо было туда переезжать. Он мог бы открыть свою галерею и жить в Погтопии, в Эссемпи, в Хайпикселе, где угодно, только не в Л'Мэнбурге. Возвращаться не входило в его планы. Не совсем. Но ничего никогда не входило в его планы. Уилбур не планировал терять мать, а затем и отца с разницей в неделю. Он не планировал хранить этот секрет в течение года. Особенно он не планировал влюбляться. Но это случилось с ним, и он не мог это контролировать, трагедия просочилась в его кости и волочила за волосы. Он планировал и надеялся, что разлюбит. Он мечтал о том дне, когда сможет проснуться со спокойствием в груди, когда комок в горле расслабится, мечтал о том дне, когда сможет заниматься своими делами, а не следовать за синим, жёлтым, дымом и глазами. Но прошли годы с тех пор, как он смотрел Квакити в глаза, и в тайном месте в его сердце, в месте, которое он похоронил под синей и жёлтой краской, в месте, которое он хотел не замечать, всё ещё ютилась любовь к нему. Это было похоже на тлеющие угли того, что было лесным пожаром, горячие на ощупь, но угасающие, наполовину пламя, наполовину пепел. В большинстве дней он мог игнорировать это. Стиснуть зубы и терпеть. Рисовать навязчивые образы глаз и дыма синим и жёлтым, притворяться, что вдохновлён каким-то гениальным художником, притворяться, что им движет не только душевная боль. Но с тех пор, как он вернулся назад, в Л'Мэнбург, Уилбур не мог убежать от призрака воспоминаний. Он просыпался посреди ночи, поглощённый потребностью творить искусство, очистить свой разум от мыслей и воспоминаний, перенеся их на холст. Его руки дрожали, пока он не брал кисть и мастихин. В прохладные утренние часы, в разгар полудня, под пронизывающим ветром, под закатным солнцем, он не мог забыть тёмные глаза Квакити, то, как он часами смотрел в них, делая наброски на каждой поверхности, которую мог найти под рукой. Он не мог забыть совместное дыхание, ленивые поцелуи, сигаретный дым, сплетающийся вместе, а затем поднимающийся вверх, пока они лежали тихими вечерами, не мог забыть чувство ходьбы рука об руку, в гармонии друг с другом. Он не мог забыть того, что сказал ему социальный работник в ту ночь, когда его увезли. — Он очень любит тебя, ты знаешь? — она мягко сказала, положив руку ему на плечо, которая должна была успокаивать, но вместо этого он чувствовал себя как в ловушке. Он огрызнулся на неё, сказал что-то, чего не мог вспомнить шесть лет спустя, и она вздохнула, похлопав его по плечу в жесте, который она, вероятно, считала утешающим, но это прикосновение обжигало. Он помнил, как перехватило горло, как ему стало холодно, руки сжимали рюкзак с одеждой, с жёлтым свитером с порванным воротником, спрятанным на дне сумки. — Он любит тебя достаточно, чтобы быть уверенным, что кто-то позаботится о тебе. Он плюнул на пол, на тот самый линолеум, на котором спал в ту первую ночь в одиночестве, в первую ночь, когда он курил. — Я могу позаботиться о себе, — он посмотрел на неё, крепко сжав руки, чтобы она не видела, как они трясутся. Она покачала головой и вздохнула, прежде чем повести из дома, держа одну руку на спине, когда он шёл, как будто он пытался убежать. Некуда было идти. Его пачка чёрных была пуста, а снаружи была полиция. — Нет, Уилбур, ты действительно не можешь позаботиться о себе, — она помолчала, прежде чем добавить. — И тебе не должно было быть нужно. Он игнорировал её, глядя в землю на ходу, решив не устраивать шоу своим соседям. Они подошли к невзрачной машине, и он уже был на полпути к своему сиденью, когда услышал его. Квакити. — Уилбур! — старший мальчик закричал высоким и испуганным голосом, и что-то разорвалось в его груди, разбилось и упало. Он установил с ним зрительный контакт, сидя в незнакомой машине, ожидая, когда его увезут из дома, его дома, единственного места, которое он когда-либо знал. Он смотрел на Квакити так долго, как только мог физически, не прерывая зрительного контакта, пока машина не свернула за поворот, и он не скрылся из виду. Уилбур больше не оглядывался. С тех пор прошло шесть лет. С самого начала он надеялся, что его отец вернётся, попытается забрать себе опеку над ним, всё исправит. Фил Сут должен был быть человеком, который исправлял вещи. Но Уилбур больше никогда его не видел. Уилбур двигался дальше, огорчённый. Он протрезвел, а затем сорвался, отправился на лечение и терапию, начал ежедневно рисовать и делать наброски на всём, что попадалось ему под руку: квитанции и записные книжки из тонкой бумаги, этюды углём и чернильные наброски, акварельные портреты и коллажи из альбомов. Он закончил старшую школу, хотя и с опозданием на год, он строил планы и отказывался от них, он стал успешным, художник — причём довольно популярный, его произведения продавались за гораздо бо́льшие деньги, чем он думал, это стоит, гораздо бо́льшие деньги, чем он думал, что заслужил. Он двигался дальше. Он был олицетворением успеха, человек, который сделал себя сам, штурмом покорил мир искусства, в элегантных чёрных водолазках и облегающих брюках, начищенных до блеска туфлях, стал лицом журнала, тем, кого хвалили за обширную коллекцию работ. Он был человеком-загадкой, поднялся по карьерной лестнице с рисунками на салфетках, глазами на бумажных тарелках, известен своими эксцентричными проектами, тема всегда одна и та же. Тёмно-карие глаза, синий и жёлтый. Дым. Затем были меньшие коллекции картин заката, дорогие из-за своей редкости, рассматриваемые почти как предметы коллекционирования, силуэты парня, почти мужчины на крышах, фрагменты, нарисованные, когда грудь Уилбура как будто сжалась, когда он взял карандаш, чтобы сделать набросок и кисть, чтобы оживить, но что-то нашло на него, сердечная боль, душевная тоска или что-то другое, что-то худшее заставило его написать не глаза, а вид заходящего солнца, припекающего золотом и теплом на загорелой коже. Журналисты с пеной у рта во время интервью, умоляли его ответить, кто его муза, что его вдохновляло, его история. Он всегда смеялся и говорил, что это было давным-давно, заверял любопытных папарацци, что он уже двинулся дальше, и они тоже должны. Однако он этого не сделал. Не совсем. В глубине его шкафа всё ещё лежал жёлтый свитер Квакити, который он вытаскивал и прижимал к себе одинокими ночами. Он всё ещё держал в ящике стола разбитый школьный телефон, сломанный, но ждущий, когда он его починит, снова включит, перечитает старые сообщения, возможно, увидит новые, те, которые отправил ему Кью после того, как его забрали. Он оставался нетронутым, спрятанным в глубине ящика, где он не попадался на глаза Уилбуру. Он не носил свитер с того последнего дня, когда сидел на полу своей кухни, курил с Кью, лежа вместе в дымке первой любви. В тот день, когда Квакити сказал ему, что позвонил в службу защиты детей. Он сгорал от ненависти, предательства, его трясло, пока он срывал с головы свитер, зацепив очками за воротник. Уилбур так грубо оторвал их от друг друга, что воротник порвался. В приступе ярости он швырял свой телефон, смотрел, как он разбивается о синие стены, и рыдал над осколками. Он разорвал свитер Квакити, оборвал его последнюю связь с ним. Часть его сожалела об этом. Он мог понять, будучи старше и мудрее, что Квакити поступил правильно. Он представлял, что если бы они поменялись местами, если бы родители Квакити пренебрегали им, если бы они вообще отсутствовали, если бы они оставили его и не оглянулись, что бы он сделал? Сделал бы он то же самое? Позвонил бы в службу опеки и разрушил их отношения, но в конечном итоге спас бы жизнь Квакити? Без вопросов. Без сомнений. Потому что он любил Квакити, как бы он ни отрицал это или притворялся, что никогда не любил его, никогда не чувствовал к нему ни грамма привязанности, сколько бы он публично ни заявлял, что двинулся дальше, его всегда тянуло назад. Когда он думал о нём, о его тёмных глазах и о том, как он смотрел на Уилбура, когда они сидели вместе, прижавшись друг к другу, всё ещё чувствовалась какая-то ноющая боль. А ночью, под покровом темноты, Уилбур позволял себе выплакаться, позволял себе скучать по Квакити, позволял себе расстраиваться и злиться, прижимать к груди этот проклятый жёлтый свитер, вдыхать его затхлый запах, притворяться, что он всё также пах одеколоном Квакити. Уилбур скучал по нему, скучал по любви к нему, по тому, что его любят. Он надеялся, что Квакити двинулся дальше, не остался с тоской, любовью, вывернутой душой из-за отсутствия его, зависимого подростка, а нашёл кого-то лучше и умнее, закончил школу, переехал в какой-нибудь большой город и нашёл высокооплачиваемую работу. Он заслужил это. Уилбур надеялся, что у Квакити всё это есть. Но больше всего он хотел, чтобы Квакити ждал, так же как и он, убитый горем, ждал, пока он вернётся домой. Это была несбыточная мечта. И после нескольких недель жизни в Л'Мэнбурге, недель, когда он не слышал и не видел никого, кто был бы похож на Квакити, никого с волосами подходящего оттенка, с такими же привлекательными глазами, Уилбур отказался от своей мечты, давая тлеющим углям разочарования разгораться в его сердце, сжигая надежды и оставляя его пустым. Боги, он хотел курить. Вместо этого он рисовал глаза. Их десятки на небольших полотнах, тёмные глаза, густые и длинные ресницы, намёк на улыбку в них. Тёмные глаза, дым, летящий перед ними, тёмные глаза, стеклянные и неправильные, тёмные глаза, слезящиеся, тёмные глаза, взгляд опустошения того последнего дня. Измученный эмоционально и физически из-за переноса последних коробок в старый дом родителей и сборки мебели, Уилбур в изнеможении отключился на диване. Он проснулся растерянным, на мгновение не помня, где он был, вернее, когда он был. Осознание вернулось к нему быстро. Он был в доме своего детства, лежал на новом раскладном диване, но в той же гостиной, которая почти год служила ему спальней, когда ему было шестнадцать. Он всё ещё был им, всё ещё Уилбуром Сутом. Он был не Уильямом Крафтом, не выдающимся художником, молодым мастером своего дела, ему не нужно было быть правильным и собранным в комфорте собственного дома. Уилбур на мгновение уткнулся лицом в диванные подушки, собрался с мыслями и в полусне поднялся на ноги, медленно плетясь на кухню. Время на его часах сердито моргнуло, четыре утра. Он пожал плечами, доковылял до плиты и заварил себе чашку чая. Он вздохнул и грубо провёл рукой по лицу, всё ещё не привыкший не носить очки, как бы он ни был благодарен за возможность видеть, это всё ещё было странно, даже спустя шесть месяцев после операции по коррекции зрения. — Тогда, я думаю, можно начинать день, — пробормотал он воздуху, приоткрыв дверь в свою детскую комнату, превращённую в студию, его картины с глазами Квакити лежали на столе, не совсем высохшие после вчерашнего сеанса рисования. Уилбур хрустнул шеей и отхлебнул чай, критически рассматривая свои работы. Он рисовал большую часть утра, выйдя из кабинета в полдень, чтобы взять что-нибудь поесть с кухни. Теперь это была не кухня его родителей, кухня его детства с выцветшими синими стенами и облупившимися жёлтыми шкафами, а по-настоящему его кухня. Стены по-прежнему были светло-синими, шкафы по-прежнему жёлтыми, но краска больше не была выцветшей и потрескавшейся, а свежей и новой, его краской. Время от времени, ему приходило осознание. Он сделал это. Ему было комфортно жить за счёт своего искусства. Он был трезв, выпил только бокал шампанского, когда он и его менеджер праздновали открытие художественной галереи. Он владел собственным домом к двадцати трём годам. Он всё сделал правильно. Пространство в его сердце, где раньше жил Квакити, место, предназначенное для него, немного болело. Он надеялся, что Квакити счастлив и успешен, где бы он ни был. Это не помогало неровному биению его сердца, стучащему под песню, мелодию которой он уже не мог вспомнить, с неверными и пропущенными нотами, не помогало трясущимся рукам. Уилбур скучал по отцу. Боже, он скучал по отцу, хотел бы он рассказать ему о Квакити. Более того, он скучал по маме, хотел, чтобы у него всё ещё была куртка, которую она ему купила, синяя, с ожогами на манжете рукава, та, что была на Квакити в день, когда Уилбура увезли, того же оттенка синего цвета, которым Уилбур всегда рисовал. Он покачал головой и открыл холодильник, решив не совершать блуждающее путешествие по закоулкам памяти. Он двигался дальше, насколько мог, и предполагал, что Квакити сделал то же самое. Бесполезно думать о мальчике, которого он когда-то любил. Пустые полки его холодильника уставились на него, и на секунду Уилбуру показалось, что ему снова шестнадцать, и единственные продукты на полках — еда на вынос и горчица. Уилбур тихо выругался. Всё, что связано с переездом, разгрузкой мебели и её сборкой, съело его время и, видимо, мозг. — Какого хрена, я даже не люблю горчицу? — громко сказал Уилбур своему пустому дому, неохотно мирясь с неизбежной беготней за продуктами; он рылся в кухонных ящиках в поисках ключей. — Блять, я знаю, что положил ключи в ящик стола. Ага! Уилбур подбросил ключи в воздух, прежде чем снова поймать их. Если у него будет достаточно продуктов, ему не нужно будет покупать их снова в течение недели, и поэтому он сможет рисовать без перерыва целую неделю. Целая неделя одиночества и рисования. Кивнув своей гениальности, Уилбур сел в машину и направился к местным бакалейным лавкам, а затем свернул на фермерский рынок. Когда он рос, фермерского рынка не было, Л'Мэнбург был слишком мал. С тех пор, как он уехал и вернулся, в промышленной части города произошёл взрыв, и Л'Мэнбург превратился из точки на карте в центр культуры, искусства и жизни. Уилбур, выросший на окраине, по-прежнему жил вдали от главных достопримечательностей города, и хотя закупка на фермерском рынке вышла бы дороже, чем обычный продуктовый магазин, Уилбур чувствовал, что это будет весело, ему больше не нужно было беспокоиться о деньгах. Он шёл по рынку, петляя между прилавками и киосками, пробуя разные продукты и фрукты от местных торговцев, смеясь и догоняя тех немногих бывших одноклассников, с которыми он столкнулся, с руками, полными продуктами первой необходимости, домашней колбасой, банкой мёда и чайными пакетиками ручной работы, домашним хлебом, овощами, свежим козьим сыром. Он насвистывал на ходу в приподнятом настроении. Было хорошо быть дома, на мгновение или два боль в его груди почти полностью утихла, пока он не уловил голос, донесённый ветром. — Пожалуйста, малыш, давай, вылезай из-под стола, ты пугаешь клиентов, когда выпрыгиваешь на них. — Голос, который он не слышал годами, но узнал бы где угодно. Ноги двигались самостоятельно, и Уилбур обнаружил, что стоит возле палатки Квакити, ярко-жёлтого цвета с синими словами «Фруктовый прилавок Иннита и сына», написанными кривым детским почерком. Его живот сжался. Казалось, Квакити двинулся дальше, нашёл кого-то другого. Он пытался порадоваться за него, но ему вдруг стало тяжело дышать, а сердце дико сжалось. Из-под стола, покрытого белой скатертью, высунулась рука, и Уилбур подпрыгнул, отступив на несколько шагов назад. — Мне так жаль, сэр, — сказал Квакити, прежде чем взглянуть Уилбуру в лицо. Румянец вспыхнул на щеках Уилбура от нежной улыбки на лице Кью, его сердце загорелось. — Уилбур? — Что-то вроде нотки благоговения прорвалось сквозь удивление Квакити. Уилбур поставил пакеты с продуктами на стол и потёр рукой затылок. — Ага. Это я. Квакити усмехнулся шире и вышел из-за стола своего стенда. — Рад тебя видеть, — его голос был нежным, и какая-то часть Уилбура почувствовала малейшую толику гнева. Как он смеет вести себя так, будто скучает по нему, как смеет Квакити смотреть на него так, как будто он всё ещё любит его, когда было так очевидно, что у него есть ребенок. — Могу я тебя обнять? Уилбур безмолвно покачал головой, прежде чем беспорядочно указать на фрукт. — Мне, на самом деле, нужно бежать, я просто зашёл за продуктами перед работой, можно мне? Можно мне полдюжины апельсинов? — Боже, он должен был уйти, должен был вернуться домой и сломаться в тишине. Лицо Квакити упало, и это ощущалось, как удар ножом. — Да, конечно, — он переместился обратно на другую сторону стола, и как только расстояние между ними немного увеличилось, Уилбур будто снова смог дышать. Из-под стола высунулось лицо маленького мальчика, он улыбался, зубастая ухмылка расползалась по его лицу, пока он не увидел Квакити, то, как его плечи сгорбились внутрь, затем выражение лица маленького мальчика исказилось в гримасе. Уилбур встал, опустив плечи, отражая позу Квакити, переминаясь с ноги на ногу в ожидании. Маленький мальчик выскочил из-под стола, сморщив лицо от гнева. — Эй! — он закричал, и Уилбур рассмеялся бы, если бы был менее удивлен. — Почему ты расстроил моего папу!? Внутри Уилбура похолодело и онемело. Его сердце заболело сильнее. Он опустился на колени рядом с ребёнком, не обращая внимания на грязь и влагу, просачивающиеся в дорогую ткань. — Твой папа, да? Маленький мальчик яростно закивал головой, и он был симпатичным ребёнком, тоже немного похожим на Квакити, если бы у Кью были светлые волосы и отсутствовали передние зубы. Сердце Уилбура сжалось и опустело. — И сколько тебе лет, приятель? — Он не был человеком, который проводил много времени с детьми, в конце концов, он был единственным ребёнком в семье, а мальчику было около четырёх лет. Возможно, Квакити не пришлось долго ждать после ухода Уилбура, чтобы отпустить и найти кого-нибудь нового. Уилбур старался не обижаться на это. Малыш топнул ногой, миниатюрный фартук, испачканный фруктовым соком, немного развевался. — Мне пять. Грудь Уилбура сжалась. Ребёнку Квакити было пять лет. Квакити и Уилбуру было всего двадцать три года. Если ребёнку было пять лет, а Уилбур любил Квакити с тех пор, как им было шестнадцать и семнадцать, тогда Квакити… в тот год, когда они ещё были вместе, Квакити изменил. Взглянув на стенд, глаза Уилбура заслезились, но Квакити по-прежнему смотрел в противоположную сторону. — Хорошо. Хорошо, — Уилбур встал, руки сильно дрожали, колени подкосились. Его сердце было пустым, разорванным заново. Он посмотрел на маленького мальчика, мальчика Квакити, и с придыханием рассмеялся. — Наверное, это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, а? — он пробормотал себе под нос, прежде чем посмотрел на ребёнка. — Скажи своему папе, что на самом деле мне ничего не нужно, — сказал он чуть громче, убирая продукты со стола и не дожидаясь ответа, прежде чем повернуться так быстро и тихо, как только мог, чуть ли не бегом уйти обратно к своей машине. Он никогда не оборачивался. Если бы он обернулся, то увидел бы, как поникло лицо Квакити, как его глаза наполнились слезами. Может быть, если бы он обернулся, то увидел бы Квакити, стоящего на коленях, чтобы прижать маленького мальчика к себе, пока ребёнок быстро объяснял по-испански своё взаимодействие с высоким мужчиной. Но вместо этого он сбежал, как трус. Только в безопасности собственного дома, на кухне, где он вырос, Уилбур размышлял о своей встрече с Квакити. Мужчина выглядел точно так же, кремневые тёмные глаза и синяя шапочка, длинные волосы аккуратно завивались на тонкой шее, но на его лице был неприятный порез, от правого глаза до подбородка, толстый шрам, местами гладкий, местами ребристый и неровный. Части его горели желанием узнать, что произошло, воссоединиться со своей прежней любовью и заново научиться быть человеком, узнать, что с ним случилось, теперь, когда Квакити больше не позволялось быть центром его вселенной. Большая его часть болела, была разбита горем и предана. Он думал, что Квакити выдал его, потому что любил его, потому что безопасность Уилбура была важна для него, потому что их любовь имела значение. Он чувствовал лёгкую лихорадку, входя в дверь своего дома, полон печали, которая, должно быть, выливалась из него. Увидев ребёнка, Томми, неуклюже пишущего на фартуке, который он носил, увидев его, зная, что ему пять лет. Сроки совпали слишком точно. Ему хотелось думать, что Квакити сделал это из любви, потому что беспокоился, а не из собственного эгоистичного желания не признаваться в измене. Уилбур знал, что его слова обожания были не более чем словами. Слёзы горели в его глазах, и с затуманенным зрением Уилбур ворвался в свою студию, столкнувшись с картинами глаз Кью, дымом, жёлтым и синим. Он сунул руку в карман за зажигалкой и поджёг угол холста. С болезненным удовлетворением Уилбур смотрел, как горят глаза его прежней любви. Это не помогло ощущению пустоты в груди. Той ночью он потерял сознание на полу своей кухни, с кистью в заднем кармане, измученный и ссутулившийся. Он собирался добраться до дивана, до своей кровати, но видел, как горят его картины, видел, как они превращаются в угли, собрал пепел, дым, застрявший в легких, и смешал их с жёлтым и синим. Он нарисовал большую картину, состоящую из семнадцати меньших полотен, сигареты болтались на ветру, сквозь них клубился дым. Это заняло у него несколько часов, и когда он закончил, вытирая пот со лба, он на нетвердых ногах отправился на свою кухню. Ему понадобился ингалятор, вероятно, он нуждался в нём уже несколько часов, дым густо заполнил его лёгкие. Когда он облизал губы, то почувствовал пепел на языке. Ему нужна вода, нужен ингалятор, нужно дышать. Он добрался до кухни, тяжело опираясь на диваны и столешницы, проделал весь путь до кухни, прежде чем его глаза закатились, и он упал на пол. Уилбур проснулся с жуткой головной болью, и на мгновение он испугался, что напился и потерял сознание, Бог знал, что он этого и хотел, но через мгновение или два он вспомнил, вспомнил горящие картины с глазами Квакити, вспомнил, как смешивал их пепел с синим и жёлтым, вспомнил, как рисовал сигареты и дым, вспомнил, как сжимались его лёгкие, как дрожали руки от осознания того, что он рисовал в задымлённой комнате четыре часа, вспомнил, как тащился на кухню. Он вспомнил падение. Уилбур мягко оторвался от пола, морщась от пульсирующей боли в голове. — Господи, блять, — пропел он, и вибрация слогов вызвала новую волну боли в его черепе. Он порылся в своём кухонном ящике в поисках обезболивающих, выругался себе под нос и проглотил их насухо. Боги, его горло горело, лёгкие болели, как будто ему всю ночь было трудно дышать, что, как он предполагал, и произошло. Он оторвался от пола, по-настоящему оторвался от него, проверяя время по настенным часам. Цифра двенадцать замигала красным светодиодом, и Уилбур прислонился головой к прохладе кухонной стойки, к тому же месту, где выкурил свою первую сигарету. Придя в себя, Уилбур снова встал, лёгкие всё ещё болели, открыл ещё один ящик, схватил свой ингалятор, сделал две затяжки, прежде чем подошёл к дивану и тяжело сел. — Блять. Я мог умереть, — он истерически засмеялся, потеряв рассудок, тело болело от удара при падении, но голова всё ещё кружилась от дыхания дымом и недостатка воздуха. Быстрыми движениями он осторожно исследовал кожу головы в поисках крови. Не найдя ничего, но слишком сильно надавив на болезненное место, Уилбур скривился и закрыл глаза, прислонившись головой к дивану. — Только на минутку, — пообещал он себе, мутно моргая, открывая и закрывая глаза, слыша ровный пульс. Он заснул там, голова всё ещё кружилась, все опасения по поводу возможности сотрясения мозга отошли на второй план. Когда он снова проснулся, была ночь, он проспал целый день, но, по крайней мере, в голове уже не так сильно стучало. — Блять, хорошо, что я всё-таки не убил себя прошлой ночью, — хихикнул он, до сих пор в бреду из-за сна и облегчения. — Я уже представляю заголовки, — пробормотал он себе, широко ухмыляясь. — «Молодой и подающий надежды художник, Уильям Крафт, — он рассмеялся ещё громче, когда назвал своё сценическое имя, осознавая нелепость всего этого, — умер дома в возрасте двадцати трёх лет, надышавшись дымом». Боже, блять, разве это не иронично. Он уронил голову на руки, дрожа от облегчения. Боже, он даже не хотел заходить в студию, видеть, в каком состоянии он её оставил, не мог войти внутрь и чувствовать запах дыма и пепла, но через неделю у него открывалась галерея, это меньше, чем то время, которое он потерял. Ему нужно было подготовить и покрасить ещё как минимум несколько картин к утру, если он хотел, чтобы они были выставлены. Он снова тяжело вздохнул, с урчанием в желудке и комом в горле, встал на шатающиеся ноги и наполнил кружку водой, любимую кружку отца, украшенную его детским почерком даже после всех прошедших лет. Он поднёс чашку к губам и сделал большой глоток, прохладная жидкость успокоила горло и немного желудок. Уилбур вошёл в свою студию с куском оторванного батона в руке, слегка съёжившись от запаха дыма, пропитавшего комнату. Он открыл окно, вздрагивая от ворвавшегося внутрь холодного ветра, но, по крайней мере, циркуляция воздуха в комнате увеличилась. Глядя на последствия своей фрустрации, в глубине его сознания начала формироваться идея. Его менеджер просила его о чём-то новом, о чём-то свежем и захватывающем, и мало что изменилось бы, если бы он представил миру хотя бы частичку своего сердца, своего прошлого, своей биографии. Кивнув самому себе, Уилбур приоткрыл второе окно и вышел из студии, снова устроившись на диване и задумчиво пережевывая хлеб. Это было бы ново и свежо, но быть честным со своей аудиторией – страшно. Снять пелену с их глаз хотя бы на миллисекунду, подарить им такую уязвимую вещь, как его картина из пепла. Он обнаружил, что его немного тошнит от этой мысли, одновременно от волнения и страха. Уилбур ещё раз кивнул сам себе, и, возможно, это было потому, что он всё ещё был в бреду от падения, от того, что не мог дышать, немного не в своём уме из-за потери сознания и того факта, что он легко мог умереть, но одной рукой он отправил короткое электронное письмо своему менеджеру, а другой взял карандаш и бумагу, чтобы набросать своё видение галереи. Это займёт большую часть недели, и его менеджер наверняка будет в ярости из-за того, что он изменил планы в последнюю минуту, но у него была идея, и он воплотит её в жизнь. Неделю он провёл в яростных поездках туда и обратно с разных встреч поставщиков и галереи, проверяя всё и платя людям поистине возмутительные суммы денег, чтобы ускорить выполнение его заказов. Это окупилось. Открытие галереи было красивым. Висящие люстры со свечами из пчелиного воска с местного фермерского рынка, белые стены с его жёлтыми и синими полотнами, картины с глазами вдоль стен, расположенные в хронологическом порядке, первые работы ведут людей к его последней, завершающей. Семнадцать полотен, разложенных абстрактным узором, когда кто-нибудь смотрел на них через всю комнату, то видел дым, может быть, образы глаз. При ближайшем рассмотрении можно было обнаружить тысячи раскрашенных сигарет, переплетение синего и жёлтого между ними, кусочки слипшейся краски. На боковой стене рядом с произведением было описание. Уильям Крафт (19XX) Seventeen 20XX Холст, масло, акрил, пепел В работах Крафта представлены продолжающиеся темы глаз, жёлтого, синего и дыма в виде широких мазков, которые наносятся на холст кистью, мастихином, каплями и распылением. Обычно он не разглашает о вдохновении своих работ, но цитирует «давнюю любовь» как источник для данного произведения. Крафт родом из Л'Мэнбурга, а композиция «Seventeen» в значительной степени экспериментальна, что-то новое, созданное из старых тем, подобно тому, как он относится к возвращению в Л'Мэнбург. Что-то новое, сделанное из чего-то старого. Тысячи сигарет относятся к собственному опыту Крафта в отношении курения и вызывающих привыкание качеств любви. Уилбур стоял у входа в галерею, потягивая шампанское из бокала, чувствуя себя чудовищно не в своей тарелке. Он был художником, да, но ему не место там, в окружении критиков и рецензентов, журналистов, стервятников, замаскированных под людей, выпрашивающих информацию, охотящихся на него. Воротник его водолазки чесался. Иногда он забывал, что он знаменит, или, по крайней мере, в какой-то форме и разновидности этого, было легко забыть о своём успехе, живя в том же доме, в котором он вырос, а не в многомиллионном особняке. Было легко забыть интриги, окружавшие его жизнь, когда он был в своей мастерской, с слипшимися от пота волосами, сон тяготил его конечности, пока он наносил последние штрихи на свои работы. Он не чувствовал себя принадлежащим галереям. Но он стоял, улыбался и пожимал руки, вежливо уклонялся от вопросов, вздрагивал каждый раз, когда к нему подходил писатель с блокнотом в руке, задавал наводящие вопросы о Seventeen. Его менеджер не замечала его растерянности, а если и замечала, то делала вид, что нет, широко улыбаясь и пожимая руки, принимая поздравления, жестом показывая на него во время разговоров. Он чувствовал себя как животное в зоопарке. Уилбур пожалел, что не остался дома. Снаружи раздался высокий детский голос. — Пожалуйста! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, я обещаю ничего не трогать! Интерес Уилбура достиг пика, он прислушался внимательнее, навострив уши при голосе Кью. — Да ладно, чувак, разве ты не видишь, что мой ребёнок просто хочет посмотреть на искусство? Не в силах удержаться, Уилбур оказался у двери, открыл её и поманил Квакити с сыном внутрь. Он отмахнулся от охраны, которая пыталась их остановить. — Заходите внутрь, позвольте мне сделать вам экскурсию в качестве моих гостей, — он сделал особый акцент на последнем слове, прищурив глаза в улыбке, которая была слишком острой, чтобы быть дружелюбной. Томми улыбался и хлопал, подпрыгивая и хватая Квакити за руки, пытаясь втянуть его внутрь. Кью просто уставился, а затем немного нервно усмехнулся. — Уилбур, что за хуйня происходит? — он вошёл внутрь, позволяя Томми разглядывать картины на стенах. — Как тебе удалось затащить нас сюда? Снаружи мне говорили, что это частный показ. — Его руки были крепко сжаты на руках Уилбура, и он понял, что стал намного выше Квакити. Уилбур отступил назад, убирая с себя его руки; то, что в галерее не было разрешено использовать камеры, не означает, что журналисты не пронесли их внутрь, он должен был оставаться профессионалом. Он улыбался и держал руки по бокам, как бы ему ни хотелось потереть затылок или возиться со швами на водолазке. — Гм. Это моя галерея. Мой показ, — он откашлялся. — Помнишь, как много я рисовал? Квакити кивнул, оборачиваясь, чтобы посмотреть на стены широко открытыми глазами. — Я стал художником. Видимо, я многим нравлюсь. Квакити снова повернулся и уставился на него. — На веб-сайте написано, что это художественная выставка Уильяма Крафта. Уилбур кивнул, указывая на глянцевую и отредактированную чёрно-белую фотографию, висевшую на стене. — Это я. Лицо Квакити побледнело. — Христос. — Да, — он прочистил горло, — я знаю, в это трудно поверить, мне самому иногда трудно в это поверить. Квакити покачал головой, тёмные волосы упали ему на глаза. Он оглядел комнату, ошеломлённый огромным количеством людей и картин. — Дело не только в этом. Тишина была тяжелой и удушающей. Уилбур надеялся, что Квакити не помнит, что его вдохновением, его музой, его причиной для создания искусства был он сам. Он повернулся на пятках и указал на галерею. — Могу я провести вам экскурсию? Кью молча кивнул, и, подозвав к себе Томми, пара медленно пошла вдоль очереди, Уилбур притворялся, что смотрит на свои картины, а не упивается видом своей давней любви. Боже. Квакити выглядел точно так же: длинная тонкая шея бледно выделялась на фоне угольно-чёрных волос, одежда свободная, но не мешковатая, сапфировые и синие оттенки контрастировали с белой рубашкой с воротником. Квакити хорошо ладил с ребёнком, мягок и терпелив, с пустым и холодным сердцем заметил Уилбур, наблюдая, как Кью взаимодействует со своим сыном, опускаясь на колени, чтобы объяснить их обстоятельства, беря его на руки, чтобы прочитать ему таблички и поднести Томми поближе к картинам. — Итак, Томс, высокий мужчина, который нас пригласил, ну, он был одним из моих хороших друзей в старшей школе. — Уилбур посмотрел в потолок, делая вид, что эта фраза его не задевает. Один из моих хороших друзей в старшей школе. В груди болело, желудок сжался, руки тряслись. Через мгновение он снова включился в их разговор и засунул руки в карманы, к чёрту приличия и профессионализм. — Оказывается, Томми, этот парень – известное имя в мире искусства! — Энтузиазм в голосе Кью умерил нервозность в его организме. — Он собирается устроить нам экскурсию по этому месту! — Кью опустил ребёнка, протягивая ему руку. — Мы готовы, Уил. Уилбур тихо кашлянул, притворившись, что старое прозвище не причиняет ему боли, поворачиваясь всем телом и кивая головой, указывая на галерею, вместо того, чтобы использовать свои дрожащие руки. Боже, его слова не должны были ранить, не должны были жечь, как выпитый виски. Один из моих хороших друзей в старшей школе. Уил. Прошли годы с тех пор, как он слышал, как Кью называл его Уил. Часть его задавалась вопросом, если он назовёт его Кью, то не заставит ли это его заикаться, остановиться и переосмыслить, не захочет ли Квакити закурить, не нужно ли будет ему выпить, услышав своё имя голосом Уилбура. Он хотел курить. Маленькая рука дёрнула его за рукав, и когда он посмотрел вниз, то увидел серьёзное лицо Томми, которому было пять лет, который был сыном его первой любви. Он слабо улыбнулся ребёнку, который не ответил ему тем же. — Вы с моим папой дружили? Уилбур молча кивнул, а Томми продолжил. — Это ты нарисовал? Он снова кивнул. — Ага, это моё. Томми серьёзно кивнул. — Хорошо, — он сделал паузу, прежде чем продолжить, встретившись взглядом с Уилбуром. — Не расстраивай моего папу снова. Испуганный звук вырвался из горла Уилбура. — Хорошо, Томми. Мальчик протянул мизинец. —Обещаешь? У Уилбура в горле образовался узел, но он вытащил свой мизинец, дрожа, когда обвил им палец мальчика, нагнувшись, чтобы быть на уровне его глаз. — Обещаю, Томми, я постараюсь. Квакити наблюдал за ними, он чувствовал жар его взгляда на своей спине. Уилбур встал и натянуто улыбнулся, подходя к первой работе. Они медленно шли по галерее, Томми задавал быстрые вопросы, Квакити пялился на них. Уилбур заламывал руки, пытался успокоить бьющееся сердце, сопротивлялся тому, чтобы обхватить руками его талию, грудь, сопротивлялся тому, чтобы обнять себя, пытаясь хоть как-то согреться. Боги, ему было холодно. Все трое стояли перед Seventeen. Уилбур краем глаза наблюдал, как Квакити уставился. Смотрел, как мужчина, широко распахнув глаза, метнулся к описанию. Кью произнёс слова одними губами, и Уилбура пробрала дрожь. Томми дёрнул его за рукав, и Уилбур неохотно отвёл взгляд, наклонившись, чтобы понять, что хотел спросить ребёнок. — Почему он такой грустный? Что там написано? Уилбур смотрел на ребёнка, его сердце быстро билось. Ему казалось, что он задыхается, глядя, как Квакити снова и снова произносит слова давняя любовь. — Давай я покажу тебе, — Уилбур присел на корточки и раскинул руки, подняв Томми, — это описание, здесь сказано: Уильям Крафт, это я, так меня называют, когда я занимаюсь искусством, и это год моего рождения, — он водил пальцем по табличке, читая, не обращая внимания на оставленные им пятна. — Эта работа называется «Seventeen», я написал её в этом году, так здесь написано, и я рисовал маслом, акрилом и пеплом. Я использовал семнадцать разных полотен, — он постучал по году и смотрел, как Томми проговаривает цифры. — А здесь, — он обвёл пальцем надпись, — написано, что я использую жёлтый и синий, дым и глаза, в качестве тематики. Томми покачал головой. — Это есть во всех картинах. — Да, — кивнул он в ответ, — в большинстве. А здесь, — он подчеркнул слова, — здесь говорится, что я использую много разных техник, чтобы рисовать. И что, — он резко сглотнул, — меня вдохновила «давняя любовь» к этому произведению. Это говорит о том, что я довольно скрытен в своём искусстве, но это что-то новое из чего-то старого. — Это сигареты, — осторожно произнёс Томми, — мой папа держит их на полке на кухне. Глаза Уилбура расширились. Он снова сглотнул, прекрасно осознавая, что Квакити смотрит на него, пока тот говорит с Томми. — О, ага, — он откашлялся, ставя ребёнка обратно на пол. — Я курил их, когда был подростком, но бросил. Томми посмотрел на него снизу вверх. — Почему? Уилбур переминался с ноги на ногу. Внезапно ему семнадцать, и он впервые оказался в реабилитационном центре, а сотрудники задавали ему вопросы о том, почему он всё ещё курит, почему отказывается бросить. — Сперва они были мне нужны. А потом, когда они мне больше не были нужны, потому что я любил того, кому они были нужны. — Если ты любил его, почему бросил? На секунду он забыл, где он, с кем он был, и ответил честно. Слова сыпались с его языка, как падающий пепел. — Потому что это убивало меня. Он поднял голову и встретился взглядом с Квакити. Он посмотрел себе под ноги. — В любом случае, что думаешь насчёт галереи, Томми? Малыш уставился на него острыми голубыми глазами. — Красиво. Мне нравится синий и жёлтый, но мой любимый цвет – красный. А какой твой любимый цвет? —М, наверное, оранжевый, мягкий закатный оранжевый. — Мы можем поговорить? — спросил Квакити, его ладонь обжигала руку Уилбура. — Одни, — он многозначительно посмотрел на Томми, который взглянул на него с серьёзным лицом. — М, да, Томми, познакомься с моей подругой Линдой, она мой менеджер, а это значит, что она в каком-то роде моя мама, — его сердце сжалось от сравнения, но он всё равно продолжил своё заявление, протягивая Томми руку, чтобы тот схватил её. Он провёл их группу к входу в галерею, где ждала Линда, откуда она наблюдала всё это время, смотрела на его действия, ожидая, когда нужно будет вмешаться, чтобы увести Уилбура от саморазрушения. Голова немного болела, сердце колотилось. В горле пересохло. Выпил ли он достаточно воды в то утро? На самом деле это не имело значения, ни тогда, когда Квакити крепко сжал его руку, ни тогда, когда рука Томми была сжата в его собственной, ужасающе маленькая. —Привет, Линда, можешь секунду понаблюдать за Томсом, всего один момент, пока я поговорю с Кью? На самом деле он не стал ждать ответа, повернувшись, чтобы выйти на улицу вместе с Квакити. Уилбур уже был на полпути к двери, когда услышал, как Томми спросил. — Линда, что такое мама? Его сердцебиение сбилось и замедлилось, а затем снова ускорилось, быстрее, чем раньше. Как только они оказались снаружи, Квакити потащил его к стене здания, обжигая прикосновениями. Руки Уилбура не могли перестать трястись. — Что за хуйня была там, внутри? — Квакити звучал яростно, и Уилбур никогда в жизни не чувствовал себя более неподготовленным и нервным. Боже. Он никогда так не волновался, ни на своём первом шоу, ни когда давал интервью, ни когда ему задавали наводящие личные вопросы. Господи, он устал. — Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, Квакити. — Нет, Уил, ты точно знаешь, что я имею в виду. Ты приглашаешь меня и Томми внутрь, и это круто, но Уилбур, мы вошли внутрь, и я увидел десятки рисунков моих собственных ебанных глаз, Уилбур? Ты гуляешь с моим сыном, а потом рассказываешь ему всё о блядских сигаретах? — Выражение его глаз привело Уилбура в ярость, как смеет Квакити говорить такое ему, когда Кью был тем, кто облажался. — И что это было за описание, давняя любовь? Связь между веществами и вызывающими привыкание качествами любви? Это то, чем я был для тебя, Уилбур, зависимостью? Квакити подчеркивал каждое слово своей последней фразы толчком Уилбура в плечи, и когда его спина ударялась о стену здания, за которым они разговаривали, что-то рассыпалось и вырывалось у него из груди. — Пошёл ты на хуй, Квакити, — тихо сказал он, и его голос стал громче, когда он продолжил, — пошёл на хуй. Ты не можешь прийти ко мне на работу, в мою галерею, чтобы я показал вам всё вокруг, а затем материть меня за то, что я делаю свою работу. Он вырвался, отворачиваясь от Квакити. — Ты не имеешь права быть моей музой, Кью. После всего, что ты сделал. — О, пора вырасти, — усмехнулся Кью, дёргая Уилбура за руку и заставляя его повернуться, — я защитил тебя, Уилбур, это всё, что я, блядь, сделал, позвонив в службу опеки. Прошло почти шесть лет, смирись с этим. Уилбур почувствовал, как его лицо скривилось от гнева, старые чувства обиды смешались с недавним предательством, чтобы сделать ужасный коктейль опьяняющей ярости. — Ты сделал это из эгоистичных побуждений, Кью, мы оба это знаем. Ты не хотел, чтобы я знал, что ты изменяешь. Вот почему ты заставил меня уйти. Квакити рассмеялся высоким издевательским смехом. — Ты бредишь, Уилбур, я обожал тебя, и меня разрывало на части, когда я смотрел, как тебя увозят. А ты так ничего и не сказал, полная ебучая тишина, сколько бы я ни пытался связаться с тобой. — Да, Квакити? — он кивнул, не обращая внимания на слёзы, грозившие выступить из его глаз. — Если я брежу, тогда объясни Томми. Ты называешь его своим сыном, но ему пять лет, он должен был вот-вот родиться к тому времени, как ты избавился от меня. Он снова рассмеялся, горько, но всё ещё издевательски. — Он мой брат, идиот! Он больше, чем это, он мой сын. Я, блять, воспитывал его с первого дня, и он хороший ребёнок, — он немного сдулся, опустив плечи. — Я старался с ним изо всех сил, но, блять, Уилбур, его родители- мои родители, они мне ничем не помогают. Просто платят немного алиментов, и даже за это приходится бороться. Уилбур разрывался между шоком и гневом. — Ты действительно думаешь, что я поверю этому, Кью? Просто идеальное совпадение? Квакити кивнул. — Это правда. Думай, что хочешь. Я пойду за сыном. Уилбур смотрел, как он повернулся спиной и ушёл, сердце колотилось в такт голове, мигрень формировалась в висках. — Господи, — пробормотал он себе под нос, проводя рукой по лицу и протирая глаза. Он смотрел, прислонившись к краю переулка, как Квакити вышел со своим сыном, своим братом, своим сыном на руках. Мужчина остановился перед ним, слишком далеко, чтобы бы дотянуться, но в пределах слышимости. — Зачем ты это сделал, Уилбур, зачем рисовал меня? Может быть, это было изнеможение, эмоциональное потрясение от того, что он открывал свою душу человеку, которого он любил, человеку, которого он всё ещё любит, если быть честным с самим собой, или, может быть, это был тот факт, что он часами стоял, приветствуя людей, пожимая руки, выжатый, как губка, но Уилбур снова ответил честно, во второй раз за ночь, дёргая рукой короткие пряди волос на затылке. — Ты преследуешь меня, Квакити, я могу только желать, чтобы я делал то же самое. Он поднял взгляд, чтобы посмотреть в тёмные глаза, которые так долго изводили его. — Мысль о тебе, Уилбур, меня губит, — Квакити ответил, выплевывая слова, как будто он не просто перевернул мир Уилбура с ног на голову, навсегда изменив его мышление. Мужчина повернулся и первым разорвал зрительный контакт, и Уилбур встретился со светлыми кудрями его сына. Он ничего не сказал, сопротивляясь крику, наблюдая, как Квакити уходит, наблюдая, как тот не обернулся, посмотрев назад, и задавался вопросом, было ли это тошнотворное ощущение в его животе тем, что чувствовал Кью, всё то время, пока он смотрел, как он уходит. После того, как он снова увидел Квакити, во второй раз, он как будто больше не мог убегать от него, больше не мог избегать его. Квакити был повсюду, как и тогда, когда они были подростками. По пути в магазин, осторожно избегая фермерских рынков, Уилбур видел, как Квакити провожает сына в школу. Сидя в задней части кафе, делая наброски и портреты, он видел, как Кью покупает кофе, запрокидывая голову от смеха и флиртуя с баристой за прилавком. Это немного обжигало. Уилбур не мог убежать от него, не больше, чем мог, когда был подростком. В будние дни, когда он встречался со своим менеджером или своей командой, или вообще находился где-нибудь вне студии, Квакити был там. Томми, по-видимому, восхищался его искусством, Уилбур всегда мог рассчитывать на то, что ребёнок будет таскать своего отца в галерею во второй половине дня по вторникам, нося с собой пачку старых потёртых мелков и блокнот с разлинованными страницами, заполненными детскими рисунками. Он садился перед Seventeen, высунув язык изо рта, раскрашивал абстрактные завитки синим и жёлтым карандашом, с улыбкой вручал их отцу, а Уилбур наблюдал из задней комнаты галереи через окна с матовым стеклом, пока пара не уходила. В глубине души разъедающе болело. По вторникам вечером Уилбур шёл домой, в пустой дом с синими кухонными стенами, смотрел в потолок и готовил себе ужин на одного, громко разговаривал со стенами, а затем запирался в студии, чтобы рисовать. Он продолжал подмешивать в свои краски пепел и пыль, зернистую и неровную текстуру, рисовал закаты и силуэты, а цвет светлых волос соседствовал с тёмными локонами и синей шапочкой. Он хранил эти картины, эти этюды в кладовке того, что раньше было спальней его детства. Уилбур засыпал на диване в своей гостиной, превращённой в спальню, эмоционально истощённый и измученный мыслями о Квакити. Он просыпался, и цикл начинался снова, он натыкался на Квакити или, скорее, едва его не замечал, наблюдая, как он выходит на парковку, после того, как прошёлся по бытовым лавкам, видел, как он идёт тем же путем, что и они когда-то, рука об руку, будучи подростками, на этот раз он со стороны наблюдал, как Квакити держал за руку своего сына. Мешки под глазами Уилбура увеличились, он стал рисовать больше. Оно переполняло его дух и тянуло за волосы в самый тупик. Квакити был в его снах. Он просыпался, хватая ртом воздух, почти каждую ночь, от обрывков сна — или, возможно, кошмара, — с бешено колотящимся сердцем, ощущением мозолистых кончиков пальцев, пляшущих по его коже, призрачно нависающих над ним. Сердце болело, руки тряслись. Он шёл, изо всех сил стараясь жить нормально, отягощённый горем и душевной болью, с каждым новым днём разрываемый заново. Уилбур не знал, что будет хуже: никогда больше не видеть Квакити или видеть его каждый день, продолжать видеть доказательства и заверения в том, что он жив и здоров, всё ещё улыбается, а пятна под глазами намного светлее, чем когда они были подростками. Он стал выходить из дома только в случае необходимости, заказывая еду и продукты на дом, появлялся только на встречах, которые он не мог делегировать или требовать, чтобы они были онлайн. Месяц или два это работало, и он видел Квакити только сквозь матовое стекло, его изображение было смазанным, но всё ещё вызывало боль, отдающуюся в груди Уилбура. Он рисовал кадры по памяти, как синий и чёрный сливались в волосах Квакити сквозь стекло, ребёнок рядом с ним — красное пятно и копна светлых волос. Но затем, во время запланированного интервью, тот, с кем он должен был говорить, сказал что-то о том, что его искусство лишено вдохновения, а основная тема была обыденной, затем повернулся и попросил Уилбура объяснить как можно подробнее, что Seventeen на самом деле означало, и была ли картина результатом любви или это была сфабрикованная история, предназначенная для продажи большего количества копий и привлечения большего количества людей в галерею. Гнев и негодование зашевелились в груди Уилбура, как смеет этот человек прийти на работу Уилбура, в его здание, в его галерею и сказать ему, что его работа не важна, незначительна в грандиозной схеме мира искусства, а затем повернуться и потребовать ответов о работе Уилбура, глубоком личном произведении. То, во что он вложил душу и сердце, рыдая над холстом, с щипающими от дыма глазами, рисуя до тех пор, пока он не оказался при смерти. Расстроенный и разочарованный тем, что его вообще попросили дать интервью, Уилбур ушёл, резко попросил своего менеджера разобраться в ситуации и выскользнул через чёрный ход в переулок, тот самый, в котором он и Квакити спорили. Он молился, чтобы он был пуст, не желая ничего, кроме побега от мерзкого журналиста и тяжёлого взгляда его менеджера на затылке, но у судьбы были свои планы. Мужчина, которого он мог опознать одним взглядом на фигуру, стоял в одиночестве в переулке. Квакити прислонился к стене с зажжённой сигаретой в руке, и Уилбур ничего не мог сделать, кроме как смотреть. — Приятно видеть тебя здесь, — сказал он. Дым унёсся ветром Преодолев какую-то безымянную подавленную эмоцию, Уилбур выпалил: — Да, я же, блять, не работаю здесь или что-то в этом роде. — Откуда мне знать, — сказал Кью высоким и насмешливым голосом, — это художественная галерея Уильяма Крафта. Мальчика, которого я знал, Уилбура Сута, не существует. — Он не как призрак или напоминание о воспоминаниях, которые мне не нужны, — Уилбур защищался, пламя гнева мерцало и угасало, когда он нерешительно возражал. — Он всё ещё я, Кью, я Уилбур. Он посмотрел себе под ноги, сердце сжалось, но руки были спокойными и неподвижными. — Мне жаль, если ты не можешь или не хочешь это понять. Квакити рассмеялся. — Ты больше не носишь очки, Уилбур, — звук звенел в ушах Уилбура. — Ты больше не носишь очки, ты стал выше. Ты не носишь цветное. Я вижу тебя только в дурацких чёрных водолазках и брюках, — он вздохнул, выдыхая дым. — Я знаю, что прошли годы, и это так типично, но Уилбур, ты больше не похож на себя. Я имею в виду, — Уилбур уставился, ожидая приговора, — я знаю, что ты – это ты. Но Уил, я всё ещё я, а ты такой другой. Тебя даже не зовут Уилбуром, блять. Уилбур кивнул, преодолевая ком в горле. — Ты тоже другой, Квакити. Его взгляд остановился на горле Квакити, на том, как он тяжело сглотнул. Боже, он хотел, чтобы у него был холст, лист бумаги, что-нибудь, на чём он мог бы запечатлеть образ своей бывшей любви. — У тебя те же волосы, те же глаза. Но Квакити, ты смеешься по-другому, как-то по горькому, — он тоже тяжело сглотнул. — Ты улыбаешься по-другому. Его сердце упало и заколотилось в груди, когда Квакити поднёс руку к уголку рта, к тому месту, где находился шрам, разрезавший его лицо. — Уилбур, остановись. Пожалуйста. — Боже, у него внутри всё болело, руки тряслись, а желудок скручивало. — Я знаю, что выгляжу по-другому, — Уилбур ненавидел то, как его голос становился более мягким и застенчивым, а плечи сгибались внутрь, чтобы казаться меньше. — Ты не менее прекрасен, Кью, — если бы он только мог увидеть художественный кабинет Уилбура, стены, покрытые картинами, набросками и этюдами Квакити прошлого и настоящего, различия, выделенные золотыми чернилами. Если бы он только мог видеть внутреннюю часть мозга Уилбура, то, как в его голове запечатлелся образ Квакити, с волосами, вьющимися на глазах, криво улыбающегося, образ Квакити, кричащего на него с искривлённым от гнева лицом. Уилбур всё ещё считал его искусством. — Не лги мне, — голос Кью дрожал, его руки дёргали рукав его куртки – куртки Уилбура, когда ему было шестнадцать, и он был в трауре. Он двинулся ближе, с каждым шагом всё увереннее. Уилбур положил руку на щёку Квакити, на шрам на ней. — Я всегда считал тебя красивым, Кью. Квакити прерывисто выдохнул, глядя карими глазами в глаза Уилбура. — Уилбур, то, что ты делаешь со мной, даже сейчас, безумие. Это не было большим признанием, но это было необходимо. Пара развернулась в разные стороны, когда Квакити затушил сигарету о стену здания. — Ты правда больше не куришь? Полуулыбка появилась на его лице, просто призраком приподнятых губ. — Я не лгал, когда сказал, что это убивает меня, Кью. Старший мужчина кивнул и начал уходить, крича через плечо. — Я скучал по тебе, Уилбур Сут. Я хотел бы познакомиться с тобой снова, но не как с Уильямом Крафтом. Несмотря на то, что другой человек был повёрнут спиной, Уилбур кивнул. Он бы тоже хотел снова познакомиться с Квакити, заново узнать его улыбку, его смех, ощущение его рук. Пара встречалась на фермерском рынке, начиная со следующей среды, короткая беседа и покупка апельсинов продолжались еженедельно, гора фруктов становилась всё тяжелее и заполняла дверцы холодильника Уилбура. Иногда Томми сидел у прилавка, а Уилбур оставался подольше, обучая мальчика растушевке и штриховке, раскрашивая яркими мелками и фломастерами, рисуя простых животных, чтобы ребёнок мог их обвести, нежно улыбаясь, когда мальчик приносил ему новые картинки, чтобы похвастаться. Уилбур не задавал вопросов, почему Томми работал в фруктовом киоске, а не ходил в школу. Его не касалось, как Квакити воспитывал своего сына, он наслаждался привилегией быть одарённым улыбкой мальчика, разрешением держать Квакити за руку на секунду дольше, когда они обменивали деньги на фрукты. Ни один из них не упоминал о дополнительной сумме, которую Уилбур всегда старался передать в своей оплате. Однажды днём в среду, солнце сияло золотым и ярким на фоне голубого неба, огромного пространства, в среду, когда сына Кью не было с ним, он пригласил Уилбура к себе домой, чтобы показать поле и фруктовый сад, который кормил его каждую неделю. Уилбур с готовностью согласился, бабочки пробирались к его желудку, порхали и летали, щекоча его пищевод и превращая его внутренности в кашу. В следующую субботу Уилбур прошёл почти три мили до дома Квакити. По выражению лица Квакити он понял, что сельхозугодья были неприкосновенными, чем-то глубоко личным, частью его собственного имени, местом для него и его сына и ни для кого другого. Он мог прочитать это в глазах Квакити, в том, как они немного прищурились в уголках, его счастье было видно в полной мере, если только кто-то знал, как смотреть. А Уилбур лучше всех умел смотреть, умел читать его, как открытую книгу, прослеживать линии его глаз и плоскости лица, чтобы понимать его настроения, отслеживать и удерживать эмоции. Квакити провёл его через сад, около дюжины фруктовых деревьев, некоторые цвели, где-то на ветвях низко свисали плоды. — Это апельсины, первые деревья, которые я когда-либо посадил, — он положил ладонь на ствол ближайшего к нему дерева, — мне было восемнадцать, и я только получил опеку над Томми. Он был таким крошечным, Уил, — Квакити повернулся к нему лицом, и он мог прочитать любовь и обожание прямо на его лице. — У меня было пятьдесят долларов в кармане после покупки всего, что мне было нужно для Томса. Я ради него бросил колледж, понимаешь? Уилбур молча кивнул, его взгляд остановился на том, как Квакити ласково поглаживает ствол дерева мозолистыми пальцами. — Я купил саженец за сорок долларов, посадил его здесь, выкопал землю голыми руками и детской игрушечной лопаткой, — Квакити кивнул и указал на деревья вокруг него. — Сначала я просто хотел один или два, чтобы Томми мог есть фрукты, а потом я посадил семена овощей из продуктового магазина, и так я начал выращивать всё больше и больше, сам. Уилбур посмотрел на землю, сквозь маленький фруктовый сад, на кривые ряды посевов, равномерно распределённых между собой в своих завитых узорах и волнистых линиях. — В конце концов я посадил так много, что начал носить на фермерский рынок, подумал, что мне было уже нечего терять. Солнце на его лице сделало кожу Квакити золотистой и яркой, и Уилбуру захотелось схватить карандаш, острая потребность нанести на бумагу то, как смотрели его глаза, кривую улыбку на губах. — Ага, пять с половиной лет спустя я выращиваю все продукты, которые мы едим, прямо здесь, все излишки продаются на фермерских рынках, отходы отдаются даром для использования в качестве корма для некоторых животных в приютах, птиц, цыплят, морских свинок и прочих. Всё остальное превращается в компост, — Квакити улыбнулся, и Уилбуру показалось, что солнце больше не нужно. Не тогда, когда Квакити стоял прямо там, прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки, всё также в ебанной синей ветровке, всё ещё слабо пахнувшей сигаретным дымом и старым одеколоном, на этот раз с оттенком пота, солнца и грязи. Он мог нарисовать перемены в своей любви, ему не терпелось запечатлить их обоих, какими они были, когда им было семнадцать, и они впервые полюбили, и какими они стали сейчас, всё ещё влюблены, но с отпечатками времени, которое они провели порознь. Рука Квакити была грубее, более мозолистая, кожа на оттенок или два темнее, загорелая от солнца и времени, проведённого на улице, тот неровный шрам на лице, о котором он не говорил, из-за которого криво улыбался, но не менее красиво. — Вот, — начал он, срывая с дерева апельсин и разрезая его ножом, вытащенным из-за пояса, — попробуй со мной. Он нарезал апельсин быстрыми и уверенными движениями, хорошо натренированными в искусстве деления фруктов пополам, и протянул ломтик Уилбуру, тонкими пальцами художника он схватил сочный фрукт. Уилбур поднёс дольку ко рту, откусил её и почувствовал, как сок капает на его подбородок, солнце печёт его волосы, а ветер ерошит их. Боже, апельсин был сладким, вдвойне слаще, зная, что плод выращен на дереве Квакити, на его земле, он трудился и ухаживал за ним собственноручно. Уилбур наблюдал, как Квакити откусил свой кусочек, улыбаясь солнцу от сладкого и терпкого вкуса. — Тебе нравится? Он кивнул в ответ. Само действие нарезания фруктов, передача из рук в руки, было почти ошеломляющим, его сердце забилось быстрее, переполненное любовью. — Ага. Я очень люблю апельсины. Квакити улыбнулся, тепло и знакомо, несмотря на все изменения между ними, годы разлуки, отпечатавшиеся на их коже. — Я тоже, Уил, я тоже. Говорить что-то ещё было не обязательно, ни тогда, когда нужно было собирать и есть фрукты, собирать и сортировать, собирать и оценивать для продажи, ни тогда, когда Уилбур шатался на ногах, ни тогда, когда Квакити сомневался насчёт места, где они стояли. Тишина была хорошей, спокойной и тёплой, и что-то перевернулось в груди Уилбура, глядящего на заходящее солнце в прохладном саду его школьной любви. Они шли, не совсем взявшись за руки, но соприкасаясь кончиками пальцев, по пути внутрь, Томми смеялся и рисовал за низким столиком в гостиной. Квакити подошёл к сыну, широко ухмыльнувшись и крепко обняв его, прежде чем предложить ему оставшуюся половину апельсина, который они с Уилбуром поделили. Мальчик улыбнулся, и это согрело внутренности Уилбура. Томми посмотрел на него с того места, где он сидел на полу, похлопывая рядом с собой, художественные принадлежности лежали вокруг него широкой хаотической дугой. — Садись, раскрась! – приказал он, ожидая, пока Уилбур поддастся ему и сядет с ним на пол, как делал всегда. Он подчинился, сев за стол, и ему сразу же вручили лист чистой компьютерной бумаги и синие и жёлтые мелки. — Спасибо, Томми, очень мило, что ты поделился, — поблагодарил он, не зная, что ещё сказать, всё ещё неуверенный в своём месте по отношению к Томми. Томми глубокомысленно кивнул и сообщил ему: — Папа сказал, что важно делиться, — он слишком сильно выделил слово «важно», и Уилбуру пришлось удержаться от того, чтобы прижать ребёнка к груди, переполненный нежностью. — И ещё, — он серьёзно нахмурился, — синий и жёлтый – твои любимые цвета, и ты делаешь моего папу счастливым. У Уилбура перехватило дыхание, руки всё ещё были там, где он бесцельно рисовал на листе бумаги, который ему дали. Он поднял голову и встретился взглядом с Квакити, который тут же покраснел и отвёл взгляд. — Гм, Томс, — начал Уилбур, совершенно не зная, что сказать, — мой любимый цвет – оранжевый, как закат. Томми пожал плечами и продолжил раскрашивать. — Ага, ну, ты всё равно делаешь моего папу счастливым. Уилбур почувствовал, как на его щеках выступил румянец, но он опустил голову и продолжил рисовать, стараясь не думать о тишине в другой комнате, стараясь не думать о том, что сказал Томми, или о реакции Квакити на его заявления. Он старался не задумываться над тем, что Кью этого не отрицает. В конце вечера Квакити извинился за слова Томми и поблагодарил Уилбура за прекрасный день, стоя в дверях дома, пока Уилбур был на крыльце снаружи. Уилбур застенчиво улыбнулся и пригласил его к себе домой, просто чтобы посетить студию и совершить собственную экскурсию. Квакити с готовностью согласился, и лишь небольшая часть Уилбура оплакивала отсутствие насмешливой реакции. Он ожидал, что мужчина ухмыльнётся ему, наклонится ближе, как он это делал, когда они были влюблёнными подростками, выпустит дым ему в лицо с дразнящей ухмылкой и скажет, что он слишком торопится. Вместо этого Квакити сказал Уилбуру, что найдёт няню, попросит другого владельца фермы, чтобы тот присмотрел за Томми на вечер, давая Квакити время для свидания. — Это же будет свидание, верно? — спросил он, карие глаза опьяняли Уилбура. Это было больше, чем то, на что он надеялся. — Это было свидание? — вместо этого спросил он. Квакити покраснел, и Уилбуру не терпелось запечатлеть этот образ. — Если ты хочешь так считать, то да. Уилбур улыбнулся и кивнул. — Только если это означает, что я поцелую тебя на ночь. Квакити кивнул в знак согласия, и впервые за более чем семь лет Уилбур поцеловал свою любовь. Это было похоже на смерть. Уилбур пошёл домой и рисовал яркими красными, оранжевыми и жёлтыми цветами, нейтрализуя их тёплыми тонами золотых фейерверков. В следующие выходные Квакити подошёл к его парадной двери в расстёгнутой синей куртке, синей куртке Уилбура. Уилбур затащил его внутрь за лацканы, мягко улыбаясь. — Это студия, где я провожу большую часть своего времени, — начал он, проведя рукой по комнате, его глаза остановились на картинах с изображением заката, сложенных с одной стороны комнаты, по сравнению с синими и жёлтыми работами, полностью доминировавшими в комнате. — Я экспериментировал с переходом на новые цвета, — поделился он, — оранжевый – хороший, в последнее время хороший. Квакити кивнул, глаза его расширились, когда он огляделся. — Я не думаю, что когда-либо был в этой комнате раньше. Уилбур кивнул. — Это была моя спальня, когда я был ребёнком. Я, эм, — он потёр рукой затылок, — я предпочитаю спать в гостиной. Квакити кивнул, прочитав выражение его лица, и больше не задавал вопросов о комнате, вместо этого оглядев все картины вдоль стен, несоответствующие друг другу банки с кистями и тюбики с краской, сложенные в углах комнаты на низких полках. — Могу я спросить об оранжевом? Уилбур кивнул, внезапно смутившись. — Он хороший. Эм, все хорошие воспоминания, которые у меня есть в этом доме, во всём этом городе, если быть точнее, — он кашлянул, грубо прочищая горло, — все хорошие моменты были на закате. На закате с тобой, — он снова прочистил горло. — И ты выглядишь прекрасно при таком освещении, красивее, чем обычно. Он не услышал ответа от Квакити, уставившись на свою пару разных неоновых носков, но почувствовал, как Квакити взял его руку в свою, почувствовал, как лоб Квакити прижался к его груди. — Уилбур, я люблю тебя. Я скажу это только один раз, потому что не думаю, что это так уж важно, но я тебя люблю. Это было лучше, чем свеженарезанный апельсин в тёплый день, более освежающе, чем воздух, для наполненных дымом легких. Уилбур повернулся и посмотрел на Квакити, протянул руку и ухватился за невысокого мужчину, крепко прижав его к груди. Они стояли там, наблюдая, как тускнеет свет, садится солнце, в студии дома, где прошло детство Уилбура, и напряжённое чувство в его груди ослабевало, распадалось, освобождая его кости. Ночью их пути разошлись, но Квакити поклялся вернуться на следующий вечер, а потом и на следующий, и на следующий, чтобы побыть у него, а затем возвращаться к себе домой каждую ночь, пока Уилбур не скажет ему уйти. Они не прерывали этот цикл полтора месяца, прежде чем Уилбур заговорил. — Останься навсегда, — умолял он, прижавшись лбом к лбу Квакити, их губы распухли от поцелуев, а дыхание перехватило. Квакити помолчал, убирая руки с кудрей Уилбура. — Уилбур, ты не знаешь, о чём меня просишь. Даже после стольких лет, разделённых шестью годами, месяцами избегания, а затем годом относительного счастья, он всё ещё сомневался, какое место в сердце Уилбура принадлежало ему? Это было почти смешно. Уилбур усмехнулся. — Да? Тогда скажи мне, — возразил он, снова целуя Квакити, и его ресницы затрепетали. — Назови мне все причины, по которым ты не можешь, но обещай мне одну вещь? Кью кивнул, ёрзая на коленях Уилбура. — Что я должен тебе обещать? — Пообещай, что позволишь мне доказать, что ты не прав. Старший мужчина рассмеялся, откинув голову назад, его плечи затряслись от смеха, этот вид был таким мучительно новым и в то же время таким знакомым, что это причиняло боль. — Хорошо. Хорошо, — Квакити успокоился, сцепив руки за головой Уилбура. — Докажи, что я не прав, Уилбур. Это было невысказанное я люблю тебя. Лицо Уилбура болело от улыбки. Он наклонился, чтобы снова поцеловать Квакити, переместив их тела, чтобы удобнее лечь на одеяло на крыше. Солнце садилось, а пара лениво целовалась, крепко держась за руки, как будто не могла, не хотела отпускать. Больше никогда. Уилбур улыбнулся, прищурив глаза, и Квакити поцеловал складки, его губы были мягкими, как пёрышко. Его сердцебиение было ровным, руки неподвижны, а в груди разливалось тепло. Солнце садилось на фоне волос Квакити, его кожа сияла золотом в лучах умирающего солнца, синяя куртка была брошена на крыше, его лицо раскраснело. — Ты же знаешь, что Томми будет со мной, верно? Уилбур посмотрел на него сверху вниз с того места, где он сидел у него между ног. — Я не хотел бы по-другому. Я только за, Кью, всегда был. Квакити поцеловал его, и это было похоже на обещание, на взрыв, на будущее, наполненное ещё тысячей поцелуев, ещё тысячей утр, картинами в мастерской, это ощущалось, как надежда. Они вместе покрасили стены комнаты Томми в нежно-зелёный цвет, который мальчик выбрал сам, Кью взялся за основной цвет, а Уилбур нарисовал деревья и облака. Томми наметил, где он хотел разместить светящиеся в темноте звёзды, и Уилбур поднял его на плечи, чтобы приклеить их к потолку. — Хорошая работа, маленький человек! — он радовался, глядя на окрашенные стены и законченный потолок. Томми улыбнулся ему, семилетний, растущий, как сорняк, но не менее очаровательный. — Уилби, а ты можешь разрисовать все стены в доме? Рядом с ним Квакити положил руку ему на поясницу, утешая, согревая. — Уилбур мог бы, но не будет, потому что мы приберегаем настенные росписи для особых комнат, вроде твоей, — мягко, но твёрдо ответил он, ободряюще улыбаясь Уилбуру, прекрасно понимая, что тот не может отказать Томми. Мальчик надулся, прежде чем его лицо расплылось в ухмылке. — Папа! Мы можем покрасить забор в саду? — он прыгал вверх и вниз, дёргая родителей за руки. Уилбур улыбнулся и встретился взглядом с Квакити, кивая в знак согласия. Рука Квакити оторвалась от его спины, чтобы взъерошить волосы Томми. — Конечно, приятель, но это ещё не очень похоже на фруктовый сад, нам всё ещё нужно выбрать, какие деревья мы собираемся сажать. Он провёл мальчика из комнаты за руку, громко разговаривая и смеясь, широко жестикулируя другой рукой. Он повернулся, когда вышел за дверь, с мягким и ласковым лицом. Уилбур подмигнул своему возлюбленному, его грудь была полна теплоты, сердцебиение было ровным, а руки неподвижны. Две недели назад он выбросил зажигалку, ему больше не нужны были дым, огонь и воспоминания о сигаретном дыме. Ему не нужно было оплакивать прошлое. Ему не нужно было планировать будущее, не тогда, когда оно было таким ярким перед ним, его любовью, их ребёнком, его искусством и фермой Квакити. Оно было ярким, оживлённым, гораздо лучше, чем жёлтый и синий, сигареты и тёмные глаза с их первого года вместе.